«Technical Ecstasy». «Джон, ты покормил кур?»
«Налоговый счет на миллион долларов». «Джон, покорми кур!». «Нам нужно найти новый стиль». «Это серьезно».
«Мы не можем вечно заниматься этой черномагической херней».
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!
Я дошел до курятника, положил ружье и канистру, встал на колени у таблички «Концлагерь 14» и посмотрел внутрь. Куры кудахтали и щелкали своими клювиками.
«Кто-нибудь снес яйца? – спросил я, как будто не знал ответ на этот гребаный вопрос. – Я так и думал. Очень плохо».
Потом я взял винтовку. Снял с предохранителя.
Прицелился.
Щелк-щелк.
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о!
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
БА-БАХ!
Выстрелы были чертовски оглушительные и отдавались эхом в полях на несколько километров вокруг. С каждым выстрелом белая вспышка освещала курятник и сад, а затем разлеталось облако порохового дыма. Я почувствовал себя намного лучше.
Намного, намного лучше. Сделал глоток. А-а-ах. Рыгнул.
Куры – те, которые еще не встретились с создателем, – сходили с ума.
Я подождал, когда рассеется дым. Прицелился.
Щелк-щелк.
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о!
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
БА-БАХ!
Когда я закончил, весь курятник был в крови, перьях и куриных головах. Выглядело это так, будто кто-то вывалил на меня ведро куриных потрохов, а потом высыпал содержимое перьевой подушки. Халат был испорчен. Но чувствовал я себя чертовски сказочно, как будто только что сбросил с плеч трехтонную наковальню. Я положил ружье, взял канистру и облил из нее то, что осталось от кур. Прикурил сигарету, как следует затянулся, отошел назад и бросил в курятник.
Вжу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-ух!
Всюду пламя.
Потом достал из кармана оставшиеся патроны и начал бросать их в огонь.
Ба-бах!
Ба-бах!
Бах-бах-бах!
«Хе-хе-хе», – сказал я.
Вдруг сзади меня что-то зашевелилось.
От испуга я чуть не упал на ружье и не прострелил себе орехи. Обернувшись, увидел, как от меня удирает цыпленок. Ах ты, маленький ублюдок! Я услышал, как сам же закричал странным, психопатическим голосом: «И-и-и-и-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» – а потом, не раздумывая, бросился в погоню. Я не знал, какого хрена со мной не так или почему я делаю то, что делаю. Всё, что я знал, – мной овладела безумная неконтролируемая ярость в отношении всего куриного рода. Убей курицу! Убей курицу! Убей курицу!
Но поверьте: поймать цыпленка чертовски непросто, особенно когда уже темнеет, а ты сутки не спал, надрался бухлом и коксом, и на тебе халат и резиновые сапоги.
Я ломанулся обратно в сарай, нашел меч и вышел, высоко подняв его над головой, как самурай. «Сдохни, гребаная курица, сдохни!» – кричал я, а птица совершала последний бросок к забору в конце сада, и ее клюв мелькал так быстро, что, казалось, будто у нее в любую секунду отвалится голова. Я почти догнал ее, как вдруг распахнулась входная дверь дома моей соседки. И старушка – кажется, ее звали миссис Армстронг – выбежала с тяпкой в руках. Она привыкла к разному безумному дерьму, происходившему в коттедже Булраш, но в этот раз даже она не могла поверить своим глазам. Курятник горит, патроны из ружья взрываются каждые несколько минут, и всё это напоминает сцену фильма о Второй мировой войне.
Ба-бах!
Ба-бах!
Бах-бах-бах!
Сперва я ее даже не заметил. Я был слишком занят погоней за курицей, которая в итоге пролезла под забором, пробежала через сад миссис Армстронг, выбежала из ворот и направилась по Батт-лейн в сторону паба. Потом наши глаза встретились. Должно быть, зрелище было еще то: я стоял в халате с обезумевшим взглядом, весь забрызганный кровью, держал в руке меч, а позади горел мой сад.
– Добрый вечер, мистер Осборн, – сказала она. – Вижу, вы уже вернулись из Америки.
Долгое молчание. За моей спиной взрывались патроны. Я не знал, что сказать, поэтому просто кивнул.
– Отдыхаете, да? – спросила она.
Вот так.
Но не только я сходил с ума от кризиса, который накрыл группу.
Помню, как-то раз Гизер позвонил мне и сказал: «Слушай, Оззи, я устал гастролировать, а потом все деньги отдавать адвокатам. Прежде чем мы снова отправимся в турне, я хочу знать, что мы получим».
А я ответил: «Знаешь, Гизер, ты прав. Давайте соберем совещание».
Мы собрались.
– Послушайте, ребята, – сказал я, – мне кажется безумием то, что мы даем концерты, а потом все деньги отдаем адвокатам. Что ты думаешь, Гизер?
Гизер только пожал плечами и сказал: «Не знаю».
И всё.
