– Голубка моя, любите ли вы меня больше всего на свете?
– Да, – отвечала она, ибо прелестницам слова недорого стоят.
– Так будьте ж моею! – взмолился влюблённый.
– Но муж мой скоро вернётся, – возразила дама.
– Значит, иной помехи нет?
– Нет…
– Мои друзья задержали его на дороге и отпустят лишь тогда, когда в этом окне появится светильник. Ежели супруг ваш пожалуется потом королю, то друзья мои объяснят, что они по ошибке приняли его за одного из наших художников и решили над ним подшутить.
– Ах, друг мой, – сказала дама, – дайте я пойду взглянуть, все ли в доме спокойно и спят ли слуги? – Она поднялась, а свечу поставила на подоконник указанного окна.
Увидя то, Каппара вскочил, задул свечу и, схватив свою шпагу, встал перед женщиной, обнаружившей перед ним всю глубину своего презрения и коварства. Он сказал ей так:
– Я не убью вас, мадам, но оставлю такую отметку на вашем лице, что вам не придётся более ни обольщать бедных влюблённых юношей, ни играть их жизнью. Вы меня бессовестно обманули, ваши поступки недостойны порядочной женщины! Знайте же, что поцелуй никогда не изгладится из сердца истинно влюблённого и целованные уста снимают все запреты. Вы навсегда отравили мне жизнь, она опостылела мне, посему я хочу, чтоб вы до конца дней своих помнили о моей смерти, в которой вы будете повинны. Отныне всякий раз, как вы взглянете в зеркало, вы увидите и моё лицо рядом со своим.
Он взмахнул шпагой, собираясь отсечь кусочек её нежной щёчки, на которой ещё горели его поцелуи.
Но тут дама сказала, что он бесчестен…
– Молчите! – воскликнул он. – Вы твердили, что любите меня больше всего на свете, сейчас вы говорите иное. Каждый вечер вы поднимали меня ступень за ступенью к небесам и вот сегодня одним ударом низвергли меня в ад и надеетесь ещё, что ваша женская слабость спасёт вас от гнева любовника! Нет!
– Мой Анжело, я твоя! – воскликнула дама, сражённая силой его ярости.
А он, отступив от неё на три шага, сказал:
– Ах ты, придворная кукла!.. Пустое сердце! Тебе дороже твоя краса, чем твой возлюбленный, так получай же!
Она побледнела и покорно обратила к нему лицо, ибо поняла, что запоздалая её любовь не может искупить прежней лжи. Флорентиец нанёс ей удар шпагой, как задумал, затем бежал из дома и покинул страну. Муж красавицы, которому так и не пришлось испытать нападение флорентийцев, ибо они увидели свет в окне его дворца, спокойно вернулся домой и нашёл жену раненой – без левой щеки. Превозмогая боль, она не обмолвилась ни словом, ибо с минуты своего наказания полюбила Каппара больше жизни. Муж, однако ж, стал доискиваться виновника её ранения. И по той причине, что никто не заходил без него в дом, кроме флорентийца, он принёс королю жалобу. Король послал погоню за ваятелем с приказом – поймать его и повесить, что и должно было произойти в городе Блуа. В день казни некая благородная дама пожелала спасти от петли смелого юношу, предположив, что он может оказаться отличным любовником. Она обратилась к королю с прошением о помиловании Каппара, на что король милостиво дал согласие.
Но наш флорентиец доказал, что он глубоко предан даме, чей образ завладел им навсегда. Он удалился в монастырь, постригся в монахи, позднее стал кардиналом, прославился как учёный и, дожив до старости, любил повторять, что жизнь его красна воспоминаниями о радостях, выпавших ему в годы бедной и несчастной молодости, когда некая дама подарила ему столько блаженства и столько муки.
Иные рассказывают, что названному Каппара довелось ещё раз встретиться со своей дамой, щека коей зажила, и что на сей раз он не ограничился лишь прикосновением к её юбкам, но я тому не верю, ибо знаю, что сердцем он был благороден и высоко чтил святые восторги истинной любви.
