– Ты, кум, отлично сделал, что женился: теперь у нас с тобой будет славная жёнка!..
Засим последовали и прочие весьма вольные шуточки, какими водится у нас угощать новобрачных.
Горбун и впрямь принялся волочится за красильщицей; а та, питая по натуре своей неприязнь к нескладно скроенным мужчинам, начала высмеивать домогательства механика, едко подтрунивая над всякими пружинами, станками и шпульками, от которых негде было повернуться в его мастерской. Ничто, однако, не могло остудить любовный пыл горбуна, и в конце концов до того он надоел красильщице, что она замыслила исцелить его какой-либо хитрой проделкой.
И вот однажды вечером, наскучив назойливыми приставаниями влюблённого мастера, велела она ему подойти около полуночи к боковой двери их дома, пообещав открыть пред ним все входы и щели… А надо заметить, что дело происходило студёною зимней ночью; улица Монфюмье ведёт к Луаре, и здесь, словно в горном ущелье, даже летней порою бушуют ветры, сотнями колких игл вонзающиеся в прохожего. Наш горбун, закутавшись хорошенько в плащ, не преминул явиться до срока и в ожидании любовной встречи, чтобы не закоченеть, стал прогуливаться возле дома. Около полуночи он совсем продрог, разъярился, как три дюжины чертей, угодивших ненароком под поповскую епитрахиль, и уже готов был отступиться от своего счастья, как вдруг сквозь щели ставен пробежал слабый свет и скользнул вниз, к двери.
– О, это она!.. – сказал себе горбун.
И надежда тотчас согрела его. Он прильнул к двери и услыхал знакомый голосок.
– Вы здесь? – спросила красильщица.
– Да!
– Покашляйте, чтобы я уверилась…
Горбун покашлял.
– Нет, это не вы!
Тогда горбун громко воскликнул:
– Как не я! Разве не узнаёте вы моего голоса? Откройте!
– Кто там? – спросил красильщик, отворяя окно.
– Увы! Вы разбудили моего супруга, он нежданно-негаданно возвратился нынче вечером из Амбуаза…{64}
Красильщик же, заприметив при свете луны какого-то человека возле двери своего дома, выплеснул на него из окна ведро холодной воды и закричал: «Держи вора!», так что горбуну не оставалось ничего иного, как пуститься в бегство. Но с перепугу он весьма неловко перепрыгнул через цепь, протянутую в конце улицы, и свалился в смрадную канаву, каковую градоправители наши не удосужились ещё в ту пору заменить жёлобом для стока нечистот в Луару. От нечаянного купания механик наш чуть было тут же не испустил дух и проклинал в душе своей Ташеретту, как обитатели Тура любезно называли прелестную жену красильщика, имя коего было Ташеро.
Карандас, механик, изготовлявший разные приспособления, годные для того, чтобы ткать, прясть, наматывать и свёртывать шелка, далеко не был простаком: он не поверил в невиновность красильщицы и поклялся прежестоко ей отомстить. Однако ж несколько дней спустя, оправившись от своего купания в грязных, многоцветных водах, что стекают из красильных мастерских, зашёл он к своему куму поужинать. Тут красильщица так искусно его заговорила, сумела вложить в иные слова свои столько мёду, обольстила горбуна столь заманчивыми обещаниями, что подозрения его рассеялись. И вновь стал он молить её о свидании, а прекрасная Ташеретта, посмотрев на своего воздыхателя так, словно она сама только о том и помышляет, сказала:
– Приходите завтра ввечеру, муж мой уедет на три дня в Шенонсо. Королева пожелала отдать в краску старые ткани и будет держать с ним совет, в какие цвета их окрасить; времени на то уйдёт немало…
Карандас облёкся в самый лучший свой наряд и, нимало не мешкая, явился к назначенному часу в дом красильщика, где ожидал его славный ужин. На столе, накрытом белоснежной скатертью, – уж кого-кого, а нашу Ташеретту нечего было учить, как стирать и крахмалить! – красовались миноги, вино из Вувре и прочие заманчивые яства; словом, всё было так заботливо подготовлено, что горбун с умилением взирал на блестящие оловянные тарелки, вдыхал запахи вкусных кушаний, а пуще всего любовался, как по комнате бегает и хлопочет милая Ташеретта – ловкая, нарядная, аппетитная, словно наливное яблочко в жаркий день! И вот, распалясь в предвкушении близких утех, горбун уже вознамерился было приступом завладеть красильщицей, как вдруг в дверь с улицы послышался громкий, хозяйский стук.
– Ах, – воскликнула Ташеретта, – что бы это могло приключиться? Спрячьтесь скорее в шкаф! Ведь однажды мне уже из-за вас досталось, и если мой муж застанет вас здесь, он может так разъяриться, что, чего доброго, тут же прикончит вас!
И она поспешно вталкивает горбуна в шкаф, запирает его там, прячет ключ и идёт встречать своего муженька, который, как ей ведомо было заранее, намеревался к ужину воротиться из Шенонсо. Едва красильщик вошёл в дом, Ташеретта жарко расцеловала его в оба глаза и в обе щеки, а он, заключив свою милую жёнушку в объятия, принялся осыпать её звонкими, смачными поцелуями.
