– Ай! Это чертовски больно!
– Брайан Уилсон – живая музыкальная легенда, которую ты оскорбил вчера вечером, – говорит Шерон. – А теперь ты позвонишь ему и извинишься.
Я стал что-то припоминать.
– Подожди минутку, – говорю. – Это Брайан Уилсон меня оскорбил!
– Неужели? – говорит Шерон.
– Ага!
– Оззи, когда Брайан Уилсон подошел пожать тебе руку, ты сказал: «Здравствуй, Брайан, ты гребаный ублюдок, я рад, что твой брат окочурился».
Я сел ровно.
– Я такого не говорил.
– Конечно, это сказал чертов кокаин, который ты засунул себе в нос.
– Но я бы запомнил.
– Все остальные запомнили твои слова очень хорошо. А еще они помнят, что ты предложил ему засунуть голову в задницу, потому что там ей и место. Вот номер Брайана. Извинись.
Я позвонил и извинился. Дважды.
За эти годы мы несколько раз пересекались. И всё уладили. Но мы так и не собрались сделать ту фотографию.
Если кто-то и висел на волоске от смерти в турне «Bark at the Moon», то это я. Что удивительно, это было никак не связано ни с выпивкой, ни с наркотиками – по крайней мере, не связано напрямую. Это случилось, когда у нас был перерыв на двое суток после концерта в Новом Орлеане, за которые нужно было снять клип на песню «So Tired» в Лондоне. Нам предстояло преодолеть безумное расстояние для такого короткого промежутка времени, но в те времена «MTV» уже становился важной частью музыкальной индустрии, и если тебе удастся убедить их часто показывать твой клип, то это практически гарантировало, что альбом станет платиновым. Так что мы всегда вкладывали в эту работу много денег и сил.
Планировалось полететь из Нового Орлеана в Нью-Йорк, сесть на «Конкорд» до Лондона, снять видео, вернуться на «Конкорде» в Нью-Йорк, а потом ехать на следующий концерт. Изнурительный график, при котором даже мое хроническое пьянство не спасало. Единственное, что помогало не вырубиться, – огромное количество кокаина.
Когда мы наконец добрались до студии в Лондоне, первым делом режиссер сказал мне: «Так, Оззи, сядь напротив этого зеркала. По моей команде его разобьют с другой стороны».
– Хорошо, – сказал я, стараясь догадаться, какие там новые суперспецэффекты они будут использовать.
Но спецэффектов не было. Было обычное старое зеркало и парень, который стоял за ним с молотком в руке. Не знаю, кто, мать его, отвечал за реквизит, но, очевидно, никто не рассказывал ему о театральных зеркалах, которые сделаны так, что, когда они разбиваются, никто не лишится жизни. В середине песни парень бьет молотком, зеркало разбивается, и мне в лицо летит стекло. Хорошо, что я был пьян и под кайфом: я вообще ничего не почувствовал. Я просто сплюнул кровь и стекло и сказал: «Ага, ура».
Потом встал и взял еще банку «Гиннесса».
Больше я об этом не думал, пока не оказался над Атлантическим океаном на борту «Конкорда». Помню, как нажал кнопку вызова стюардессы, чтобы попросить еще выпить, а она подошла и чуть не уронила поднос от страха.
– О Боже! – завизжала она. – Вы в порядке?
Оказалось, что из-за давления на высоте почти 18 километров крошечные осколки стекла, которые застряли у меня в коже, поднялись на поверхность, и мое лицо буквально лопнуло, как раздавленный помидор.
Шерон обернулась посмотреть и чуть не упала в обморок. В нью-йоркском аэропорту, когда мы приземлились, нас уже ждала «Скорая». Но меня не в первый раз увозили из «Конкорда» на каталке. Я и раньше так надирался во время перелетов, что Шерон провозила меня через паспортный контроль на тележке для багажа, а мой паспорт был примотан скотчем ко лбу. А когда ее спрашивали, есть ли с собой что-либо, подлежащее декларации, она показывала на меня и говорила: «Вот он».
В больнице в Нью-Йорке меня положили на операционный стол и вытаскивали из меня все стекло, что только можно было вытащить. Потом что-то вкололи, чтобы снять воспаление. Помню, как попал в белую комнату с белыми стенами, где все ходили в белой одежде, и подумал: черт, я же в морге. Потом услышал, как у кровати кто-то шикает.
Пс-с-с, пс-с-с.
Я посмотрел вниз, а там какой-то парнишка держит ручку и альбом Bark at the Moon.
– Вы мне не подпишете? – спросил он.
– Отвали, – ответил я. – Я умер.
К концу турне мы все были еще живы, но мое предсказание о том, что кто-то умрет, всё равно сбылось. Это произошло, когда Винс Нил вернулся домой в Редондо-Бич в Лос-Анджелесе и нажрался с барабанщиком из Hanoi Rocks. В какой-то момент они пошли за выпивкой и решили доехать до местного алкогольного магазина на машине Винса – очень низкой и ужасно быстрой красной «Де Томазо Пантере». Винс был настолько пьян, что врезался прямо в лоб встречной машине. Парень из Hanoi Rocks умер еще до того, как его довезли до больницы.
После турне я почти не виделся с ребятами из Mötley Crüe, но мы много общались с Томми. Помню, как много лет спустя мы ходили к нему в гости с моим сыном Джеком, которому тогда было около тринадцати.