Из всего вышеизложенного никакого поучения нельзя извлечь, разве только то, что бывают в жизни вот такие несчастные встречи, ибо повествование наше истинно от начала до конца. Ежели случалось автору иной раз погрешить против правды, то сей рассказ заслужит ему прощение на соборе влюблённых.
Эпилог
Перевод Е. В. Трынкиной
Хотя на фронтисписе «Второго десятка» имеется надпись, из которой следует, что закончен сей десяток был в тёмную пору снегов и холодов, он выходит из печати в июне, когда всё кругом зеленеет. Бедная Муза, коей Автор подвластен, капризная, словно самая привередливая влюблённая царица, пожелала, чтобы плод её появился на свет среди цветов. Никто не может похвастать тем, что подчинил себе эту фею. Бывает, рассудок и мозг Автора поглощён серьёзными мыслями, а эта дрянная девчонка смеётся, шепчет на ухо приятности, щекочет своими пёрышками губы, шумит и расхаживает по всему дому. Но если писатель вдруг отвлекается от своих учёных трудов, говорит: «Подожди, дорогая, я сейчас!» и поспешно встаёт, желая составить компанию этой проказнице, – девчонка исчезает! Она забивается обратно в свою норку, прячется, сворачивается клубочком и хнычет. Возьмите ручную бомбарду, епископский посох или дамскую трость, замахнитесь хорошенько, побейте эту плаксу, обругайте на чём свет стоит, она всё равно хнычет. Сдерите с неё три шкуры – хнычет. Приласкайте её, приголубьте – хнычет. Поцелуйте, скажите: «Не надо, милая, хватит!» – хнычет. То ей зябко, то она умирает; прощай любовь, прощай смех, прощай радость, прощайте добрые истории! Наденьте траур, оплакивайте её смерть, хнычьте. И тут же она приподнимает головку, хохочет, расправляет белые крылья, взлетает неведомо куда, кувыркается в воздухе, переворачивается, показывает свой дьявольский хвост, женскую грудь, крепкие бёдра, ангельский лик, трясёт душистыми волосами, подставляет бока солнечным лучам, сверкает во всей своей красе, переливается всеми цветами радуги, точно голубиная шея, смеётся до изнеможения, роняет слёзы на дно морское, и рыбаки извлекают их оттуда в виде прекрасных жемчужин, кои потом украшают чело цариц, в общем, безумствует и играет, как вырвавшийся на волю жеребёнок, и дразнит своим девственным задом и прелестями такими, что при виде их даже папа римский продаст свою душу. И посреди всей этой кутерьмы, которую устраивает Автору необузданная бестия, раздаются голоса невежд и обывателей, кои говорят бедному поэту:
– А как же ваше обещание? Где ваш очередной десяток? Скверный из вас предсказатель. Да, вы стали знамениты! Вы пируете, а между пирами ни черта не делаете. Где плоды трудов ваших?
По природе своей я человек мирный, но порой мне до смерти хочется, чтобы хоть одного из этих докучателей посадили на кол и в таком виде отправили охотиться на крольчих. На этом завершается второй десяток. Пусть дьявол подпихнёт его своими рогами, дабы весёлый люд христианский хорошо его принял.
