Я не хотел, чтобы оно заканчивалось.
Оно было так прекрасно и красиво.
Потом Шерон и Тони дотащили меня до машины, положили на заднее сиденье, и мы катались в поисках врача. Наконец я оказался на больничной койке, а из меня торчали трубки капельниц, и я слышал приглушенный голос врача, который говорил Шерон: «У вашего мужа алкогольная эпилепсия. Это очень, очень серьезно. Мы поставили ему капельницу с лекарством, но нужно постоянно контролировать его состояние. Он может не выйти из этого состояния».
Потом я потихоньку начал чувствовать свое тело.
Сначала пальцы на ногах. Потом сами ноги. Потом грудь. Казалось, что меня поднимают с большой глубины со дна моря. Потом у меня наконец открылись уши и я услышал за собой аппарат для ЭКГ.
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Сколько пальцев? – спросила Шерон. – Сколько пальцев, Оззи?
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Оззи, как меня зовут? Как меня зовут?
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Тебя зовут Шерон. Мне так жаль. Прости меня за всё, черт побери. Я люблю тебя.
Цок, цок, цок, цок.
Коп подходит к решетке камеры с листом бумаги в руке. Я смотрю на него, потею, дышу часто и мелко, сжимаю кулаки и хочу на хрен сдохнуть.
Он смотрит на меня.
Потом прокашливается и начинает читать:
«Джон Майкл Осборн настоящим обвиняется в умышленной попытке убийства своей жены, Шерон Осборн, путем удушения, во время бытовой ссоры, которая произошла рано утром в воскресенье, 3 сентября 1989 года, в Бил Хаусе в Литл Чалфонте в графстве Бакингемшир».
Меня как будто ударили по голове лопатой. Я отшатнулся назад, прислонился к измазанной дерьмом стене и сполз на пол, держась за голову руками. Мне хотелось блевать, упасть в обморок и кричать, и всё одновременно. Умышленная попытка убийства? Шерон? Это был мой самый страшный кошмар. Через минуту я проснусь, подумал я. Это не может происходить наяву. «Я люблю свою жену! – хотел я сказать копу. – Я люблю свою жену, она мой самый лучший друг, она спасла мне жизнь. Какого черта мне нужно было ее убивать?»
Но я ничего не сказал. Я не мог говорить.
Я не мог пошевелиться.
– Надеюсь, ты собой гордишься, – сказал коп.
– С ней всё в порядке? – спросил я его, когда ко мне наконец вернулся голос.
– Ее только что пытался убить собственный муж. Как ты думаешь, она в порядке?
– Но зачем я собирался ее убить? Я не понимаю.
– Здесь говорится, что после возвращения домой из китайского ресторана – куда вы ходили отмечать шестилетие своей дочери Эйми, ты сильно напился водки, вошел голый в спальню и сказал, цитирую: «Мы немного поговорили, и стало ясно, что ты должна умереть»».
– Что-что я сказал?
– Весь вечер ты жаловался, что слишком много работаешь, потому что только что вернулся с Московского фестиваля мира и уже надо лететь в Калифорнию. Мне кажется, что это больше похоже на отпуск, чем на работу.
– Не может быть, что это правда, – прохрипел я. – Я бы никогда не стал ее убивать.
Но это могло быть правдой. Шерон много лет говорила, что никогда не знает, которая из двух моих личностей войдет в дом: Плохой Оззи или Хороший Оззи. Обычно это был Плохой Оззи. Особенно, когда заканчивались гастроли.
Только на этот раз я решил убивать не кур.
– И вот еще что, – сказал коп. – Твоя жена сообщила, что, если бы во время нападения у нее под рукой оказался пистолет, то она бы выстрелила. Хотя я вижу, что она попыталась выцарапать тебе глаза. Она настоящий боец, твоя благоверная, да?
Я не знал, что и сказать. Я попытался взглянуть на ситуацию с хорошей стороны и сказал: «Ну, по крайней мере, прессе будет о чем писать».
Копу это не понравилось.
– Учитывая тяжесть обвинения, – сказал он, – не думаю, что это чертовски смешно. Тебя закрыли за покушение на убийство, ты, пьянь гребаная. Твоя жена уже могла быть мертва, если бы остальные в доме не услышали ее криков. Тебя закроют надолго, помяни мое слово.
– Шерон знает, что я ее люблю, – сказал я, стараясь не думать о Уинсон Грин и педофиле Брэдли.
– Поживем – увидим.
Копы в Эмиршеме ни во что меня не ставили. Мои ухищрения и популярность моей персоны никак не помогли. Я уже не был героем рок-н-ролла, который откусывает головы летучим мышам, отливает на Аламо и поет «Crazy Train». Всё это дерьмо о знаменитостях ничего не значило для полиции долины Темзы.
Особенно если тебя посадили за покушение на убийство.
В итоге меня продержали в камере около тридцати шести часов. Компанию мне составляло только дерьмо на стенах. Оказалось, мне пытался позвонить Дон Арден и Тони Айомми. Но они не дозвонились – да я бы всё равно не стал с ними разговаривать. Еще звонили несколько репортеров. Копы сказали, что журналисты хотели узнать, правда ли, что у Шерон был роман, и правда ли, что я собираюсь снова сотрудничать с «Jet Records» и вернуться в Black Sabbath. Черт знает, откуда они взяли всю эту херню.
Но я сам хотел только одного – сохранить свою семью.
