И все-таки есть один выход. Это опять идти в город.
Когда мы были еще дружны, Аман учил меня: «Если что — смешайся с толпой». Изгнанный из кишлака, если я, такой маленький и незаметный, попаду в город, кто меня найдет? Это равносильно тому, что искать в тулупе блоху.
Город.
Город купцов, полицейских и нищих. Все течет там, словно мутная река после ливня. Эта река носит и меня, бедного, будто соломинку по мутному течению. Поэтому я не люблю город. В большом городе я задыхаюсь, словно от дыма. Все те же заплывшие жиром рожи. Это ленивые байские сынки, целыми днями сидящие в лавках с аршинами в руках. Барышники с блестящими, как у шкодливого кота, глазами. Словно тень бородатого аиста, толпами тянутся попрошайки. Словом, город мне не по душе.
А что делать? Небо высоко, земля тверда. Надвигается зима, обнажив холодную саблю. Я же не пустой забытый тандыр, чтобы стоять с разинутым ртом! Даже одной курице нужны зерно и вода.
На горячую некогда землю, на которую нельзя было ступить, уже легла стужа. Пыль тяжело осела, воды в арыках стали прозрачными. Порой в холодное утро землю покрывает роса, по краям арыка образуется тонкий слой льда. Я частенько вспоминаю о бедной маме, о сестрах-сиротах и думаю: «Как они там? Не мерзнут ли?»
Почему я родился таким невезучим? Мне непременно надо пойти к кому-нибудь в ученики или быть хотя бы на побегушках. Надо же помогать матери!
Я думал об этом и смотрел вслед скрывшемуся вдали Аману. Земля холодная, и я переминался с ноги на ногу. Словно молот водяной крупорушки, я стоял то на одной ноге, то на другой.
Мы с Аманом были увлечены своими делами и просто, оказывается, не замечали холода.
Издали послышался звон колокольчика каравана. В одиноких путниках он рождал какую-то бодрость. Караван приблизился. В нем было около пятнадцати верблюдов, связанных по пяти. Впереди каравана на осле ехали старик и юноша. Морды верблюдов, вязанки сена на их горбу, усы и борода старика были покрыты легким инеем.
Я тут же подошел к каравану:
— Куда путь держите, дедушка?
Он даже вздрогнул от неожиданности.
На меня набросился пес. Хорошо, что он был привязан к седлу переднего осла, иначе мог разорвать на клочья.
— Что ты тут стоишь, мальчик? К добру ли это?
— Я иду в город. Поздно вышел из кишлака, поэтому жду какого-нибудь попутчика. К счастью, появились вы, — ответил я.
— Вот там еще кто-то виднеется. Скажи прямо, сколько вас человек? Развязывать мне собаку или нет? — пригрозил старик.
— Странный вы какой, я собак не люблю. А того человека, вдали, не знаю. Я безобидный раб божий, не обидевший даже мухи. Если не хотите меня взять в попутчики, что я могу поделать? Просить могу, а требовать я не смею. Потихоньку пойду за вами один.
— Ты еще и хитрить-то не умеешь. Почему же тот человек, который попался нам навстречу, все время оглядывался на тебя и сильно ругался?
— Ну и пусть ругается. Я же все равно его не слышу.
— Ты хочешь сказать, что не знаешь его?
Внутри у меня похолодело. Я не знал, что ответить, и молча шел за ними. Люди, ехавшие за караваном, тоже стали на меня поглядывать с опаской.
Я решил сменить разговор:
— Отец, как называется вон та яркая звезда?
— Хи-хи!.. Не хочешь ли ты гадать по звездам? — сказал он и, высоко подняв голову, посмотрел на яркую звезду.
Видимо, старик был добродушный и спокойно заговорил:
— Вот эта? Ее называют Зухро. Зухро была дочерью одного бедняка. После смерти ее родителей хан послал к ней сватов. Зухро ответила им, что у нее есть любимый и выйдет замуж только за него. Хан отыскал того джигита и велел его повесить. Столбы виселицы были очень высокими. Девушка пришла сюда ночью и стала взбираться на виселицу. Добралась она до перекладины, смотрит, а до неба уже рукой подать. «Когда на земле исчезнут ханы, цари, я спущусь», — подумала она и взлетела на небо. Вот с тех пор каждый день на рассвете она смотрит на землю, освещает лица тех, кто уже проснулся. — Старик стал водить рукой по воздуху. — Вон та звезда, на севере, — это ось неба. Она помогает путнику идти по правильной дороге. А вот эта светлая полоса, словно дорожка, усыпанная белыми плодами тутовника, называется Млечный Путь. Вот под этой дорожкой тысячелетиями ходили наши деды и прадеды. И я уже состарился в пути под этой небесной дорогой…
Когда в пути беседуешь, дорога кажется короче. Мы так и не заметили, как оказались у ворот города Чагатай. На шее верблюда, шедшего впереди, звенел колокольчик. Этот звон на узких улицах города будто ударялся о заборы, дробился и рассыпался.
Когда мы приблизились к мечети Тухтажанба́я, с ее башенки, похожей по форме на колодец, кричал муэдзин:
— Хайна, хананхола!.. Хайна, хананхола!..
Пес старика вздрогнул. Он, видимо, за всю свою жизнь не слыхал такого «приятного» завывания даже среди своих сородичей. Пес стал подвывать муэдзину. Старик одним ударом палки пресек этот вой.
— Знаешь ли ты, сынок, о чем кричит муэдзин? — спросил у меня старик.
