Не помню, как я вскочил и кинулся во двор. Там я начал кричать что есть силы, но голос мой был почему-то глухим, словно меня кто-то душил. Услышав вопль, пастухи стали отчаянно ломиться в ворота, но ворота не поддавались. У меня же не было сил убрать подпорки. Ноги и руки ослабели и, кажется, отнялись совсем.
Тут кто-то из пастухов перелез через забор и открыл ворота. Задыхаясь и захлебываясь от волнения, я рассказал им о случившемся. Их удивление было настолько велико, что они, забыв о страхе, поспешили в хлев. Присутствие живых людей мне придало силы, и я поплелся за ними, беспокоясь за Амана.
Когда мы с шумом входили в хлев, навстречу нам выпрыгнул огромный степной кот, волоча за собой рубашку, которой было покрыто лицо покойника. Он промчался между наших ног и скрылся. Мы все так и ахнули. Потом, когда все выяснилось, пастухи помоложе стали издеваться над нашей «храбростью». Так, смеясь и подшучивая над нами, они вышли за ворота, снова оставив в крепости нас одних.
Я еле приволок Амана к пруду и стал брызгать ему в лицо холодной водой. Но Аман оставался недвижим.
— Подожди, дружище, подожди, я сейчас сам приведу его в чувство, — сказал мулла. Он стал что-то шептать и плеваться во все стороны: — Суф-куф. Вот ты и ожил. Ничто не устоит против молитвы, слава аллаху! — облегченно вздохнул мулла, когда Аман открыл глаза и присел.
— Вставай, не сиди, как провинившийся ребенок, — сердито сказал я Аману.
— Нет, с меня хватит! Вы сами тут справляйтесь как можете, а меня оставьте в покое, — чуть не плакал Аман.
— Да, но ведь по закону шариата, умершего обмывают трое, — авторитетно заявил я.
— Да и два рубля с полтиной нигде не валяются… — напомнил мулла.
В конце концов наши уговоры подействовали. Аман встал. Мы снова, подталкивая друг друга, подошли к хлеву и стали туда заглядывать. Аман страдальчески посмотрел на муллу, потом на меня.
— Теперь приступим к делу, а то народ заждался, — шепнул мулла и изобразил на лице нечто похожее на улыбку.
Уже вечерело. Мешкать было нельзя. Покойника мы притащили к пруду и решили окунуть в воду, но он выскользнул из рук и больше мы его не видели. Тут стали стучать в ворота. До захода солнца надо было похоронить умершего. Мы не на шутку перетрусили.
Что ответить пастухам?
Ворота пришлось отпереть. Пастухи, почувствовав неладное, сразу подошли к мулле.
— Видно, покойник при жизни был премного грешен… — пытался оправдаться мулла.
Тем временем мы с Аманом незаметно выскользнули за ворота и припустились бежать в разные стороны. Что стало с муллой, не знаю. Если жив остался — объявится где-нибудь, если мертв — пусть земля ему будет пухом. Куда убежал Аман, тоже не знаю. Сам я задал такого стрекача, что сразу исчез с глаз преследователей. А за нами действительно выбежало несколько пастухов. Эти люди, всю жизнь проведшие на лошадях, не умели быстро бегать. Вскоре передо мной показалась рощица. В ней я заметил тропинку, которая вывела к большому арыку. Я бросился в воду. Проплыв по течению некоторое время, я вылез на берег. Теперь меня и сам черт не нашел бы.
Я начал беспокоиться об Амане. Тревожила меня и судьба муллы. Что с беднягами стало? Не убили ли их?
Когда наступил вечер, мое беспокойство несколько улеглось и я отправился в город.
Роковая ошибка
Добравшись до города, я подошел к мечети. У ее небольшой молельни сидели несколько стариков в ожидании вечерней молитвы. Я поздоровался и присел рядом с ними.
Наконец муэдзин прокричал азан[11]. Чтобы вызвать симпатию стариков, я пошел вместе с ними молиться. Несмотря на это, после молебна никто из них даже не взглянул на меня, и я один остался сидеть у мечети.
Муэдзин с муллой вышли последними и стали поглядывать на меня с беспокойством и подозрением. До этого, как оказалось, из мечети пропало несколько ковриков. Наконец муэдзин обратился ко мне:
— Сынок, почему ты не уходишь? Ведь молебен кончился.
— Почтенный отец, я нездешний. Позвольте мне остаться здесь до утра. Пришел я сюда издалека. Этот город мне совсем незнаком. Я просто не знаю, куда мне податься.
В разговор вмешался мулла.
— Откуда ты, сынок? — спросил он.
— Я из Ташкента.
— А зачем так далеко забрался от своих мест?
— Вышел на заработки.
— Чем же ты занимался до этого?
— Учился в медресе, — соврал я.
— В каком медресе ты учился? И кто твой учитель? Расскажи нам все, как было.
Я понял, что попался. В Ташкенте не перечесть медресе. А учителей тем более. Поразмыслив, я изрек:
— Господин мой, я учился в том, большом медресе. А учитель мой — тот самый большой учитель.
Мулла рассмеялся.
— Хорошо, тогда пойдем ко мне. Есть у тебя что-нибудь в желудке?
Я смущенно опустил глаза.
— Вставай… Будешь помогать мне по хозяйству и будешь сыт.
И я последовал за муллой.