– Ого, чувак, заходи, – сказал Томми, когда я позвонил в дверь. – Поверить не могу. Оззи Осборн в моем доме.
Там были и другие гости, и когда Томми показал нам всем дом, то сказал: «Эй, чуваки, зацените». Он ввел код на клавиатуре на стене, открылась потайная дверь, а с другой стороны оказалась комната для сексуальных игр, где с потолка свисала какая-то суровая упряжка. Смысл в том, что ты приводишь телку, пристегиваешь к этой штуке, а потом трахаешь до потери сознания.
«Чем тебя не устраивает обычная постель?» – спросил я Томми. Потом оглянулся и понял, что Джек зашел в комнату вместе с остальными. И стоит, выпучив глаза. Мне было так неловко, что я не знал, куда, черт побери, смотреть.
Больше я его в гости к Томми не брал.
К окончанию тура «Bark at the Moon» наши с Шерон ссоры достигли апогея. Отчасти они происходили из-за давления, которое оказывает слава. Я хочу сказать – не поймите неправильно, я не жалуюсь, – мои первые три альбома разошлись десятимиллионными тиражами в одной только Америке, что превзошло все самые смелые ожидания. Но, когда продаешь столько альбомов, то больше ничем нормальным заниматься не можешь, потому что приходится реагировать на шумиху, которую люди создают вокруг тебя. Помню одну ночь, когда мы с Шерон остановились в «Holiday Inn». Было, может, три или четыре часа ночи, и мы были в постели. В дверь постучали, я встал, открыл, и какие-то ребята в комбинезонах, прочесав мимо меня, вперлись в комнату.
Шерон, увидев их, воскликнула: «Вы вообще, мать вашу, кто? Какого хрена вы делаете в нашей комнате?»
А они: «О, нам просто интересно посмотреть, как вы живете».
Шерон что-то в них бросила, и они прочесали мимо меня обратно на выход.
Ребята просто хотели зайти посмотреть. Вот и всё. После этого мы больше не останавливались в дешевых отелях.
Я хочу сказать, что обычно рад пообщаться с поклонниками, но не когда мы с женой спим в четыре часа ночи.
Или когда я ем. Меня просто бесит, если люди подходят к нам с Шерон в ресторане. Для меня это табу. Хуже всего, когда они говорят: «Эй, ты похож на какую-то знаменитость! Можешь дать автограф?»
– Вот что я скажу, – говорю я им, – почему бы вам не пойти и не узнать, кто я такой, а потом вернуться, и тогда я дам вам автограф.
Но известность – не худшее, что мешало нашей жизни с Шерон. Мое ужасное пьянство привело к тому, что мне вообще ничего нельзя было доверить. Например, когда мы были на концерте в Германии, я отправился на экскурсию в концентрационный лагерь Дахау, и меня попросили уйти, потому что я напился и вел себя отвратительно. Вероятно, я единственный человек в истории, которого выгнали из этого гребаного места.
Мог я по пьяни и набить себе новые татуировки, что просто вгоняло Шерон в ярость. В конце концов, она сказала: «Оззи, если ты сделаешь еще одну татуировку, я подвешу тебя за яйца». В тот вечер я пошел гулять и набил себе на правой ладони слово «спасибо». Тогда мне это казалось блестящей идеей. Сколько раз за всю жизнь приходится говорить людям спасибо? Наверное, десятки тысяч. Зато теперь я мог просто брать и поднимать правую руку. Но Шерон инновацию не оценила. Когда на следующее утро она заметила татуировку – я старался держать руку под столом, но жена попросила передать соль, – и сразу отвезла меня к пластическому хирургу, чтобы тот ее свел. Но врач сказал, что ему придется отрезать мне полруки, чтобы ее свести, и татуировка осталась.
Когда мы выходили от врача, Шерон поблагодарила его за потраченное время.
А я просто поднял правую ладонь.
В другой раз мы были в Альбукерке в середине зимы, там был настоящий мороз и всюду снег и лед. У меня ехала чертова крыша от бухла и кокса, и я решил покататься на подвесном трамвайчике, который поднимается на три тысячи метров по горам Сандия к обзорной площадке с рестораном на вершине. Но с канатной дорогой что-то случилось, и трамвайчик остановился в середине пути.
– Что вы будете делать, если застрянете здесь? – спросил я у машиниста, когда мы уже болтались там целую вечность.
– О, в крыше есть аварийный люк, – ответил он, показывая наверх.
– Но как туда залезть? – спросил я.
– Как раз сзади вас есть лестница. Нужно только ее вытащить. Это очень просто.
– Люк заперт?
– Нет.
Большой ошибкой было мне это говорить. Как только я узнал, что есть лестница и незапертый люк, то решил вылезти. Я достал лестницу и начал подниматься к потолку.
Парень взбесился.
– Какого черта вы делаете? Так нельзя! Остановитесь!
Стоп!
Меня это только раззадоривало. Я открыл люк, ощутил на себе порыв ледяного ветра и вылез на крышу. Но к этому времени уже все пассажиры трамвайчика вместе с машинистом кричали и умоляли меня спуститься обратно. И вдруг, как только я нашел равновесие, трамвайчик снова поехал. Я чуть не поскользнулся и не разбился в лепешку о скалы в тысячах метров под нами, но удержал равновесие, расставив руки как на серфе. И запел «Good Vibrations». Так и ехал на крыше почти до вершины.