С меня хватило. В этом больше не было никакого смысла. Никто из нас не справлялся с ситуацией. Мы больше времени тратили на встречи с адвокатами, чем на написание песен; были абсолютно вымотаны, потому что гастролировали по всему миру шесть лет почти без перерыва и были абсолютно не в себе из-за бухла и наркотиков. Последней каплей стала встреча с Колином Ньюманом, нашим бухгалтером, на которой он сообщил, что, если мы не оплатим налоговые счета в ближайшее время, то отправимся в тюрьму. В те времена налоговая ставка для людей вроде нас составляла около 80 % в Соединенном Королевстве и 70 % в Америке, поэтому можно представить, сколько денег мы задолжали. А кроме налогов у нас еще были собственные расходы. В общем-то мы были разорены. До нитки. Может, у Гизера и не хватало смелости признаться в этом перед остальными, но он был прав: нет никакого смысла быть рок-н-ролльной группой и постоянно беспокоиться о деньгах и повестках.
Поэтому в один прекрасный день я просто вышел с репетиции и не вернулся.
Потом мне позвонил Норман, муж моей сестры Джины.
Надо сказать, что он отличный парень, и во многом стал мне старшим братом, которого у меня не было. Но всякий раз, когда он звонил, это означало, что в семье произошло что-то плохое.
На этот раз все было так же.
– Твой папа, – сказал Норман. – Тебе нужно навестить его.
– Что это значит?
– Он очень плох, Джон. И может не дожить до утра.
Мне стало плохо, все словно онемело. Потерять одного из родителей – мой самый страшный кошмар с раннего детства, когда я подходил к папиной кровати и будил его, потому что мне казалось, что он не дышит. А теперь страх начал сбываться. Я знал, что папа болен, но не думал, что он уже на пороге смерти.
Взяв себя в руки, я сел в машину и поехал к нему.
Вся семья уже собралась у его постели, а мама выглядела совершенно опустошенной.
Как выяснилось, папа умирал от рака. Болезнь вышла из-под контроля, потому что он отказывался идти к врачу до тех пор, пока его не пришлось увозить на «Скорой». Отец перестал работать всего несколько месяцев назад, в шестьдесят четыре года, когда ему предложили досрочно выйти на пенсию. «Теперь у меня будет время заниматься садом», – сказал он мне тогда. И занялся им. Но как только сад был разбит, всё кончилось. Игра окончена.
Я был в ужасе от того, что мне придется увидеть, потому что знал, чего ожидать. Младший брат моего папы умер год назад от рака печени. Я навещал его в больнице, и меня это так потрясло до слез. Он был совсем не похож на парня, которого я знал. Он даже не был похож на человека.
Когда я пришел в больницу, папу только что перевели из хирургии, он был бодр и весел. Он выглядел нормально и даже улыбался. Наверняка ему дают «счастливый сок»[20], подумал я. Но, как говаривала одна из моих тетушек: «Бог всегда дарит один хороший день перед смертью». Мы немного поговорили. Самое смешное, что, пока я рос, папа никогда не говорил мне ничего вроде «не налегай на сигареты», или «перестань мотаться в паб», но в тот день он сказал мне: «Джон, сделай что-нибудь со своим алкоголизмом. Ты пьешь чертовски много, слишком много. И завязывай снотворное».
– Я ушел из Black Sabbath, – сказал я отцу.
– Что ж, тогда им конец, – ответил он и заснул.
На следующий день состояние папы ухудшилось. Ужасней всего на свете было видеть, что мама просто обезумела от горя. В те времена в больницах был такой порядок: чем хуже твое состояние, тем дальше тебя отодвигают от других пациентов. К концу дня папу уже поместили в кладовку с метлами и швабрами, где повсюду были ведра, ванночки и банки с отбеливателем. Ему на руки намотали бинты, как у боксера, и привязали руки к гигантской кровати, потому что он всё время выдергивал капельницу. Мне было чертовски невыносимо видеть его таким – человека, которым я восхищался и который научил меня тому, что даже без образования можно иметь хорошие манеры. В отца вкачивали все существующие наркотики, так что ему было не очень больно. Когда он увидел меня, то улыбнулся, поднял вверх большие пальцы в бинтах и произнес: «Спи-и-и-ид!» – это было единственное название наркотика, которое он знал. А потом добавил: «Вынь из меня эти чертовы трубки, Джон, мне больно».
Папа умер 20 января 1978 года в 23 часа 20 минут: в той же больнице, в тот же день и в то же время, в которое родилась Джессика за шесть лет до этого. Это совпадение удивляет меня до сих пор. Причиной смерти была названа «карцинома пищевода», но у него еще был рак внутренних органов и рак кишечника. Он не мог самостоятельно есть и ходить в туалет тринадцать недель. Джина была с ним, когда он умер. Врачи сказали, что хотят выяснить, почему их франкенштейновский эксперимент, проведенный над ним в хирургии за день до этого, не сработал, но она не позволила им сделать вскрытие.
В то время, когда отец скончался, я ехал на машине в гости к Биллу и слушал «Baker Street» Джерри Рафферти. Когда я подъехал к дому, он стоял и ждал меня с мрачным взглядом на лице. «Тебя к телефону, Оззи», – сказал Билл.