Наконец мама звонит мне и говорит: «Ты будешь рад узнать, что я добилась опровержения».
– Теперь ты довольна? – спросил я, по-прежнему злясь на нее.
– Да, очень довольна. Они как раз работают над возмещением.
– Возмещением?
– Я потребовала пятьдесят тысяч, но они выплатили мне только сорок пять.
– Так всё дело в деньгах? Я бы сам дал тебе эти гребаные деньги, мама. Я пытался защитить своих детей!
Сейчас я понимаю, что не могу осуждать маму за то, что она сделала. Она выросла в такой бедности, что пятьдесят тысяч казались ей огромными деньгами. Но это было ужасно противно. Правда ли, что всё дело в деньгах? В этом ли смысл жизни? Друзья говорили мне: «Тебе это нипочем, потому что у тебя есть деньги», – и в этом есть доля правды. Но меня убивал факт, что мама проигнорировала мою просьбу. Ведь если бы кто-то из моих детей когда-нибудь сказал: «Слушай, пап, прекрати это делать, потому что от этого страдает моя семья», – я бы немедленно так и поступил. И дело не в том, что мама сидела без гроша – я каждую неделю присылал ей деньги. Но она не могла понять, что, чем больше она цепляется к прессе и жалуется, тем уютнее пресса усаживается на моей шее. В конце концов, наши с ней отношения от этого сильно пострадали. Мы и так ссорились то из-за одного, то из-за другого, но после того, как она получила свое опровержение, я почти перестал ее навещать. Казалось, мы постоянно только и говорим о деньгах, а я никогда не любил эту тему.
После реабилитации я твердо вознамерился вести трезвый образ жизни. Я сильно похудел и обратился к пластическому хирургу, чтобы он удалил сорок четыре из моих сорока пяти подбородков. Хирург просто прорезал отверстие, засунул туда пылесос и высосал весь жир. Это было волшебно. Кстати, отчасти я пошел на эту операцию потому, что мне сделали укол демерола, который я считал лучшим в мире наркотиком.
Заодно мне удалили немного жира и с бедер. Я совершенно спокойно отношусь к пластической хирургии. Если вас что-то беспокоит и это можно поправить – так поправьте. Шерон сделала кучу операций – если ее попросить, она может нарисовать целую карту. И выглядит она великолепно. Всё, как в жизни: получаешь то, за что платишь.
Я стал чувствовать себя намного лучше, когда сбросил пару десятков кило. И мне довольно долго удавалось удерживаться от выпивки, несмотря на то, что я редко ходил на встречи анонимных алкоголиков. Мне всегда там было очень некомфортно. То еще местечко. Лучше уж я обнажу душу перед двумястами тысячами зрителей на рок-фестивале, чем буду делиться чувствами с людьми, которых я раньше никогда не видел. Здесь нечего скрывать. Кстати, в Лос-Анджелесе такие встречи больше напоминают съезды рок-звезд. Однажды, сидя в зале с горсткой таких же жалких алкоголиков, я осмотрелся и увидел Эрика Клэптона. На сам деле это был ужасный момент, потому что я был уверен, что Эрик Клэптон меня ненавидит. Мы как-то встречались на церемонии награждения около десяти лет назад, и кто-то захотел сфотографировать меня с ним и Грейс Джонс. Мы позировали для фото, но я был настолько пьян и задвинут коксом, что только корчил глумливые рожи. После этого у меня сложилось впечатление, что Клэптон меня либо боится, либо просто недолюбливает, и я решил, что он лично позвонил фотографу и заставил уничтожить фотографию.
Так что, когда я увидел Эрика на этом собрании, то второпях свалил через заднюю дверь. Потом снова увидел его через несколько дней и снова постарался избежать, но на этот раз Клэптон пошел за мной.
«Оззи!» – крикнул он, когда я как раз собирался перейти дорогу к своей машине.
– О, э… привет, Эрик, – начал я.
– Ты сейчас здесь живешь? – спросил он.
– Ага.
– И как тебе?
Ну, и пошло-поехало, и мы здорово поболтали. А потом, через две недели, я листал журнал и увидел фотографию, где мы стоим с Эриком Клэптоном и Грейс Джонс, я корчу глупую рожу, а Эрик улыбается. Я сам себе все напридумывал.
