ки за их твёрдость козьими орешками. В общем, в данной особенности сестры Петрониллы не было ничего сверхъестественного, но, невзирая на беспрерывный пост, пылкость её ничуть не убывала. Как уверяют старые сёстры, естество её было столь горячим, что, ежели бы сестру Петрониллу бросили в воду, она издала бы «пшш», точно горящий уголёк. Некоторые сёстры уверяли даже, что она, дабы снести все свои лишения, по ночам варит яйца, зажав их между пальцами ног. Однако это были измышления тех завистниц, коим трудно было смириться со столь великой святостью. По пути спасения и божественного совершенства вёл нашу сестру аббат парижской обители Сен-Жермен-де-Пре, святой отец, который каждую свою проповедь заканчивал одним и тем же советом, мол, поделитесь с Господом своими бедами и покоритесь воле Его, ибо всё происходит не иначе, как по Его повелению. Сия доктрина привела к серьёзным разногласиям и в конце концов была осуждена кардиналом Шатильонским, который заявил, что будь так, то не было бы и греха, а это существенно приуменьшит доходы церкви. Однако сестра Петронилла прониклась сим учением и жила как жила, не сознавая его опасности. После Великого поста и Пасхи в первый раз за восемь месяцев ей приспичило посетить известное заведение. Там, приподняв должным образом подол, она уселась, как все мы, бедные грешницы, коим приходится заниматься этим гораздо чаще. Однако сестре Петронплле удалось выдавить из себя лишь носик орешка, тогда как остальное, сколь ни пыжилась она, вылазить наружу не желало. Как она ни тужилась, ни пыхтела, ни хмурила брови, ни сжимала пружины своей утробы, крепкий орешек предпочитал оставаться в её благословенном теле, высунув из окошка лишь мордочку, точно лягушка в пруду, решившая подышать воздухом, и не ощущал в себе ни малейшего желания пасть в долину скорби и воссоединиться с себе подобными, полагая, что среди них святостью и не пахнет. В общем, при всей его простоте орешек был весьма мудр. Бедная святая, испытав все способы физического принуждения вплоть до сильнейшего надувания щёк и натяжения жил исхудалого лица, кои чуть не лопнули, признала, что сии страдания ни с чем не сравнимы, и когда боль её достигла предела мук анусных, она снова поддала и вскричала: «Господи, Тебе дарую!» Услышав сие воззвание, орешек раскололся подле входа в отверстие и полетел вниз, ударяясь о стенки выгребной ямы: «Тук, тук, тук, шлёп!» Само собой, сестре Петронилле подтирка не потребовалась, и она сберегла её до следующего раза.
– Неужто она и вправду видела ангелов? – вздохнула одна из сестёр.
– А кстати, у ангелов есть седалище? – вдруг поинтересовалась другая.
– Разумеется, нет. – Это сестра Урсула сказала. – Разве вы не знаете, что однажды, когда Господь созвал к себе всех ангелов и предложил им присесть, они ответили, что не могут, ибо садиться им нечем.
Тут все пошли спать, одни в одиночку, другие почти. Это были добрые девушки, не причинявшие зла никому, кроме самих себя.
Я не расстанусь с ними, не рассказав о приключении, которое случилось в их обители уже после того, как по ней прошлась реформа, превратив всех затворниц, как я уже говорил, в святых. Так вот, в то время в Париже церковный престол занимал поистине блаженный человек, который не раззванивал повсюду о своих делах, а только и думал что о бедных да страждущих, коих он носил в своём сердце старого доброго епископа, забывая о самом себе ради бедных мучеников, вникал во все горести, дабы облегчить их при случае словами, поддержкой, заботой, вспомоществованием, не делая разницы между имущими и неимущими, латая их души, обращая к Господу и себя не жалея, дабы денно и нощно радеть о пастве своей. Славный пастырь! Недосуг ему было следить за своей сутаной и исподниками, лишь бы, как говорится, прикрыть срам и не разгуливать нагишом. От доброты своей он самого себя заложил бы ради спасения попавшей в беду или заблудшей овцы. Обо всём приходилось заботиться его прислужникам, а он бранил их, когда они предлагали ему сменить ветхую одежду на новую, и продолжал таскать свои обноски до последнего. И вот прознал добрый старый епископ, что скончавшийся сеньор де Пуасси оставил свою дочь без единого гроша, ибо прогулял, проел и пропил всё состояние и даже дочернее наследство. Бедная девушка жила в лачуге без огня зимой, без радости весной и бралась за любую работу, не желая ни вступать в брак по расчёту, ни торговать своею красотой. Добрый прелат искал бедной девушке подходящую партию, а пока, дабы дать ей возможность подзаработать, решил попросить её починить свои старые исподники. И вот в тот день, когда архиепископ подумывал о том, чтобы навестить обитель Пуасси и проведать вышеупомянутых преображённых монашек, он отдал своему слуге самые драные свои исподники, которые уже давным-давно следовало выбросить.
– Сенто, – сказал он, – передай это девушкам из Пуасси…
Заметьте, что он хотел сказать «девушке из Пуасси». И поелику размышлял о делах обители, то забыл сообщить слуге, где живёт особа, чьё отчаянное положение не даёт ему покоя.
