Это был Норман, сообщивший мне страшную новость. Я до сих пор слышу его голос и испытываю щемящую грусть, когда слышу «Baker Street» по радио.
Через неделю состоялись похороны отца, его кремировали. Я ненавижу традиционные английские похороны: ты только начинаешь отходить от потрясения при потере близкого человека, а тебе снова нужно пройти через этот ад. Евреи придумали получше: когда кто-то умирает, его хоронят как можно скорее. По крайней мере, таким образом ты можешь быстро справиться со своими чувствами.
Мне казалось, что единственное, что поможет мне справиться с потерей отца, – вылезти из своего собственного черепа. В то утро я проснулся, налил себе чистый виски, а потом пил весь день. К тому времени, когда гроб внесли в дом, где жили мои мама с папой, я уже был на полпути к другой планете. Гроб был запечатан, но по какой-то чертовой тупой пьяной причине я решил, что хочу снова увидеть папу, поэтому заставил одного из людей, которые несли гроб, снять крышку. Это была плохая идея. В конце концов мы все по очереди на него посмотрели. Но он был мертв уже неделю, так что, как только я заглянул в гроб, то сразу же пожалел об этом. Гробовщик намазал отца гримом, так что он выглядел как гребаный клоун. Я хотел запомнить своего отца совсем не таким – но вот сейчас пишу это, а у меня перед глазами именно та картина. Лучше бы я запомнил его привязанным к больничной кровати, улыбающимся, показывающим большие пальцы вверх и это его «Спи-и-и-ид!».
Потом мы все сели в катафалк вместе с гробом. Мои сестры и мать начали выть, как дикие животные, чем пугали меня до чертиков. Никогда ничего подобного не испытывал. В Англии учат, как жить, но не учат ничему, что связано со смертью. Нет учебника, в котором было бы написано, что делать, если умрет мама или папа.
Ты теперь сам по себе, дорогуша.
Если бы понадобилось описать жизнь моего отца одним достижением, то это то, что он устроил ванную в доме номер 14 на Лодж-роуд, чтобы не приходилось мыться в жестяном тазу перед камином. Отец нанял профессионального подрядчика, чтобы тот сделал почти всю работу, но через несколько недель сырость начала проходить через стену. Тогда папа отправился в магазин, купил всё, что нужно, и сам все переделал. Но сырость вернулась. Так что отец снова заштукатурил все заново. А она возвращалсь опять, и опять, и опять. К этому времени папа уже видел в этом свое призвание. А если отец что-то решал, то остановить его было уже невозможно. Каких только безумных решений он не придумывал, лишь бы заштукатурить стену и остановить сырость. Этот крестовый поход против сырости продолжался бесконечно. Потом, через несколько лет, папа принес с завода «GEC» мощный промышленный гудрон, покрыл им стену, заштукатурил гудрон, купил желтую и белую плитку и выложил ей стену.
«Это должно, черт побери, помочь», – сказал он мне.
Я забыл обо всём этом на несколько лет, пока не вернулся в дом для съемок документального фильма на «BBC». К тому времени там жила пакистанская семья, и все стены в доме были выкрашены в белый цвет. Было жутко увидеть наш дом таким. Но потом я вошел в ванную – а на стене по-прежнему была папина плитка, выглядевшая точно так же, как и в тот день, когда отец выложил ей стену. И я подумал, черт побери, всё-таки моему старику это удалось.
До конца дня с моего лица не сходила улыбка.
Я до сих пор сильно скучаю по отцу. Жаль, что мы ни разу так и не сели, не поговорили с ним по-мужски обо всем. И что я многое не спросил у него, когда был маленьким, когда был слишком пьян и занят своей рок-звездной карьерой.
Но, думаю, так всегда и бывает, правда?
В день, когда я ушел из Black Sabbath, мы были в студии «Rockfield» в Южном Уэльсе и пытались записать новый альбом. У нас только что состоялось очередное совещание не тему денег и адвокатов, и я был на грани срыва. Поэтому просто вышел из студии и свалил домой в коттедж Булраш на Тельмином «Мерседесе». Естественно, я был в говно. А потом, как пьяный придурок, начал поливать грязью свою группу в прессе, что было абсолютно несправедливо. Но, знаете, распад группы похож на развод – какое-то время вам хочется только уязвить друг друга побольнее. Парень, которого они нашли мне на замену, тоже был из Бирмингема, и звали его Дейв Уокер. Я давно им восхищался – он пел в Savoy Brown, а потом какое-то время в Fleetwood Mac.
Но по какой-то причине с Дейвом у них не срослось, так что через несколько недель, когда я вернулся, всё опять стало как прежде – по крайней мере, так казалось. Мы даже не обсуждали то, что произошло. Я просто как-то взял и пришел в студию – Билл тогда выступил в качестве миротворца, позвонив мне. Но было ясно, что все изменилось, особенно в моих отношениях с Тони. Думаю, у него самого уже не лежала душа к тому, что мы делаем. Но, когда я вернулся, мы продолжили работать с того же места, где остановились, над альбомом, который решили назвать «Never Say Die».
