Как построили замок Азе
Перевод Е. В. Трынкиной
Симон Фурнье, проживавший в городе Туре, родом был из деревни Мулино близ Бона, название коего он в подражание некоторым откупщикам присвоил себе в качестве имени, служил суперинтендантом у покойного короля Людовика Одиннадцатого{80}, но, впав в немилость, бежал вместе с женой в Лангедок, бросив сына своего Жака{81} бессчастным да бедным, точно церковная крыса. Не было у Жака ничего, кроме его собственной персоны, плаща и шпаги, и только старики, гульфики коих отдали Богу душу, сочли бы его весьма богатым. Брошенный на произвол судьбы, Жак вбил себе в голову во что бы то ни стало спасти отца и уловить фортуну при дворе, который в те поры обретался в Туре. С самого утра добрый туренец на голодный желудок выходил из дома и, завернувшись в плащ, но держа нос по ветру, прогуливался по городу, ничуть не беспокоясь о своём пищеварении. Он заходил в церкви, оценивал их красоту, заглядывал в часовни, сгонял мух с картин и подсчитывал колонны в нефах – точь-в-точь любопытный, не знающий, как убить время и куда девать деньги. Порою он делал вид, что молится, а на самом деле высматривал дам, предлагал им на выходе святую воду, провожал взглядом, надеясь мелкими знаками внимания добиться их расположения, благодаря которому он, рискуя жизнью, заполучит или покровительницу, или очаровательную любовницу. За поясом у него было два дублона, кои берёг он пуще собственной шкуры, понеже последняя никуда не денется и заживёт, а вышеозначенные дублоны – нет. Каждый день он брал из своего запаса несколько денье, покупал хлеб и пару кислых яблок, коими подкреплялся, а потом пил в охотку и вволю воду из Луары. Сии благоразумие и умеренность были не только полезны для его дублонов, но и в нём самом поддерживали резвость и лёгкость борзой, ясный ум и горячее сердце, ибо вода в Луаре лучше любого горячительного напитка, поелику течёт наша река издалека и разогревается под солнцем да на песочке по дороге в Тур. В общем, каждый может себе представить, как бедный малый воображал тысячу счастливых приключений и добрых встреч, которым не хватало всего ничего, чтобы оказаться правдой. О, старые добрые времена! Однажды вечером Жак де Бон, так он назывался, хотя вовсе не был владетельным сеньором Бона, гулял вдоль дамбы, проклиная свою звезду и прочее, ибо, похоже, и последний дублон собирался безо всякого почтения с ним распрощаться, как вдруг на углу узкой улочки он чуть не столкнулся с дамой в вуали, и его ноздри сию же минуту учуяли сладкое благоухание женщины.
Дама, смело выступавшая в прелестных высоких башмачках на толстой подошве, была одета в платье из итальянского бархата с широкими рукавами и атласной подкладкой. Мало того, как бы являя образчик её богатства, сквозь вуаль сверкал в лучах заходящего солнца чистый адамант необыкновенных размеров, а лоб обрамляли волосы, столь изысканно завитые, взбитые и заплетённые, что наверняка стоили её горничным не меньше трёх часов работы. Она шла, как дама, не привыкшая передвигаться иначе, чем в портшезе. За ней следовал вооружённый с ног до головы паж. Без сомнения, то была или любовница какого-нибудь высокопоставленного господина, или придворная дама, ибо она высоко поднимала подол и, точно королева, плавно и неторопливо покачивала бёдрами. Дама или нет, но она понравилась Жаку де Бону, далеко не избалованному женским вниманием, и в отчаянии своём он решил, что не отстанет от неё даже под страхом смерти. И он принялся следить за незнакомкой, желая узнать, куда она его приведёт, в рай или в ад, на виселицу или в приют любви, и из последних сил питая призрачные надежды. Дама гуляла вверх по берегу Луары, в направлении Плесси, полной грудью вдыхала, будто выловленный из воды карп, свежий речной воздух и осматривалась по сторонам, словно мышка, которой всё интересно и всё надо обнюхать и попробовать. Заметив, что Жак де Бон упорствует и неотступно следует за дамой, замирает, когда она останавливается, и бесстыдно сверлит её взглядом так, словно ему это дозволено, вышеуказанный паж резко обернулся с перекошенным от злости лицом, похожим на собачью морду, и сказал:
– Сударь, назад!