Затем супруги сели ужинать; они болтали, весело смеялись и наконец улеглись в постель; механик наш всё это слышал, а сам всю ночь должен был простоять на ногах, не смея ни кашлянуть, ни пошевелиться. Был он стиснут в грудах одежды, словно сардинка в бочке, а воздуху доходило до него не более, чем доходит солнечного света до рыб в пучине морской. Но зато он мог на славу потешить себя, внимая всей музыке страсти, томным вздохам красильщика и сладкому лепету Ташеретты. Наконец, когда горбун порешил, что кум его забылся сном, он начал потихоньку приналегать изнутри на дверцу шкафа.
– Кто там? – промолвил красильщик.
– Что с тобой, мой дружок? – спросила жена, высовывая носик из-под одеяла.
– Слышу я, будто кто-то скребётся.
– Видно, завтра быть дождю: это скребётся кошка, – отвечала жена.
И доверчивый супруг вновь опустил голову на подушку, убаюканный нежными речами обманинщы.
– Ну и чуткий же сон у вас, друг мой! Попробуй проведи такого муженька!.. Спи же, будь паинькой! Ой-ой-ой, папаша, да ведь у тебя совсем съехал на сторону колпак! Давай-ка наденем его как следует, мой дружок, ведь и спящему надо быть красивым. Ну что, теперь хорошо тебе?
– Да.
– Ты спишь? – спросила она, целуя мужа.
– Да.
Утром красильщица отперла потихоньку шкаф и выпустила оттуда механика, который был бледнее мертвеца.
– Ох! Воздуху, воздуху! – только и мог пробормотать он. И убежал, исцелённый от жгучей страсти, унося в сердце своём столько злобы, сколько можно унести зерна в мешке.
Вскоре после того наш горбун покинул Тур и отправился в город Брюгге, куда пригласили его местные купцы, задумав оснастить в вышеназванном городе мастерскую для изготовления кольчуг. Во время долгой своей отлучки Карандас, в жилах коего текла мавританская кровь, ибо род свой он вёл от некоего древнего сарацина, тяжко раненного в битве меж маврами и французами, разыгравшейся в общине Баллан, на том самом месте, где лежит ныне огромная пустошь, именуемая ландами Карла Великого и где ничто не произрастает, поскольку погребены там неверные, и от тамошних треклятых трав отвращается даже скот, – итак, обретаясь в чужих краях, Карандас и спать ложился, и вставал с единой мыслию – как бы утолить жажду мщения. Днём и ночью он думал об этом и порешил не успокаиваться, пока не насладится смертью красавицы-прачки из Портильона, и то и дело твердил про себя:
– Уж я отведаю её мясца! Чёрт возьми! Велю изжарить её розовый сосочек и буду грызть его даже безо всякой приправы!
To была чёрная ненависть, чернее монашеской рясы, ненависть разозлённой осы или старой левы; да, все, какие только есть виды ненависти, все слились в одну-единую ненасытную ненависть, и она клокотала и бурлила в душе горбуна, обратилась в некий эликсир, вскипевший на самом жарком адском огне, ядовитое зелье, в состав коего вошли все злобные чувства, что нашёптывает нам лукавый; словом сказать, такой лютой, неуёмной ненависти свет ещё не видывал.
И вот в один прекрасный день наш Карандас возвратился в Турень с полной мошной денег, нажитых во фландрских краях, где промышлял он тайнами своей механики. Он приобрёл себе превосходный дом на улице Монфюмье, каковой и поныне стоит там, возбуждая удивление прохожих весьма занятными изображениями, высеченными на каменных его стенах. Злобствующий Карандас нашёл изрядные перемены в доме своего кума-красилыщика… Старина уже обзавёлся двумя славными ребятишками, у коих, по странной случайности, нельзя было приметить никакого сходства ни с отцом, ни с матерью; но коль скоро надобно, чтобы дети на кого-нибудь да походили, то всегда найдутся умники, которые приметят у ребят – о льстецы! – сходные черты хотя бы с прадедами, разумеется, ежели те были красивы… Что до нашего красильщика, то, в простоте душевной, он полагал, что оба сынка имеют превеликое сходство с его дядей, служившим во время оно священником в церкви Эгриньольской Богоматери; по словам же иных зубоскалов, малютки были живым подобием некоего красавчика-попика из церкви Ларишской Богоматери, что находится в прославленном приходе меж Туром и Плесси.
Одно мне хочется запечатлеть в мозгу вашем, и если вы извлечёте, вынесете и почерпнёте из нашего повествования только эту истину, основу всех истин, – вам и то надлежит почитать себя счастливыми. Истина же сия гласит, что никогда ни один смертный не сможет обходиться без носа, idest, что он будет всегда сопляком, иначе сказать, останется на веки вечные верным своей природе и, стало быть, во все грядущие времена будет пить и веселиться, ни на йоту не становясь ни лучше, ни хуже того, чем был, и тем же заниматься будет, чем занимался доселе. Рассуждения наши пусть послужат для того, чтобы вы лучше усвоили и уразумели, что двуногая тварь, именуемая человеком, будет вечно верить тому, что льстит её страстям, что питает её ненависть и благоприятствует её любви. Вот вам и вся мораль!
Посему в первый же день, когда вышеназванный Карандас увидал детей своего куманька, увидал смазливого попика, красавицу Ташеретту, красильщика Ташеро, словом, всё семейство за трапезой, а также, к великой досаде своей, заприметил, как Ташеретта лучшие куски рыбы подкладывает своему дружку, с лукавством притом на него поглядывая, наш механик сказал себе: «Моему куманьку наставили рога, его жена слюбилась со своим красавчиком-духовником, детки были сотворены при помощи его святой водицы. Ну, а я докажу им, что у горбунов имеется кое-чего побольше, чем у прочих людей!»