Дома мулла дал мне два початка обжаренной на горячих углях кукурузы и глиняную чашу с гороховым супом. Я с жадностью принялся за еду. Только было повеселел от вкусной пищи, как мулла приносит большой нож, топор и веревку. Увидев все это в руках муллы, я, как вспугнутый олень, насторожился и приготовился бежать. Мулла заметил это и улыбнулся:
— Не бойся. Положи все это под голову и располагайся спать. У меня в хлеве телка хворая. Если вдруг с ней станет плохо и она заревет, ты сразу же прирежь ее и позови меня. Смотри не проспи и не дай ей околеть.
— Хорошо, хозяин, — сказал я и попросил чаю.
— Что ты, что ты, ведь самая маленькая пачка чаю стоит пять копеек… Зачерпни в арыке воды и пей сколько хочешь.
Мулла ушел. Я, довольный тем, что не остался на улице, растянулся на одеяле.
Долго я лежал, устремив глаза в звездное небо. Перенесенные за день волнения не давали мне уснуть. Я встретил рассвет с открытыми глазами.
Вдруг слышу, как что-то с грохотом рухнуло на землю, и послышался сильный хрип. Испугавшись, я помчался в хлев. «Вот проклятая телка! Наверно, подыхает». Скорее я почувствовал, чем разглядел, что животное билось на земле. Быстро вернувшись, я взял нож, топор, веревку и снова побежал в хлев.
Я смело двинулся на телку, схватил ее за уши, пошептал молитву и, собрав все свои силы, ударил ножом в шею. Брызнула кровь, я весь выпачкался, но долго раздумывать не стал и, как человек, выполнивший очень трудную работу, спокойно добрался до постели, завернулся в одеяло и заснул крепким сном.
Проснулся я от сильного удара в бок. Надо мной в одном белье стоял мулла с обезумевшими глазами. Я вскочил и тут же получил удар по спине. Меня взяла злость.
— Только и знаете, что обижать сироту. Я работаю на вас, а вы… — И я расплакался.
— Пусть будет проклята твоя работа! — взревел мулла. — Ты же, болван, осла загубил. Это был мой самый любимый осел, я купил его в Бухаре за три золотых. А телка, которую ты должен был зарезать, давно околела. У-у-у-у, проклятый!
Я, как пойманная мышь, стал тоскливо озираться по сторонам. Увидев лестницу, приставленную к крыше хлева, я бросился к ней. На крыше были разложены для просушки сбруя и подушка от седла приконченного мною осла. Я решил отомстить мулле за нанесенную мне обиду. Схватив сбрую, я бросил на муллу. Но зацепившаяся за ворот моей рубашки уздечка потащила вниз и меня. Мулла был взбешен. Он схватил веревку, сложил ее в несколько раз и начал прогуливаться ею по моей спине.
Я снова бросился к лестнице. Взобрался на крышу и побежал. Прыгая на соседнюю крышу, я не рассчитал, свалился вниз и угодил в большой глиняный сосуд и просидел там очень долго. Моя левая рука, вытянутая вдоль туловища, была прижата к стенке сосуда. Правой же я мог действовать свободно. Устав сидеть в таком неловком положении, я решил выбраться наверх. Но не тут-то было… Пока я тщетно пытался вылезть из этой проклятой посудины, откуда-то появилась женщина и стала разжигать очаг, рядом с которым я находился. Она начала жарить лук, у меня перехватило горло и засосало под ложечкой. Огонь в очаге разгорался все сильнее. От его пламени стала нагреваться стена сосуда. Меня стало припекать. Хорошо, что к тому времени обед уже был готов и женщина погасила огонь. А то я мог бы превратиться в шашлык. Я снова начал по-всякому вертеться, пытаясь освободиться от западни. Наконец мне удалось сесть поудобнее. Через некоторое время снова пришла женщина и стала накладывать в чашу еду. По запаху я определил, что она готовила плов. Женщина наполнила две чаши и одну понесла в дом. Как только смолкли ее шаги, я тихонько приподнялся, схватил чашу с пловом и начал молниеносно уничтожать его. Женщина возвратилась за второй чашей и стала испуганно озираться.
— Куда делся плов? — проговорила она, все оглядываясь по сторонам. Потом заглянула в очаг и даже посмотрела в небо. Когда она побежала в дом, видимо, сообщить о пропаже, я решил, что сидеть здесь дальше опасно. Я отдохнул, подкрепился и, кое-как освободившись из проклятого сосуда, незаметно убрался со двора…
Дервиши
Пока я жив и здоров. Руки мои в моем распоряжении. Ноги тоже послушны. Но вот желудок что-то совсем мне не подчиняется. Над ним я не имею никакой власти. Мало того, и все другие части моего тела подвластны только желудку. Дошло до того, что глаза мои стали украдкой посматривать на вещи, которые не так положены хозяевами. Руки начинают тянуться к тому, что совсем не принадлежит мне. Ноги несут меня в самые неожиданные места. Тогда я начинаю читать грустные газели:
Эти черные глаза слезы льют под сросшимися бровями,
И мир видится перевернутым из-за слез, нависших на ресницах.
Я, скиталец, томлюсь по доброте и теплу,
Мне до рассвета покрывалом земля, а камень — подушка.
Эй, сердце, не трепещи, может, придет тебе счастье в раннем рассвете!
Рубин и жемчуг никогда не прячутся под камень,
Словно мельничные жернова катятся над моей головой.