Но у доброго туренца были свои резоны. Он полагал, что коли даже собаке можно глядеть на папу римского, то ему, верному католику, и подавно позволительно безбоязненно смотреть на хорошенькую женщину. И он пошёл дальше, посылая пажу улыбки и то обгоняя женщину, то отставая от неё на несколько шагов. Она при этом не произносила ни слова, а лишь любовалась ночным небом и звёздами, не выказывая никакого неудовольствия. Ну и на том спасибо! Короче, остановившись напротив Портильона, дама, словно желая получше его рассмотреть, сдвинула вуаль и при этом внимательно взглянула на непрошеного спутника, как бы желая удостовериться, что ей ничто не угрожает и никто не собирается её обокрасть. К слову сказать, Жак де Бон с виду был законченным дамским угодником, даже принцесса гордилась бы столь славным кавалером, и внешность у него была как раз такой, какая нравится женщинам – мужественная и решительная, а если он и загорел слегка оттого, что слишком много бывал на свежем воздухе, то не замедлил бы побелеть под пологом опочивальни. И юноше показалось, что в скользком, как угорь, взгляде, который послала ему дама, живости было поболее, чем когда она вперяла его в свой молитвенник. Один этот мимолётный взгляд заронил в душу Жака надежду на удачу, и он решил непременно познакомиться с дамой и добиться желаемого, хоть и рисковал, пусть не жизнью, коей он не дорожил, но ушами и кой-чем ещё. В общем, туренец последовал за неизвестной дамой, а она, миновав улицу Трёх девственниц и лабиринт узких улочек, добралась до той площади, где нынче находится особняк Ла-Крузиль. Там она остановилась у двери в величественное здание, и паж постучал. Слуга отворил, дама вошла внутрь, дверь за нею закрылась, а Жак де Бон застыл, разинув рот, растерянный и ошалевший, точно святой Дионисий, ещё не догадавшийся подобрать свою голову{82}. Потом юноша посмотрел наверх, словно ожидая милости, но не увидел ничего, кроме света, что как бы поднялся по лестнице, пробежал по комнатам и замер у красивого окна, за которым, вероятно, остановилась дама. Уж поверьте мне, бедный воздыхатель не знал, как теперь быть, и печалился от безысходности. Вдруг окно с шумом распахнулось и вырвало беднягу из его раздумий. Надеясь, что дама выглянет, юноша высоко задрал голову, и кабы не подоконник, который защитил его на манер шляпы, то быть бы Жаку мокрому от макушки до пят: кто-то выплеснул воду из кувшина и уронил сам сосуд. Жак де Бон понял, что его час настал, и, не раздумывая, бросился на землю, слабеющим голосом промолвив:
– Умираю!
Потом он вытянулся между осколками и застыл, словно мёртвый. Прибежали встревоженные и перепуганные слуги. Они признались хозяйке в том, что наделали, и она велела им внести раненого в дом, а он едва сдерживал смех, пока они тащили его вверх по лестнице.
– Он совсем холодный, – прошептал паж.
– И весь в крови, – ужаснулся дворецкий, который ощупал Жака и принял воду за кровь.
– Пусть он выживет, и я закажу мессу святому Гатьену! – со слезами в голосе воскликнул виновник происшествия.
– Госпожа вся в своего покойного отца, радуйся, если она не велит вздёрнуть тебя на виселице, а только прогонит прочь, – вмешался третий слуга. – Он точно умер, уж больно тяжёлый.
«О, выходит, я попал к очень знатной даме», – подумал Жак.
– О, только бы он не умер! – снова воскликнул вероятный убийца.
Они с большим трудом волокли его по ступеням, когда его камзол зацепился за фигуру, украшавшую перила, и мертвец не выдержал:
– Эй! Мой камзол!
– Он дышит! – обрадовался виновник.
Слуги регентши, поелику то был дом дочери короля Людовика Одиннадцатого, да будет земля ему пухом, так вот слуги внесли застывшее тело в зал и уложили на стол, не надеясь на добрый исход.
– Ступайте за лекарем, – крикнула госпожа де Божё, – да пошевеливайтесь, одна нога здесь, другая там!
Слуги в мгновенье ока слетели вниз. Добрая регентша послала своих горничных за мазями, корпией, анисовой настойкой и множеством других вещей и осталась одна.
– Ах! – промолвила она, приблизившись к прекрасному мертвецу. – Это кара Господня. Я никогда прежде не встречала подобного красавца, и вот за первое в жизни, за одно-единственное грешное желание моя святая покровительница разгневалась и отняла его у меня. Клянусь Пасхой! Клянусь душой моего отца, я прикажу повесить всех, кто приложил руку к его гибели!
– Госпожа! – Жак де Бон скатился со стола и упал на колени перед регентшей. – Моя жизнь принадлежит вам, я ничуть не пострадал и обещаю нынче же ночью потешить-порадовать вас столько раз, сколько месяцев в году, дабы не уступить господину Гераклу, барону языческому. За последние три недели, – продолжал он, полагая, что маленькая ложь делу не повредит, – я не раз видел вас и сходил по вам с ума, однако из почтения к вашей особе не решался приблизиться, но вообразите, как я опьянён вашей царственной красой, если осмелился прибегнуть к столь дерзкому обману, коему обязан счастьем быть у ваших ног.
Тут он страстно припал к этим самым ногам и посмотрел на даму неотразимым взглядом. Возраст не щадит никого, даже королев, и регентша, как всем известно, тогда была уже не первой молодости, а в сию суровую для них пору многие женщины, в прошлом благоразумные и целомудренные, страстно желают так или иначе, невзирая ни на то, ни на это, но, чёрт побери, насладиться любовью с тем, чтобы не явиться в мир иной с пустыми руками, сердцем и всем прочим по причине полного неведения и отсутствия того, о чём вы догадываетесь. Так вот вышеупомянутая госпожа де Божё{83} не выразила ни возмущения, ни удивления сим чес