В это просто не верилось – парень успел написать шедевр за время, которое у меня обычно занимает чтение одного предложения.
Я сказал ему: «Продолжай в том же духе, и к пяти вечера мы допишем весь этот чертов альбом».
Одна из причин, почему мы стали не очень хорошо ладить, в том, что наши амбиции рок-звезд, подпитываемые коксом, росли с безумной скоростью.
В те времена то же самое происходило во многих группах. Например, в 1974 году, когда мы выступали на фестивале «CalJam» на гоночной трассе в Онтарио, какая только дичь не происходила за кулисами у других групп. Например: «Если у него есть пинбольный автомат, то я тоже хочу пинбольный автомат». Или: «Если у него есть квадрофоническая звуковая система, то я тоже хочу квадрофоническую звуковую систему». Людям начинало казаться, что они боги. Масштабы фестиваля «CalJam» были просто невероятные: там было около 250 тысяч зрителей, а выступления транслировали в прямом эфире по радио и на канале «ABC». Рок-н-ролл еще никогда не достигал таких масштабов. Надо было видеть оборудование, с которым выступали Emerson, Lake & Palmer. В середине выступления Кит Эмерсон исполнял соло на рояле, который поднимался над сценой и начинал вращался.
У нас на CalJam тоже был хороший концерт.
Какое-то время мы не выступали вживую, поэтому репетировали в номере отеля без усилителей. На следующий день на фестиваль мы прилетели на вертолете, потому что все дороги были забиты. Отыграли концерт на одном дыхании, а я выделялся серебристыми луноходами и желтыми лосинами.
А вот у Deep Purple всё пошло не так гладко. Ричи Блэкмор ненавидел телекамеры – он говорил, что это разъединяет его со зрителями, – и после пары песен разбил одну из них грифом гитары, а потом поджег свой усилитель. Это была тяжелая сцена, и всей группе пришлось быстренько свалить на вертолете, потому что за ними приехали пожарные. «ABC», должно быть, тоже были в ярости. Эти камеры стоили им целого состояния. Помню, что обратно в Англию мы летели на одном самолете с Ричи. Чертово безумие. У меня в носке было припрятано четыре грамма кокса, и нужно было избавиться от него до того, как мы приземлимся, поэтому я стал раздавать порошок стюардессам. Через какое-то время они все накачались. А в какой-то момент мой обед совершил свой собственный рейс. Можете ли вы представить себе такое в наше время? Когда я думаю об этом, меня пробивает дрожь.
Еще одна сумасшедшая вещь, которая случилась в то время, – знакомство с Фрэнком Заппой. Мы давали концерт, и оказалось, что он живет с нами в одном отеле. Мы все восхищались Заппой – особенно Гизер, – потому что казалось, будто этот парень с какой-то другой планеты. В то время он как раз только что выпустил квадрофонический альбом «Apostrophe (’)», в котором была песня под названием «Don’t Eat the Yellow Snow». Гребаная классика.
Мы оказались в одном отеле и зависли в баре с его группой. На следующий день оказалось, что Фрэнк приглашает нас на вечеринку в честь Дня независимости, которая будет вечером в ресторане за углом.
Мы не могли дождаться завтрашнего дня.
Ровно в восемь часов мы пошли к Заппе. В ресторане он сидел за огромным столом в окружении своей группы. Мы представились, и началась пьянка. Но там царила очень странная атмосфера, потому что его музыканты все время подходили ко мне и спрашивали: «Есть кокс? Не говори Фрэнку, что я у тебя спрашивал. Он не употребляет. Ненавидит это дерьмо. Так у тебя есть? Одна доза, для профилактики?»
Я не хотел вмешиваться в их дела, поэтому отвечал: «Не‑а», – хотя у меня в кармане был большой пакет.
Когда мы закончили есть, я уже сидел рядом с Фрэнком. Вдруг два официанта выкатывают из кухни огромный торт на тележке. Весь ресторан затих. Видели бы вы этот торт. Он был сделан в форме голой девки с двумя большими сиськами, покрытыми глазурью, и широко расставленными ногами. Но самое веселое, что к ней подвели небольшой насос, так что из вагины била струя шампанского. Воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, а потом группа запела «America the Beautiful». Потом каждый должен был совершить церемонию и выпить этого шампанского, начиная с Фрэнка.
Когда очередь дошла до меня, я сделал большой глоток, скривил лицо и сказал: «Фу, на вкус, как моча».
Все решили, что это невероятно смешно.
Потом Фрэнк наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Есть кокс? Это не для меня – для моего телохранителя».
– Ты серьезно? – спросил я его.
– Конечно. Но не говори группе. Они не употребляют.
Мы снова встретились с Фрэнком несколько лет спустя, после его концерта в «Birmingham Odeon». Когда выступление закончилось, он спросил меня: «В этом городе где-нибудь можно поесть? Я живу в «Holiday Inn», и еда там просто отвратительная».
Я ответил: «В такой поздний час есть только карри на Бристоль-стрит, но я не рекомендую».
Фрэнк пожал плечами и сказал: «Сойдет, я рискну». И мы все отправились в странную индийскую забегаловку – я, Тельма, Фрэнк и какая-то японская дева, с которой он тогда встречался. Я предупредил Фрэнка, что единственное блюдо в меню, которое здесь нельзя заказывать ни при каких обстоятельствах, – это стейк. Он кивнул, какое-то время изучал меню, а потом заказал стейк. Когда заказ принесли, я сидел и смотрел, как Фрэнк пытается этот стейк съесть.
