Всё, что нужно было сделать фанатикам Иисуса, – послушать мои записи, и всё стало бы на свои места. Но они просто хотели привлечь к себе внимание за мой счет. Но меня это не так уж и беспокоило, потому что каждый раз, когда они нападали, мою страшную рожу показывали по телику, и у меня продавалась еще сотня тысяч альбомов. Наверное, нужно было отправлять им открытки на Рождество.
Но в конце концов даже американская правовая система оказалась на моей стороне.
Дело о «Suicide Solution» было закрыто в январе 1986 года и к августу уже отправлено в архив. На судебном слушании Говард Уэицман заявил судье, что, если они собираются запретить «Suicide Solution» и возложить на меня ответственность за то, что какой-то несчастный подросток застрелился, то придется засудить и Шекспира, потому что «Ромео и Джульетта» тоже о самоубийстве. Еще он сказал, что стихи песен защищены свободой слова в Америке. Судья согласился, но его последние слова оказались не слишком добрыми. Он заявил, что, несмотря на то, что я «совершенно нежелательный и отвратительный элемент, отбросы тоже могут воспользоваться в свою защиту Первой Поправкой».
Мне пришлось перечитать это предложение примерно пять раз, чтобы наконец понять, что решение судьи обратилось в нашу пользу.
Единственное, в чем были правы Макколамы, так это в том, что в песне «Suicide Solution» действительно есть скрытое послание. Но на самом деле там нет слов «возьми пистолет, возьми пистолет, стреляй-стреляй-стреляй». Я пою «снимай, снимай, шлеп-шлеп-шлеп». Это глупая грязная шутка, которая тогда была у нас в ходу. Когда трахаешься с девчонкой, то получается такой шлепающий звук. А «снимай», значит «снимай с нее одежду». Так что вообще-то я имел в виду «раздень девчонку и вдуй ей», что очень сильно отличается от посыла «вышиби себе мозги».
Но СМИ придирались к словам еще очень долго. И это послужило нам прекрасными пиаром. Дошло до того, что, если наклеить на альбом стикер c предупреждением о содержащейся в нем ненормативной лексике, то сразу продается в два раза больше экземпляров. В то время наклеивать такой стикер было обязательно, иначе альбом не попадал в чарты.
Спустя какое-то время я уже специально старался включать в песни как можно больше скрытых посланий. Например, в альбоме «No Rest for the Wicked», если прокрутить песню «Bloodbath in Paradise», можно услышать, как я четко говорю: «Твоя мать продает моллюсков в Халле».
Самым печальным в то время были не приставания фанатиков Иисуса. Мои бывшие коллеги по группе Боб Дэйсли и Ли Керслэйк неожиданно снова полезли в бутылку. Такое ощущение, как будто кто-то нарисовал у меня на лбу мишень за то, что я заработал немного денег.
Они заявили, что мы должны им денег за «Blizzard of Ozz» и «Diary of a Madman», и подали в суд. А мы подали ответный иск, потому что ничего не были им должны. Боб и Ли были обыкновенными сессионными музыкантами, работающими за деньги. Они получали зарплату по одной ставке за неделю работы в студии, по другой за неделю гастролей и по третьей за то, что сидели дома. Я даже оплачивал бензин, который они расходовали на дорогу в студию и обратно. Да, они помогли нам записать несколько песен на двух первых альбомах, но за это они получили авторский гонорар и по сей день получают авторские отчисления. Так чего же они хотели? Я в правовых вопросах далеко не гений, но Боб и Ли заявили, что я не сольный артист, а такой уже участник группы, как и они. Но если я не сольный артист и мы с ними наравне, то какого хрена я их тогда прослушивал? И почему мечтал записать «Blizzard of Ozz» еще за много лет до знакомства с ними? И где, черт возьми, хиты, которые они написали сами до того, как записать два альбома со мной?
Меня спрашивают, почему мы просто не договорились. Но вот Майкл Джексон договорился, и смотрите, к чему это привело. Если у тебя в банке есть немного кровно заработанных денег и ты говоришь кому-то, кто подает на тебя иск, «о’кей, сколько стоит это уладить?» – то это открывает дверь каждому психопату и уроду в мире, который тоже захочет стрясти с тебя деньжат. Нужно постоять за себя, потому что такие дела быстро превращаются в грязную игру, особенно когда людям почему-то кажется, что ты спишь на огромной горе наличных.
В конце концов, Боба и Ли с их исками стали вышвыривать из всех американских судов. Что меня правда бесит, так это то, что они никогда не говорили: «Оззи, давай сядем. Давай поговорим», а вместо этого палили по всем направлениям. Причем узнавал я об этом от других людей. Они строили козни за моей спиной: звонили людям, с которыми я записывал альбомы, и пытались их в это впутать. Пусть я, черт побери, всё делал неправильно, но Боб и Ли заставили меня почувствовать себя главным преступником столетия, и через какое-то время я был сыт всем этим по горло.