Сенто принял из хозяйских рук исподники и бодренько зашагал в Пуасси, болтая по дороге со своими знакомцами, воздавая в трактирах почести бутылке и показывая много разных вещей гульфику архиепископа, которому было чему поучиться в этом путешествии. Словом, добрался слуга до монастыря и вручил аббатисе то, что передал с ним архиепископ. Засим Сенто удалился, оставив преподобной матушке предмет, привыкший согласно тогдашней моде туго обтягивать архиепископские формы с их целомудренным содержимым и в том числе с тем самым, чего Отец Небесный лишил ангелов, хотя у доброго прелата оно полнотою не грешило. Аббатиса сообщила сёстрам о ценном послании архиепископа, и они поспешили к ней с любопытством и деловитостью муравьев, во владения коих свалился каштан. Развернув исподники с устрашающе отверстым гульфиком, монашки вскрикнули и закрыли лица ладонями, полагая, что тут же явится сам дьявол, а аббатиса сказала:
– Укройтесь, дети мои: сие есть убежище смертного греха.
Наставница послушниц бросила взгляд сквозь пальцы и укрепила дух святого собрания, поклявшись святыми угодниками, что в сём гульфике никого нет. Тут все дружно покраснели, ибо каждая, рассматривая сей предмет одежды, думала про себя, что, вероятно, прелат желал таким образом сообщить им некое мудрое наставление или евангельскую притчу. И хотя зрелище сие произвело некоторый погром в сердцах сих высоконравственных девиц, они, не обращая внимания на дрожь в коленях и прочих местах, побрызгали святой водицей на дно сей пропасти, и одна из них решилась дотронуться до неё, другая просунула в прореху палец, а потом уже все дружно принялись рассматривать послание со всех сторон. Говорят даже, что аббатиса, сделав глубокий вдох, нашла в себе силы произнести спокойным голосом:
– Что за этим стоит? С каковым намерением наш отец прислал нам то, в чём кроется женская погибель?
– Вот уже пятнадцать лет, матушка, как я не видела воочию логово дьявола.
– Молчите, дочь моя, вы мне мешаете, я должна благорассудить, как с этим поступить.
Цельный день они вертели и крутили, обнюхивали, рассматривали и любовались, тянули и растягивали, выворачивали наничку и обратно вышеупомянутые архиепископские исподники, говорили, обсуждали, предполагали, грезили ночью и при свете солнца, и на следующее утро одна сестричка, пропев заутреню, из коей выпал один вопрос и два ответа, изрекла:
– Сёстры мои, я поняла, в чём разгадка притчи. Архиепископ передал нам свои исподники в порядке послушания и назидания, чтобы мы их починили и извлекли урок, избегая лености и праздности, матери всех пороков.
Тут встал вопрос о том, кому доверить сие важное дело, однако аббатиса воспользовалась своей властью и положила конец спорам, сказав, что оставляет за собой возможность помедитировать за работой. Десять дней с молитвой на устах и со смирением в сердце она штопала, зашивала, подрубала шёлковой нитью присланный архиепископом предмет. Потом собрался капитул, и было решено, что монастырь на добрую память засвидетельствует свою признательность архиепископу за его заботу о дщерях Божьих. И все до единой монашки, включая самых молоденьких послушниц, взялись за работу над благословенными исподниками, дабы воздать почести добродетели мудрого пастыря.
Тем временем прелат в делах своих насущных и неотложных и думать позабыл и о дочери покойного сеньора де Пуасси, и своих исподниках. И тут как раз у одного из придворных умерла жена, чертовски порочная и бесплодная, и он признался доброму священнику, что теперь хотел бы жениться на девушке благоразумной и верующей, которая, даст Бог, не наставит ему рогов, родит добрых милых детишек, будет доверять ему и захочет идти с ним по жизни рука об руку. Тут святой человек так расписал ему мадемуазель де Пуасси, что она очень скоро стала госпожой де Женольяк. Свадьбу справляли в парижском дворце архиепископа, где устроили настоящий пир. За столом сидели знатные дамы и именитые придворные, среди которых невеста казалась краше и лучше всех, ввиду того что архиепископ лично поручился за её девственность.
Когда на стол подали прекрасные блюда с фруктами и сластями, Сенто тихонько сказал архиепископу:
– Ваше высокопреосвященство, возлюбленные дочери ваши из Пуасси прислали вам блюдо для украшения центра стола.
– Несите! – Архиепископ залюбовался башней из расшитых канителью и ленточками бархата и атласа, похожей на античную вазу с крышкой, из-под которой струились изысканнейшие ароматы.
Невеста нашла под крышкой сласти, драже, марципаны и тысячи вкуснейших сухофруктов, коими угостила всех присутствующих дам. Засим одна из милых дам углядела шёлковый шнурок, потянула за него и извлекла на свет божий обиталище мужеска компаса, к великому смущению прелата, ибо раздался взрыв хохота, подобный артиллерийской канонаде.
– Правильно сделали, что поставили его на середину стола, – засмеялся жених. – Монашки весьма благоразумны. Ведь в этом кроются сладости брака.
Лучше не скажешь. И потому никаких других умозаключений и назиданий я делать не стану.