Озорник — страница 14 из 17

— Пока не скажу.

— Неужели такая тайна? Подозрительно!

— Иди ты!.. Я к канатоходцу нанялся.

— Где же тогда твои бархатные штаны?

Мы весело засмеялись.

— Да, а где Аман? — спросил я.

— Месяца два назад он возвратился домой. У него был такой жалкий вид. Он о тебе рассказывал такие небылицы, что никто и не поверил. Клялся: «Пусть меня аллах покарает, коран покарает!» Но мы все равно не поверили. Теперь он занялся крупным делом. Он пошел в ученики к Абдулле́-чернобровому. Пока ему носит воду, пасет лошадей. На ногах у него хромовые сапоги Абдуллы-ака, опоясан солдатским ремнем. Он иногда носит обед хозяину на пьян-базар. Аман научился по-русски ругаться. Лавка его отца развалилась было, но мы, ребятня, устроили хошар и починили как смогли.

— Хорошо, хорошо, остальное дорасскажешь, когда я туда приеду. Я очень тороплюсь, — сказал я.

И мы, простившись, разошлись.

На побегушках

Пришел я в чайхану, когда Ходжи-бобо и постояльцы уже закончили вечернюю молитву. Я тут же отложил в сторону табак, свечи, гранат и халву, сменил воду в кальяне, почистил трубки, протер чайники и пиалы. Выгреб из-под самовара золу, на плечо бросил полотенце, взял в руки веник и уже был готов к новым услугам.

— А, серый жеребенок, где ты пропадал? Недаром говорят: «Для сироты все отцы». Может быть, нашелся какой-нибудь отец? А? Эй, смотрите на него, как покорно он стоит, словно мягкий веник. А, чтоб ты на пулю германскую напоролся!

— Не проклинайте его, Ходжи-бобо, — сказал один из постояльцев.

— Самовольный уж очень. Ну, говори, что интересного видел и слышал на базаре? — обратился старик ко мне.

— Толпа растерзала мужа певицы Айши, Рахмата-Ходжу.

— Неужели? Симпатичный был мужчина. Ну да ладно, пусть земля будет ему пухом. Раз его толпа растерзала, он считается невинной жертвой. Но для таких, как он, и адского огня жалко. Ну-ка, расскажи подробнее… Смотрите-ка, он и подстригся, прямо настоящий иранский шах — Ахмадали-лысый. Я видел его портрет. Ну, теперь рассказывай!

И я начал фантазировать, к одной правде добавлял десять небылиц:

— На место происшествия белый царь послал две тысячи солдат. Семьдесят один раз открывали огонь по толпе. Девять женщин с испугу родили. Одна башенка мечети Кокалдо́ш покосилась. Полицейские Мочалова ограбили торговый ряд. Женщины без паранджи с криком выбежали на улицу…

В таком духе я рассказывал целый час. После чего Ходжи-бобо простил мне мое самовольство.

Пока я рассказывал, постояльцев собралось более десяти человек. Индийский меняла тоже был здесь. Настроение у него хорошее. Хотя он и мало что понимал из моего рассказа, но слушал внимательно. Некоторые из посетителей на самых страшных местах моего рассказа чуть не падали от испуга. А некоторые поддакивали мне и даже сами добавляли. Один из них обвинял певицу, другой — Ходжу, третий — бесшабашную толпу, четвертый — полицейских и самого Мочалова.

— Правильно, — сказал мулла Мирсалим, глядя поверх очков. — Но иногда бывает неразбериха. Например, в прошлом году на празднике в Занги-ота́ произошел такой случай. Была пятница. Здесь собрались люди из Ирана и Ирака, Индии и Рима, из Чинимо и Чина и аллах знает откуда еще. А из Ташкента даже ребенка в люльке привезли. Люди, словно муравьи, покрыли всю землю. Муэдзин прокричал уже азан. Все за иманом стали молиться. Какой-то запоздавший на молитву стал проходить вперед и заметил, как у одного из его знакомых из кармана выглядывает кошелек. Он протянул руку, чтобы спрятать кошелек приятеля поглубже. Это увидел рядом сидящий и, прервав молитву, закричал: «Эй, мусульмане, в мечети карманщик!» — и, схватив того за воротник, стал дубасить. В мечети все напали на бедняжку. Никто никого не слышит. А когда уже избили насмерть, стали спрашивать: «А в чем дело? Что он сделал? Кто его ударил первый? Чей кошелек?»

Хозяин кошелька вышел и сказал: «Миряне, это был мой друг. Он никогда не был вором. Он, видимо, хотел кошелек только спрятать, чтобы я не потерял его».

— Вот этот прямо в рай попадет, — сказал Ходжи-бобо, — да, без всякого суда…

Постояльцы начали готовиться к вечерней молитве.

Я к тому времени заварил крепкий чай, набил кальяны табаком и зажег лампу. Потом на большом подносе принес лепешки.

После молитвы все постояльцы сели на свои места. Около каждого я поставил по чайнику, пиале и все, что им полагалось.

Тут за чаем и началась беседа. Ох, если б вы послушали их радостные восклицания после курения опиума… Эти существа, которые обычно молиться-то ленятся, всегда волком друг на друга смотрят, изюминку для другого пожалеют, — теперь это самые добрые люди. Один из них расхваливает сад, которого никогда не видел, другой мысленно подсчитывает капитал, которого у него нет. Один другого приглашают домой в гости: «Ради вас я барана зарежу». Друг друга угощают чаем, лепешкой. Уж такими они становятся добрыми, внимательными, вежливыми, просто диву даешься!