К тому времени мы начали выправлять свое финансовое положение благодаря Колину Ньюману, посоветовавшему нам записывать альбом в другой стране, чтобы уйти от налогов и не отдавать 80 % всех своих денег лейбористскому правительству. Мы выбрали Канаду, несмотря на то что в январе там было так холодно, что нельзя было выйти на улицу и не отморозить глаза. Мы забронировали студию «Sounds Interchange Studios» и полетели в Торонто.
Но даже в пяти тысячах километров от Англии старые проблемы преследовали нас.
Например, почти каждый вечер я серьезно напивался в местечке под названием «Gas Works», прямо напротив многоквартирного дома, где жил. Однажды ночью я пошел туда, вернулся, вырубился и проснулся через час от невероятной изжоги. Помню, как открыл глаза и подумал, что за херня? Вокруг кромешная тьма, только впереди светилось что-то красненькое. А изжога, между тем, накрывала меня всё сильнее и сильнее. И вдруг я понял, что заснул с сигаретой в руке. Я и правда горю! Я вскочил с кровати, сорвал с себя одежду, связал ее в узел тлеющей простыней, побежал и положил всё это в ванну, а затем включил холодную воду и ждал, когда рассеется дым. После этого комната походила на поле после бомбежки, простыни испорчены, а я абсолютно голый и ужасно замерзший.
Ну и какого хрена мне теперь делать? Но тут у меня возникла идея: я разорвал шторы и положил их вместо простыней на кровать. Всё было замечательно, пока на следующее утро не пришла хозяйка с перекошенным лицом и не устроила скандалешник.
«ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С МОЕЙ КВАРТИРОЙ? – орала она на меня. – УБИРАЙСЯ, ЖИВОТНОЕ! ВОН ОТСЮДА, ТВАРЬ!»
В студии дела шли не намного лучше. Когда я мимоходом упомянул, что хотел бы сделать свой сольный проект, Тони отрезал: «Если у тебя есть песни, Оззи, сначала поделись ими с нами». Но каждый раз, когда я что-то предлагал, меня никто не слушал. Я говорил: «Что думаете об этом, а?» А все отвечали: «Не-а. Полный отстой».
Однажды Тельма позвонила в студию и сообщила, что у нее только что случился выкидыш. Мы собрались и вернулись в Англию. Но возвращение домой ничего не изменило. С Тони мы вообще не разговаривали. Мы не спорили, не рубились, не ругались, просто не общались. Вообще. Во время последней студийной сессии в Англии я плюнул. Тони, Билл и Гизер решили, что хотят записать песню под названием «Breakout», в которой джаз-бэнд будет играть что-то типа да-да-да-да, ДА. А я сказал: «Все, на хер! Это я петь не буду точно». Вот почему в песне «Swinging the Chain» поет Билл. Эта песня «Breakout» была уже вне любых соответствий с нашей музыкой. Если в альбоме будут такие песни, думал я, то с таким же успехом мы могли бы переименоваться из Black Sabbath в Slack Haddock[21]. Единственное, что впечатлило меня в том джаз-бэнде— это количество алкоголя, которое могли выпить его участники. Просто невероятно. Если к полудню не записать всё, что нужно, то работе конец, потому что они все уже ушли и лежат в слюни.
«Never Say Die» в Америке провалился и в Британии показал себя не намного лучше, оказавшись всего лишь на двенадцатом месте в чартах. Зато благодаря ему мы попали на «Top of the Pops». А это оказалось весело, потому что на этой программе мы познакомились с Бобом Марли. Я навсегда запомнил момент, как он вышел из своей гримерки, которая была рядом с нашей, и его голова буквально скрывалась в клубах марихуаны. Боб курил самый большой и толстый косяк, который я только видел. Я всё думал, что он будет петь под фанеру, потому что никто не сможет выступить вживую, будучи настолько под кайфом. Но нет – Боб выступил вживую. Причем безупречно.
В то время положение Black Sabbath стало понемногу улучшаться. Решив финансовые проблемы, мы наняли менеджером Дона Ардена, в основном потому, что нас потрясла его работа с Electric Light Orchestra. А лично для меня лучшее, что было в работе с Доном, – это возможность постоянно видеться с его дочерью Шерон. Я почти сразу влюбился в нее. Меня зацепили и ее смех, и то, что она была красивая и гламурная – вся в мехах и бриллиантах. Я никогда не видел ничего подобного. А еще Шерон была такой же шумной и сумасшедшей, как я. Она помогала отцу в делах и каждый раз, встречаясь, мы с ней страшно веселились. К тому же Шерон была отличным собеседником. Но очень долго между нами ничего не было.
Я знал, что с Black Sabbath всё кончено. К тому же было ясно, что остальные тоже сыты по горло моими безумствами. Одно из последних воспоминаний о группе – день, когда я не явился на концерт в «Municipal Auditorium» в Нэшвилле во время нашего последнего турне по США. Мы с Биллом в течение трех дней вынюхали столько кокса в его доме на колесах, что я не спал уже три дня подряд. Я был похож на ходячего мертвеца. Мои зрачки выглядели, как после укола кофеином, кожа была вся красная и колючая, и я почти не чувствовал ног. В пять часов утра в день концерта, когда мы приехали в город, я наконец завалился спать в отеле «Hyatt Regency». Это был лучший сон за всю мою жизнь. Мне было так хорошо, словно я спал в двух метрах под землей. А проснувшись, понял, что почти пришел в норму.