Третий десяток
Пролог
Перевод Е. В. Трынкиной
Некоторые пытаются выяснить у Автора, чем вызван столь горячий интерес к его рассказам, и как это ни года не проходит без их продолжения, и зачем, спрашивается, он в последнее время пишет ужасным этим слогом, от коего дамы на виду у всех хмурятся и морщат лоб, и отчего, и почему, и так далее, и тому подобное! Автор заявляет, что сии подковырки, рассыпанные, словно камни, на каждом шагу, чувствительно его задевают, и что он вполне осознаёт свой долг, дабы попытаться в этом прологе в очередной раз дать своим читателям и почитателям объяснения. Ибо, во-первых, дети нуждаются в том, чтобы их образумили, пока они ещё растут, начинают разбираться что к чему и учатся держать язык за зубами. Во-вторых, писатель видит, что среди голосистой публики есть немало неслухов, до коих, к сожалению, не доходит, о чём он толкует в своих Десятках. Прежде всего, знайте, что ежели некоторые добропорядочные дамы – я говорю «добропорядочные», поелику женщины бедные и бездомные подобных историй не читают, а предпочитают те, что никогда не публиковались, – так вот, дамы благородные и женщины зажиточные, исполненные веры в Бога и несомненно испытывающие отвращение к тому, о чём речь, читают озорные рассказы с благоговением, дабы приструнить-укротить злого духа и тем самым сохранить благоразумие. Вы понимаете меня, мои славные рогоносцы? Лучше носить рога из-за вычитанной в книжке истории, чем из-за истории с молодым любезником. Вы остаётесь в выигрыше, простодушные вы мои, ибо нередко вашу влюбчивую даму к вашей же пользе охватывают сильнейшие волнения и желания, вызванные этой самой книжкой. И таким образом мои Десятки способствуют приумножению населения страны, а также её жизнерадостности, чести и здоровью. Я говорю «жизнерадостности», потому что вы веселитесь, читая мои рассказы. Я говорю «чести», потому что вы оберегаете ваше гнёздышко от когтей вечно юного демона, коего кельты именуют Рогатым. Я говорю «здоровью», потому что эта книга побуждает к предписанной салернской церковью – во избежание мозгового полнокровия – любви и ласке. Пойдите, найдите подобную пользу от прочих листков, покрытых типографской краской. Ха-ха! Где же книги, от которых дети родятся? Нет их, и не ищите. Зато полным-полно детей, делающих книги, кои не порождают ничего, кроме скуки. Однако продолжу. Так вот, знайте, что хотя некоторые дамы, добродетельные по природе своей, но легкомысленные, во всеуслышание жалуются на содержание этих Десятков, однако, что приятно, многие и многие из них не только далеки от того, чтобы призвать Автора к ответу, но и признаются, что очень его любят, считают молодцом, достойным стать настоятелем Телемской обители, и что, сколько звёзд на небосводе, столько есть причин, чтобы он не бросал перо, коим начертал свои рассказы, невзирая на брань и оговоры, они желают также, чтобы он и дальше шёл своим путём, не обращая внимания на то, что благородная Франция, будучи женщиной, которая отказывает сами знаете в чём, кричит, отбивается и говорит: «Нет, нет, ни за что! Эй, сударь, что это вы делаете? Я не позволю, вы меня попортите». После, когда Десяток закончен и предъявлен со всею любезностью, она молвит: «Эй, сударь мой, а когда следующий?» Примите в рассуждение, что Автор – добрый малый, его не пугают крики, слёзы и выходки дамы по имени Слава, Мода и Благосклонность общественная, понеже он считает её особой распутной и по природе своей способной смириться с насилием. Он знает, что во Франции его боевым кличем и девизом должен быть: «Montjoie! К вершинам Радости!» Прекрасный клич, поверьте, но некоторые писатели исказили его, по их мнению, он означает, что радость не на земле, а выше, хватайте её, пока живы, или прощайте! Автор позаимствовал данную трактовку у Рабле. Покопайтесь в истории, ответьте, произнесла ли Франция хоть слово, пока она гарцевала весело, отважно, страстно и стремительно? Она неистовствовала во всём и любила лошадей больше, чем вино. Эх! Неужели вы не видите, что мои Десятки – французские по весёлости своей и сумасбродности, французские спереди, сзади, со всех сторон? Прочь, собаки! Музыку! Умолкните, ханжи! Вперёд, господа шутники! Мои милые пажи, вложите ваши нежные руки в ладошки дам, пощекочите их… ладошки, разумеется! Ха-ха! Таковы мои громкие и полные перипатетики объяснения, или же Автор ничего не смыслит ни в громкости, ни в философии Аристотеля. На е