Чувствовал я себя отвратительно. Всё мое тело болело – особенно сильно лицо, зубы и нос.
Мне нужен пакет со льдом. Мне нужно в душ.
Мне нужен врач.
«ЭЙ? – крикнул я в решетку. – ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?»
Никто не ответил.
Я силился вспомнить, что натворил мой пьяный кокаиновый злой брат-близнец, если я оказался за решеткой. Но мозг был девственно пуст. Дыра и больше ничего. Только картинка, как я сижу в ресторане «Dynasty», а потом провал. Наверное, меня опять поймали за то, что я отлил на улице. Но если это так, то почему я в пижамной футболке? Меня арестовали прямо дома? Что бы я там ни принял вчера, башка трещала невыносимо. Я надеялся, что еще не воспользовался правом на звонок, потому что нужно было сообщить Шерон, где я, чтобы она приехала и вытащила меня. Хотя, может, она уехала в Штаты. Она всегда сваливала в Штаты, чтобы побыть от меня подальше, особенно после крупной ссоры. Тогда нужно позвонить Тони Деннису.
Старому доброму Тони. Он меня вытащит.
Это было 3 сентября 1989 года.
К тому времени мы насовсем переехали обратно в Англию и купили дом под названием Бил Хаус в Литл Чалфонте в Бакингемшире. Это был дом семнадцатого века, или, по крайней мере, Шерон мне так сказала. Как-то там жил Дирк Богард. Это был настоящий дом, а не дерьмовая фальшивая декорация, вроде тех, что можно купить в Калифорнии. Но больше всего мне нравился сосед Джордж, который жил в бывшей сторожке. Джордж был химиком и сам делал вино. Каждый день я стучал к нему в дверь и говорил: «Дай-ка бутылочку своего супернапитка, Джордж». Его домашнее вино было аккурат ракетное топливо. Люди приезжали из Америки, делали один глоток, выпучивали глаза и говорили: «Что это, мать его, такое?» Несколько бокалов этого «Шато де Джордж» – и ты без памяти валишься с ног. Самое забавное, что сам Джордж не пил. Он был трезвенником и часто мне говорил: «О, мистер Осборн, видели, вы вчера вечером подожгли кухню. Должно быть, хорошая попалась бутылка. Напомните, чем я вас вчера угостил – с бузиной или чайным листом?»
Но Шерон за мной следила, так что я не мог распивать самогон Джорджа прямо у нее на глазах. Прятать бутылки в духовке тоже больше не мог. Так что я стал закапывать их в саду. Беда в том, что я всегда делал это, когда был уже пьян, так что на следующий вечер не мог вспомнить, где, черт побери, их закопал. Так что я размахивал лопатой до двух часов ночи и перекапывал весь сад. Утром Шерон спускалась на завтрак, смотрела в окно, а там повсюду окопы. «Черт побери, Шерон, – говорил я ей, – эти кроты совсем обнаглели, да?»
В конце концов, я установил прожекторы, чтобы было легче находить выпивку. Прожекторы стоили мне целого состояния.
А потом Шерон обо всем догадалась, и этому пришел конец.
«А я-то наивная думала, с чего бы у тебя открылся внезапный интерес к садоводству», – сказала она.
Наверное, это и к лучшему, что меня поймали – мой организм больше не выдержал бы этого крепкого дерьма. Мне было сорок, и здоровье стало сдавать. Я понял, что что-то не так, когда однажды пошел в паб, а проснулся через пять дней. Ко мне подходили люди и говорили: «Привет, Оззи», – а я спрашивал: «Мы знакомы?» Они отвечали: «Я жил у тебя дома три месяца летом. Ты не помнишь?» Мне рассказали о таких затмениях, когда я был в Центре Бетти Форд как раз после рождения Келли. Врач сказал, что моя выносливость постепенно сойдет на нет, мозг и тело отключатся. Но тогда я решил, что это какая-то херня, которой меня хотят запугать. «Знаете, в чем на самом деле моя проблема с выпивкой? – сказал я. – Я не могу найти здесь гребаный бар».
А потом начались затмения, как и обещал врач. Но они не помешали мне пить дальше. Я, конечно, поволновался, и поэтому принялся пить еще больше. После случая с Винсом Нилом и автокатастрофой больше всего на свете я боялся однажды очнуться в зале суда и услышать, как кто-то, показав на меня, скажет: «Это он! Это он сбил моего мужа!» – или: «Это он! Он убил моего ребенка!»
– Но, ваша честь, у меня было затмение, – последние слова перед тем, как меня закроют в камере и выбросят ключ, прозвучали бы крайне неубедительно.
«ЭЙ? – снова крикнул я. – ЕСТЬ ЗДЕСЬ КТО?
Я начал нервничать, а это значит, что вчерашний алкоголь и кокс уже отпускают. Как только я выберусь из этой вонючей дыры, говорил я себе, то хорошенько выпью, чтобы успокоиться.
Тишина. Я ждал.
И ждал.
И ждал.
Да куда же все, мать их, попрятались?
Меня колотил озноб и что важно – мне очень нужно было посрать.
Наконец пришел коп: крупный парень моего возраста или постарше – с ужасно злым выражением лица.
– Извините, – сказал я ему. – Не могли бы вы объяснить мне, что я здесь делаю?
Коп стоял и смотрел на меня, как на таракана в своей тарелке.
– Ты и правда хочешь знать? – спросил он.
– Ага.