— Видно, бедняга этот не может слезть с башни, — пошутил я, и мы с юношей рассмеялись.
А старик сердито посмотрел на нас и погрозил своей палкой.
Когда подошли к торговому ряду, мы попрощались и разошлись. Я свернул на мясной ряд. Мясник носился по базару, увлекая за собой свору собак. Заметив меня, собаки оскалились. Я, как бы извиняясь перед ними, повернул к мыловарам. Там было ничуть не лучше. Собаки кольцом окружили меня. Что делать? Бежать?.. Они все погонятся за мной и, чего доброго, еще растерзают. Я осторожно, не раздражая их, завернул на Гончарную, затем на хлебный базар. Куда я шел, и сам толком не знал. Вела меня слепая судьба.
Всюду меня подстерегали собаки.
Допустим, что на мясном базаре собаки рычат на людей, боясь того, что кто-нибудь отберет у них кости. «Ну, а что они и здесь зубы показывают?» — удивлялся я. Идя все вперед, я вышел к мечети Хасти́ Укко́ша. Уккоша — это имя человека, который пришел сюда во главе арабских войск и был убит стрелами наших предков. Затем арабские правители, воздвигнув на могиле Уккоша мечеть, решили увековечить его память.
Как ни странно, но к мавзолею этого человека, разорившего наши города, сгубившего столько наших людей, верующие ходят на поклонение.
У подножия мавзолея образовался пруд от подпочвенной воды. Мавзолей и пруд стали святым местом для жителей. Этот молится, тот пьет святую воду из пруда или купается, чтобы излечить всякие болезни и смыть болячки. Хромой якобы здесь исцеляется, слепой становится зрячим. Когда от Хасти Уккоша идешь к востоку, выйдешь к пекарне.
Все знают, что такое «огромный рот, а во рту красный огонь». Это тандыр-печь, где пекут лепешки. Здесь стоят огромные-преогромные тандыры, в которых пылает огонь. Люди в бязевых распахнутых рубашках, с повязкой на лбу, по пояс влезают в пылающий горящими углями тандыр и срывают горячие лепешки.
Лепешки, словно круглая луна, выкованные в кузнице солнца, были для меня милее всего на свете. Вот если бы усесться у звонкого арыка, поставить перед собой целую корзину лепешек, макать в воду, есть и есть, чтобы ни лепешки в корзине, ни вода в арыке не убавлялись!.. Наевшись, можно и растянуться на траве. К тому же если и деньги за это не попросят, просто можно сказать пекарю спасибо и идти своей дорогой.
Однако такие люди, как я, могли довольствоваться только ароматом лепешек. Я делаю вид, что греюсь у тандыра; сам же вдыхаю теплый вкусный запах, от которого кружится голова.
Ходжи-бобо
В пекарню вошел, слегка согнувшись, старик лет за шестьдесят, в до блеска начищенных кавушах и ичигах. Он купил много лепешек, завернул в поясной платок и направился к выходу. Проходя мимо, он внимательно оглядел меня с ног до головы и сказал:
— Сынок, помоги мне отнести это до дома.
— Хорошо, — сказал я и взял у него узел.
По дороге старик то и дело кончиком своей палочки прощупывал всякие там бумаги, тряпки, затем подбирал и всовывал в трещины забора, чтобы они не валялись под ногами. На моей спине теплые лепешки. «Достанется ли мне хоть кусочек?» — думал я, идя следом за ним. — И зачем этому старику столько лепешек? И куда он ведет меня в такую рань — еще и куры не оставили своего насеста?..»
Мы свернули к обрыву и пошли вдоль речки. Старик оказался разговорчивым.
— Ты что, сынок, в такую рань бродишь по улице?
— Я пришел издалека.
— Я так и подумал. Воробей, изведавший ташкентского зерна, даже из Мекки возвращается. У тебя есть родители?
Чтобы долго не объяснять, я сказал:
— Умерли.
— И так бывает. Родители всегда хрупки. Ну ничего. Говорят, ласковый теленок двух маток сосет. Если сам будешь проворным, послушным, и отца найдешь. А коль уж отец найдется, мать своими ногами придет. Хорошо, что благополучно выбрался из большого Чор-Су. Тебе повезло. Сейчас плохих людей развелось много. А ты, оказывается, босой! Но для бегающих ног кавуши найдутся. Лишь бы ноги были быстрые. Вот так! Уже больше года, как началась война. С тех пор цены растут на все, и на обувь тоже. Вот как, сынок! А царям лишь бы воевать. Будто жены с ними разведутся, если они перестанут воевать. Я говорю о нашем, белом царе. Мирно жил бы, тихо в своем дворце, в свое удовольствие! Чего ему не хватает? Покорные слуги у него есть. Словно острые сабли полицейские. Состояния тоже хватает. Каждый день ишаны и муллы по пять раз молятся за увеличение его казны, в деньгах он не нуждается. Словом, богачи всегда его поддержат. Что еще ему нужно? Воюет, убивает народ. Над кем потом будет властвовать? Над покойниками и развалинами? — так ворчал старик всю дорогу.
Я молчал. Потом старик стал напевать себе под нос:
У кого отец не умирал,
У кого не умирала мать,
Кто не становился странником,
Покинув родные места?
Да буду я жертвой шейхов! Покойный отец два раза посетил Мекку. Последний раз брал и меня. Мы тоже, сынок, испытали все, что выпадает на долю странников. «Человек не станет мусульманином, пока не побывает на чужбине», — говорили наши пророки. Это действительно так. Ты сам из какого кишлака?