Я же всегда на ногах. Откликаюсь на каждый стук крышкой чайника. Тут же подаю чайник, заваренный кузнецовским крепким чаем.

Мной особенно доволен индус.

— Молодец, сынок, молодец. Сегодня был базарный день, — начал он. — Подсчитывать деньги буду завтра. Принеси мне кальян.

— Вот, хозяин, и кальян готов, а огонек словно цветок граната.

— Молодец, молодец, сынок. — Индус глубоко раза три втянул в себя дым. Табак был крепкий. Меняла, видимо, задохнулся. Он побледнел и еле проговорил: — Воды, воды…

Я принес холодной воды. Он взял дрожащей рукой пиалу, отхлебнул глотка два и пришел в себя. Я протянул ему нас.

— О-о-о!

— Вот я принес бухарский нас.

— Молодец, сынок, молодец. — Он покопался в своей сумке и дал мне целковый.

Потом всем по очереди я подносил кальян, и беседа продолжалась до вторых петухов.

Ходжи-бобо, оставив чайхану на мое попечение, ушел к себе. Постояльцы разошлись. Индийский меняла и мулла с двойными очками обычно оставались здесь ночевать. Я потушил лампу и лег спать.


Встал я рано и разжег большой самовар. Кругом подмел и побрызгал водой. Мулла Мирсалим один совершал намаз.

В конце он долго перечислял имена усопших и живых (в том числе не забыл и себя), ради которых был совершен намаз.

— Ну, что там твой чай, не думает кипеть? — обратился он ко мне.

— Уже шумит.

Но вот и сам Ходжи-бобо.

— Ты еще не принес лепешки? — обратился он ко мне.

— Вы же деньги не оставили.

— Да, действительно. — Он покопался в боковом кармане и достал двадцать копеек.

— Хорошенько выбирай, не бери пригоревшую или недопеченную. Можешь даже чуть покрошить и попробовать, не дай аллах из перекисшего теста будут лепешки. Не бери все то, что тебе всучат. Хорошенько выбирай. Несмотря на войну и высокие цены на муку, пекарен в городе много.

Я перекинул через плечо платок и побежал в пекарню. Хотя было рано, со стороны хлебного ряда шел Мулла-дурачок со сворой голодных собак и ворчал под нос:

— Верблюд — одна монета, где одна монета. Верблюд — тысяча монет, вот тысяча монет.

Одну дворняжку он называл Царицей.

— Из всех царей ты самая лучшая, ни с кем не воюешь, — говорил он.

Сколько времени я потерял, наблюдая за ним!

Когда я с лепешками вернулся в чайхану, Ходжи-бобо уже хлопотал у кипящего самовара и, увидев меня, набросился:

— А, собачий сын, за лепешками в Туй-тепе ходил, что ли! Почему так долго?

В чайхане уже собралось человек семь-восемь. Когда все гости были заняты чаепитием, я тихонько открыл ящичек, взял оттуда вчерашнюю халву, разделил ее и кусочки отнес Ходжи-бобо, индусу и Мирсалим-ате.

У Ходжи-бобо потеплели глаза.

— Откуда это у тебя?

— Я копил те деньги, что вы мне давали по пятницам. Вчера вот купил.

— Молодец, становишься человеком. Сегодняшний запас оставлять на завтра — это хорошо. Так человек и богатеет. Да пусть аллах преумножит твое состояние!

Индус и Мирсалим-ата тоже были очень довольны.

Сегодня пятница, народу ожидалось много. После полудня здесь собрались новички — сынки ремесленников, которые обычно долго не сидят. Они заказывают лапшу, курят кальян и уходят.

Эти бездельники с толстыми кошельками всегда платят больше, чем другие. А также от них и в казане остается для меня поесть кое-что. В обычные дни разве мне доставалась бы такая вкусная, жирная еда?

Дела чайханы Ходжи-бобо шли хорошо. Я ему вручил наличными двадцать один рубль и две монеты. Ходжи-бобо доволен. Он совсем расщедрился. Велел во все четыре угла поставить по одной свече, и чтобы под каждой свечкой читали коран.

В сторонке мулла Мирсалим-ата, посадив двое очков на нос, оперся на грязную круглую подушку, положил перед собой потрепанную книгу «Военные походы Абу Муслима Сахибкирана» и начал нараспев, громко читать. Остальные, окружив его, слушают о походах, Абу Муслима. Во время чтения слышались восклицания и возгласы одобрения.

— «Итак, — читал мулла, — со стороны Кайма́на показалась пыль. Потом из-за пыли появились семьдесят два полыхающих знамени. Это семидесятидвухтысячная армия с гиканьем неслась вскачь. Все кругом клокотало».

Словом, это сказание о битве было полно подобными описаниями.

Но собравшиеся с волнением слушали их. Ахмадали́-суфи из Колючего Кладбища даже прослезился.

— Это настоящая храбрость. Ведь говорят: «Смелые — на поле битвы». А теперешние войны не для смелых. Выстрелить вдруг в человека, взрывать дома, в небо хайропланы[18] выпускать — разве в этом храбрость? Это дела гяура.

Слушать все это было, конечно, интересно, но как я мог почти одно и то же слышать каждый день! Затосковал я от этого. Мне стало все надоедать. Подумал я и решил уйти от Ходжи-бобо.

Что ни говорите, но жить в одном месте месяцами было не по мне! Как же не скучать здесь мальчишке, который носился словно жеребеночек по зеленым просторам полей, края которых сливались с горизонтом? А теперь этого мальчика словно замуровали в глиняный горшок. Кроме того, у него здесь нет ровесников, не с кем поговорить, излить душу, а столько в ней накопилось обид! Больше, чем монет в кошельке у индийского менялы.