– Как старый ботинок, да? – спросил я.
– Вообще-то нет, – ответил Фрэнк, вытирая рот салфеткой. – Скорее, как новый.
* * *
К середине семидесятых годов атмосфера в Black Sabbath изменилась. Раньше мы все время держались вместе, и когда приезжали на концерт в незнакомое место, то гуляли по городу как маленькая банда. Заходили в разные пабы и клубы, клеили девчонок, бухали. Но со временем мы начали видеться все реже и реже. Если мы с Биллом ехали вместе, то почти не пересекались с Тони и Гизером. Потом и мы с Биллом начали отдаляться друг от друга. Я был шумным ублюдком, который всё время закатывает вечеринки с девочками у себя в номере и всячески дебоширит, а Билл хотел остаться у себя и поспать.
Мы сильно надоели друг другу из-за того, что слишком много времени проводили вместе на гастролях. Но, когда мы не общались, у каждого в его голове множилась куча проблем, и мы вообще переставали разговаривать.
А потом внезапно взрывались. Во-первых, авторские права на многие наши ранние работы уже были проданы компании под названием «Essex Music» «навечно», что значит то же, что «навсегда», но звучит пафоснее.
Были и другие неприятности, например, когда обанкротился банк «London & County». Я точно не знаю, в чем было дело – я же не финансовый мозг Британии, – но мне пришлось продать землю, которую я купил у фермера-трансвестита, чтобы сохранить коттедж Булраш. Если бы мы с Тельмой не заплатили за землю из своих собственных денег, то остались бы с голыми жопами.
Самой большой проблемой стал наш менеджмент. В какой-то момент мы поняли, что нас разводят. Несмотря на то что теоретически Мехен обеспечивал нас всем, что нужно, практически мы сами ничего не контролировали. У нас должны были быть личные банковские счета, но оказалось, что их нет. Так что мне приходилось идти к нему в офис и просить, например, тысячу фунтов. Патрик говорил: «О’кей», – и мне по почте приходил чек. Но потом чеки перестали принимать.
И мы его уволили. Вот тут-то и началась вся эта юридическая чертовщина, судебные иски так и свистели над нашими головами. Когда мы работали над следующей после «Sabbath Bloody Sabbath» пластинкой «Sabotage», названной в честь мехеновского дерьма, нам доставляли повестки прямо к микшерскому пульту. Тогда мы и пришли к выводу, что адвокаты обдирают тебя точно так же, как и менеджеры. И они будут счастливы шататься по судам всю оставшуюся жизнь, пока кто-то платит по счетам. Адвокаты могут и пятьдесят лет работать, чтобы выиграть дело, – не проблема.
На нас работал один адвокатец, которого я просто возненавидел. Терпеть не мог этого парня, а он просто издевался над нами. Однажды, когда мы записывали «Sabotage» в «Morgan Studios», он пришел к нам и сказал: «Джентльмены, я куплю вам всем выпить». Я подумал: «Ух ты, поверить не могу, неужели этот парень хоть на что-то раскошелится». А потом, в конце встречи, он достал свой маленький блокнотик и начал записывать, что мы выпили, чтобы потом выставить нам счет. «Оззи, ты взял два пива, это шестьдесят пенсов, – сказал он. – Тони, у тебя одно пиво и…»
Я перебил: «Ты ведь шутишь, черт побери?»
Но он не шутил. Таковы адвокаты. Смазывают тебе задницу, а потом суют туда кулак.
В записи «Sabotage» так и слышится разочарование, но при этом есть и мощные номера. Одна невероятная песня – «Supertzar» чего стоит. Помню день, когда мы ее записывали: я зашел в «Morgan Studios», а там огромный оркестр из сорока человек, включая восьмидесятишестилетнего арфиста. Они создавали такой звук, как будто Господь пишет саундтрек к концу света. Я даже петь не пытался под эту музыку.
Еще в этом альбоме я очень горжусь песней «The Writ». Я сам написал почти все слова и чувствовал себя так, будто сходил к мозгоправу. В ней я выплеснул весь гнев, который накопился у меня по отношению к Мехену. Но знаете, что? В итоге вся эта фигня, которую он с нами провернул, ни к чему его не привела. Сейчас он выглядит как старый жирный алкаш. Но я его не ненавижу. Ненавидеть людей не продуктивно. Все уже сказано и сделано, и я не желаю этому парню ничего плохого. Ведь я все еще в этом мире. У меня по-прежнему неплохая карьера. Так в чем же смысл кого-то ненавидеть? В мире и без меня достаточно ненависти. И по крайней мере благодаря ей я написал песню.
Не могу сказать, чтобы я гордился чем-то из того, что происходило в то время. Кроме песни «The Writ».
Например, однажды в коттедже Булраш, когда у меня случился нехороший кислотный трип, я целился в Билла из ружья. Оружие было не заряжено. Но он этого не знал, а я не сказал. Внешне он отнесся к этому случаю довольно спокойно, но с тех пор мы никогда об этом не разговаривали, а значит, всё было гораздо серьезнее.