Он подошел к решетке, посмотрел на меня еще внимательнее и сказал: «Обычно я не верю людям, у которых очень удачно отшибает память о том, как они нарушили закон. Но, видя твое состояние вчера вечером, я могу сделать исключение».
– А?
– Тебе надо было себя видеть.
– Послушайте, вы скажете мне, почему я здесь, или нет?
– Вот что я тебе скажу, – ответил коп. – Давай я пойду возьму твое дело? И тогда зачитаю тебе весь список обвинений.
Зачитаете мне весь список обвинений?
В этот момент я и правда чуть не обосрался.
Какого хрена я натворил? Убил кого-то? Я вспомнил американский документальный фильм о нью-йоркском убийце, который посмотрел несколько недель назад. Парень был в суде и знал, что его посадят за решетку навсегда, поэтому взял арахисовое масло и намазал им жопу, а потом, перед тем, как выносили вердикт, сунул руку себе в штаны, выковырял масло и принялся вкушать его с руки.
В итоге он не сел, так как был признан умалишенным.
Беда в том, что у меня не было с собой арахисового масла. Так что, если мне нужно будет притвориться, что я ем собственное дерьмо, то придется есть собственное дерьмо.
Знаете, даже после того как Шерон показала мне видеозапись со дня рождения Келли, где я всех детей довел до слез, я всё равно не представлял себя страшным пьяницей. Я не понимал, что причиняю кому-либо вред, и думал, что просто иду в паб, выпиваю несколько порций пива, иду домой, обсираюсь в штаны, а потом писаюсь в кровать. Ну, с кем не бывает! Это казалось мне просто немного забавным, но в порядке вещей. И вдруг в реабилитационном центре мне сказали: «Послушай, просто представь, что вы поменялись ролями. Как бы ты себя чувствовал, если бы пришел домой и увидел, что Шерон валяется в отключке на полу в собственном дерьме и моче, на кухне пожар, и никто не смотрит за детьми? Насколько бы ты с ней остался? Какие мысли посетили бы тебя насчет вашего брака?
Когда мне ТАК это объяснили, я понял, о чем речь.
Но только сейчас до меня дошло, насколько это страшно. Я вел себя, как гребаная свинья. Я выпивал бутылку коньяка, вырубался, просыпался и выпивал еще одну бутылку. Я не рубил понты, когда сказал, что пил по четыре бутылки «Хеннесси» в день. Даже сейчас я слабо понимаю, почему Шерон от меня не ушла – или почему, если задуматься, вообще вышла за меня замуж.
Ведь половину времени она просто жила в страхе.
Правда в том, что сам себя я тоже пугал. Меня пугало то, что я могу сделать с собой, но еще больше или с кем-то другим.
Когда я уходил в запой, Шерон часто просто уезжала из страны. «Чао, я в Америку», – говорила она. Примерно тогда же Шерон начала сотрудничать и с другими группами, потому что не хотела полностью зависеть от мужа, на которого нельзя было положиться. Я стал волноваться, что она сбежит с каким-нибудь гребаным молодым хитовым музыкантом. Обвинять ее в этом слчае было бы глупо – со мной все чаще было не особенно весело и частенько напоминало падение в бездну.
Однажды вечером, когда Шерон не было дома, я заплатил химику Джорджу пятьдесят фунтов за бутылку его супермегасильного вина и уверенно нажрался на пару со своим клавишником Джоном Синклером. Так случилось, что в этот день я был у врача, поэтому у меня был целый мешок таблеток: снотворного, обезболивающих, темазепама и т. д. Врачи постоянно выписывали мне это дерьмо целыми банками. Я пил, потихоньку поджирал эти таблетки одну за другой и в итоге отрубился.
Когда я проснулся на следующее утро, то оказался в постели с Джонни, и мы спутались руками и ногами. Но когда я потянулся проверить член, чтобы убедиться, что ничего не произошло, до меня доперло, что я ничего не чувствую. Я оцепенел. Тело полностью онемело.
Так вот, я лежу и начинаю орать: «Черт, черт! Я не чувствую ног!»
И тут я слышу ворчание рядом с собой.
«Потому что это мои ноги», – говорит Джонни.
После этого мне пришлось трижды принять душ. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю об этом. Я чувствовал себя полным дерьмом и говорил себе: «Ладно, хватит. Больше ни выпивки, ни таблеток, завязываю со всей этой байдой. Это какой-то бред. Такими темпами Шерон скоро действительно бросит меня».
Я решил резко завязать.
А это, как скажет вам любой наркоман, самое тупое, что только можно придумать. Когда Шерон пришла домой, Джек подбежал к ней и закричал: «Мама! Мама! Папа перестал пить! Он перестал пить!» Потом я дополз до постели, чувствуя себя ужасно, но не мог заснуть из-за отходняка. Поэтому принял горсть экседрина, потому что действительно думал, что он не считается наркотиком.
И тогда я и вправду онемел. Я ничего не чувствовал.
Открыв глаза, я увидел Шерон, которая наклонилась надо мной и спрашивала: «Как меня зовут? Как меня зовут?» – но не мог ответить, потому что чувствовал себя как будто нахожусь под водой. Потом она спросила: «Сколько пальцев я показываю? Сколько пальцев, Оззи?» Но я не смог посчитать. Я хотел только спать. Впервые за многие годы боль ушла. Вдруг я понял, что значит «покинуть свое тело». Это было самое сильное, теплое, самое приятное ощущение за всю мою жизнь.