Потом я предстал перед мировым судом Биконсфилда. Меня выпустили из-за решетки, чтобы я немного привел себя в порядок перед судом, но тот, кто обмазал те стены дерьмом, то же самое сделал и в душе, так что я не хотел туда заходить. Потом приехал Тони Деннис, привез верх от смокинга, черную рубашку и пару сережек. Я надел всё это и пытался чувствовать себя красивым и респектабельным. Но у меня был ужасный отходняк, и я выглядел просто ужасно. Чувствовал себя ужасно, да еще и от меня страшно воняло. Копы вывели меня из тюрьмы через заднюю дверь – чтобы скрыть от прессы – и посадили на заднее сиденье полицейской машины. Тони ехал за нами на «Рендж Ровере».
В зале суда был настоящий зоопарк – как на пресс-конференции по делу «Suicide Solution». Только на этот раз всё было и правда серьезно. Я срал синими пирогами, как говаривал мой старик. Дон Арден прислал своего человека, он сидел сзади и слушал. Мой бухгалтер Колин Ньюман тоже там был. Самое смешное, что я не могу вспомнить, была ли там Шерон – а это значит, что ее, скорей всего, не было. К счастью, все выступления адвокатов и стук молоточка длились не слишком долго. «Джон Майкл Осборн, – заявил наконец судья, – я выпущу вас под залог при выполнении трех условий: вы немедленно отправитесь в любой сертифицированный реабилитационный центр на ваш выбор; вы не будете пытаться связаться со своей женой; вы не появитесь в Бил Хаус. Понятно?»
– Да, ваша честь. Благодарю вас, ваша честь.
– Оззи! – зашевелились репортеры. – Правда ли, что Шерон подала на развод? Правда, что у нее есть роман? Оззи! Оззи!
Тони уже записал меня на реабилитацию в усадьбу Хантеркомб в двадцати минутах езды от суда. По дороге мы увидели газетный киоск. «ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО. ОЗЗИ ОТПРАВЛЕН НА ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ЛЕЧЕНИЕ ОТ АЛКОГОЛИЗМА», – гласил заголовок на уличной газетной стойке. Странно, когда самые интимные подробности твоей жизни вот так выставляют напоказ. Очень странно.
Усадьба Хантеркомб была ничего. Конечно, это не совсем Палм-Спрингс, но и не похоже на чертову дыру. Стоила она, конечно, круто: примерно пятьсот фунтов за ночь по сегодняшним деньгам.
После регистрации я сидел в своем номере, курил сигареты, пил колу и жалел себя. Мне так хотелось махнуть бутылочку, приятель, – так сильно, что я испытывал физическую боль.
В итоге я провел там пару месяцев.
Остальными пациентами были обычные алкоголики и торчки. Был один гей, замешанный в деле Профьюмо; был аристократ, лорд Генри; а еще была молодая азиатка, чье имя я не помню. В то время реабилитация в Англии еще не была такой продвинутой, как сейчас. Человека не отпускало состояние позора.
Наконец меня навестила Шерон. Я рассказал ей, как мне жаль, как я ее люблю, как я люблю детей и как сильно хочу сохранить нашу семью. Но я знал, что всё без толку.
– Оззи, – произнесла она таким тихим низким голосом. – У меня есть новости, которые могут быть тебе интересны.
Вот и всё, подумал я. Всё кончено. Она нашла другого. Она хочет развестись.
– Шерон, – сказал я. – Всё нормально. Я поним…
– Я собираюсь забрать свое заявление.
– Я не мог в это поверить.
– Что? Почему?
– Я не верю, что ты способен на умышленное убийство, Оззи. Это не ты. Ты милый, добрый человек. Но, когда ты напиваешься, Оззи Осборн исчезает, и его место занимает кто-то другой. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел, Оззи. Я больше не хочу его видеть. Никогда.
– Я завяжу, – сказал я. – Обещаю, я завяжу.
Пресса тем временем сходила с ума. Фотографы прятались в кустах, залезали на деревья. Вся эта история не теряла для них актуальности. И хотя Шерон забрала заявление, королевская служба преследования заявила, что всё равно хочет привлечь меня по обвинению в нападении. И мне по-прежнему не разрешали вернуться в Бил Хаус. Но потом – на Хэллоуин – они наконец-то закрыли дело.
Всё закончилось.
Но прессу это не колыхало, черт ее дери. Одна газета отправила репортера в дом моей матери в Уоллсол, а потом напечатала какой-то дикий бред о том, что она плохая мать и как дерьмово меня воспитала. Это было ужасно. Мама зачем-то вступила с ними в перепалку, что все только усугубило. Дошло до того, что моим детям пришлось перестать ходить в школу, потому что у ворот их караулили репортеры. Я позвонил маме и сказал: «Послушай, я знаю, что они напечатали неправду, но нельзя переспорить таблоиды. Если ты не остановишься, то превратишь жизнь моих детей в ад. Давай я пойду на «BBC» на этой неделе и всё проясню. Тогда мы всё уладим, хорошо?»
Мама согласилась, а я пошел на передачу Томми Вэнса на «Radio 1» и всё рассказал: что у меня замечательные родители, что пресса врет и всё такое.
Всё. Конец. Закрыли тему. Никаких вопросов.
А потом я узнаю, что мама потребовала опровержения от одной из газет, и скандал раздулся снова. И продолжался еще три месяца, из-за чего дети всё это время снова не могли ходить в школу.