Шерон оберегала меня от многих подробностей, потому что знала, как я волнуюсь. В конце концов, она просто решила вырезать партии Боба и Ли из двух альбомов и перезаписать их. На новом тираже альбомов, на обложку, поместили наклейку, в которой об этом говорилось. Я не участвовал в принятии этого решения и не могу сказать, что от него мне легче. Я признался Шерон, что мне это не очень нравится, но меня это устраивает. Я понимаю, почему она решила так поступить. Как только мы преодолевали одно препятствие, сразу же возникало другое. И так бесконечно. Это дело продолжалось двадцать пять лет с момента записи альбома «Blizzard of Ozz». Я всего лишь хотел жить жизнью рок-звезды, а вместо этого в итоге только и делал, что раздавал деньги по решениям судов.
Что меня реально убивает в этой ситуации – то, что мы с Бобом работали вместе много лет, и я очень любил его и его семью. Он очень талантливый парень. Мы были хорошими друзьями. И я не стал с ним судиться, когда меня прижали за «Suicide Solution», хотя он и написал часть текста. Но иногда в жизни приходится двигаться дальше. В конце концов, мне пришлось перестать с ним разговаривать и видеться, потому что я боялся сказать что-нибудь не так и снова попасть под суд. Кроме того, я просто ненавижу чертовы конфликты. Это одна из моих самых больших проблем.
Я не хочу снова проходить через это дерьмо. Теперь, прежде чем начать с кем-нибудь работать, я велю людям нанять адвоката, который вместе с моим адвокатом составит им контракт. Затем внимательно изучить этот контракт, обдумать его, убедиться, что все устраивает, дважды или трижды подумать, что там точно все в порядке, чтобы впредь никогда не говорить, что кто-то кого-то обокрал.
Я никого и никогда не кидаю, что бы там ни говорили Боб Дэйсли и Ли Керслэйк.
Последнее, что я помню из восьмидесятых, перед тем, как наступило затмение, о котором я расскажу дальше – это как меня отправили в Уормвуд-Скрабс. Не потому, что я снова нарушил закон – что удивительно, – а потому что меня попросили дать там концерт.
Это было просто безумие. Пусть меня и запирали в камере в участке несколько раз за прошедшие годы, но моя нога не ступала в настоящую тюрьму с тех пор, как я в 1966 году вышел из Уинсон Грин. Железные прутья, балконы, даже надзиратели – всё выглядело точно так же, как и двадцать лет назад. Но вернул мне воспоминания именно запах – вонь как в общественном туалете, но только в десять раз сильнее. Запах, от которого слезятся глаза. За всю жизнь я так и не смог понять, почему кому-то вообще может захотеться там работать. Полагаю, все они бывшие военные, которые к этому привыкли.
Возможно, и я бы там оказался, если бы армия не послала меня к черту.
Меня пригласили выступить, потому что в тюрьме была собственная группа под названием Scrubs, в которой участвовали как надзиратели, так и заключенные. Они написали песню, а авторские отчисления пожертвовали на благотворительность. А потом написали мне и спросили, не хочу ли я выступить с ними. Они исполнят свои песни, потом я исполню свои, а потом мы вместе сыграем «Jailhouse Rock».
Мы приезжаем в тюрьму, меня проводят через все эти заборы, ворота и двери, потом ведут в какое-то подсобное помещение, где большой толстый парень заваривает чай. Хороший такой веселый парень, очень дружелюбный, предлагает мне чашечку чаю.
Я его спрашиваю: «Так на сколько ты здесь?»
– О, – отвечает он, – я никогда не выйду.
Мы болтаем, я пью чай, а потом любопытство берет верх, и я спрашиваю: «Как ты оказался здесь на такой долгий срок?»
– Я убил восемь человек.
Жестко, думаю, но мы продолжаем болтать. Потом любопытство снова берет верх.
– И как ты это сделал? – спрашиваю, отхлебывая чай. – То есть как ты убил этих людей?
– А, я их отравил, – говорит он.
Я чуть не бросил чашку в стену. А чай, который был у меня во рту, вышел через нос. Забавно, когда думаешь об убийце, всё время представляешь себе такого высокого темного злодея. Но это может быть обычный хороший веселый толстый парень, с которым всего лишь что-то не так.
Сам концерт был каким-то сюрреалистическим.
Запах травки в зале, где мы играли, чуть ли не сшибал меня с ног. Как будто играешь на ямайской свадьбе. Еще меня поразило то, что прямо за залом был бар, куда ходили все надзиратели. А что касается участников группы Scrubs, то басистом был вьетнамец, который сжег тридцать семь человек несколько лет назад, залив бензин в почтовый ящик в подземном клубе в Сохо и поднеся к нему спичку (на тот момент это было самое крупное массовое убийство в истории Британии); на гитаре играл парень, убивший наркодилера, забив его насмерть железкой; а на барабанах и на вокале были надзиратели.
Никогда не забуду тот момент, когда нам пора было выходить на сцену. Тогда Джейк И. Ли только что ушел из группы, и его место на соло-гитаре занял Зак Уайлд. Он был молод, у него были красивые мышцы и длинные светлые волосы, и в ту же секунду, как он вышел на сцену, весь зал засвистел и заорал: «Наклонись, малыш, наклонись, малыш!» А потом обкуренные до невозможности зеки запрыгали вокруг, но охрана была начеку. Тотальное безумие. Я сказал Шерон перед концертом: «По крайней мере, если мы будем дерьмово играть, никто из нас живым оттуда не уйдет». А теперь я думал: ага, они просто убьют меня, повод не очень нужен.