Но я по-прежнему ненавидел эти собрания и, в конце концов, совсем перестал на них ходить. Всякий раз, когда я срывался, то звал кого-нибудь и просил провести мне домашний курс лечения, чтобы вернутьсяв строй. В какой-то момент я всерьез всем этим увлекся. Зелья, массажи, органические, травяные, фруктовые ванны – я попробовал любую чушь, которую только можно себе представить. Потом как-то раз пришел парень, который дал мне бутылочку средства для прочищения кишечника.
«Промывай себя этой жидкостью каждое утро, – сказал он, – и будешь чувствовать себя прекрасно, обещаю».
Я долго не хотел его применять – честно говоря, мне даже мысль об этом была неприятна, – но потом однажды сказал себе: «Черт побери, я купил эту дрянь – значит, надо дать ей шанс». Средство было изготовлено из шелухи семян, а в инструкции было сказано, что нужно налить себе стакан и выпить залпом, пока жидкость не начала расширяться в горле. Так я и сделал. На вкус оно было чертовски ужасно – как мокрые опилки, только хуже.
Потом мы с Шерон поехали смотреть дома, что для меня было нетипично, потому что, с моей точки зрения, нет ничего хуже поиска дома, черт побери. Но в этот раз Шерон настояла, чтобы я посмотрел дом, принадлежавший Роджеру Уиттакеру, поэтому в подвале у него была студия звукозаписи. У меня не было никаких дел, и отказываться было незачем.
Подъехав к дому, мы увидели, что агент по недвижимости уже ждет нас на улице. Этакая гламурная барышня далеко за тридцать, в зеленой куртке Barbour, в жемчугах и всё такое. Она достает большую связку ключей и открывает входную дверь. Но как только я делаю шаг в прихожую, то чувствую это апокалиптическое урчание в заднице. И думаю, ай-ай-ай, вот и оно – средство для прочищения рвется наружу. Я спрашиваю барышню, где ближайший сортир, шаркаю туда с максимальной скоростью, которая не вызовет подозрений, хлопаю дверью, сажусь и выпускаю из себя массивный поток жидкого дерьма. Он выходит так долго, словно я превратился в верхний исток реки Миссисипи. Наконец поток иссяк, и я принимаюсь искать туалетную бумагу. Но ее нет. Встаю и думаю, трижды-разъебижды, придется, видимо, до дома ходить неподтертым. Потом понимаю, что говно потекло мне по ногам, так что у меня нет выбора – я должен чем-то подтереться. Но рядом нет даже ни одной тряпочки.
В общем, я просто стою в сортире в спущенных штанах, парализованный раздумьями, что же мне делать.
И тут Шерон стучит в дверь.
Бам! Бам! Бам!
– Оззи! Ты в порядке?
– Я, э… хорошо, спасибо, дорогая.
– Ты ужасно долго.
– Я скоро, дорогая.
– Давай быстрей.
Наконец до меня доходит: шторы. Я вытру задницу шторами! В общем, я их срываю и делаю свои дела. Но потом сталкиваюсь с еще одной проблемой: какого хрена мне делать с парой измазанных дерьмом штор Роджера Уиттакера? Вряд ли я могу вынести их с собой из сортира и спросить у агента по недвижимости, где ближайшая свалка токсичных отходов. Тогда я думаю – может, просто оставить записку? Но что написать?
«Дорогой Роджер, простите, что насрал вам на шторы. Классный у вас свист! С любовью, Оззи».
В конце концов я их просто скатал и спрятал в ванне за занавеской.
Если вы читаете это, Роджер, то мне очень, очень жаль. Но может, вы впредь будете покупать туалетную бумагу?
Многие думают, что для того, чтобы написать хороший материал, нужно быть угашенным. Но я считаю, что альбом, который я написал после лечения в усадьбе Хантеркомб, – «No More Tears» – моя лучшая работа за многие годы. Возможно, отчасти потому, что еще до начала работы я сказал музыкантам: «Слушайте, нам необязательно воспринимать каждую песню так, как будто она должна стать хитом. Песни не должны получаться слишком наигранными. Действуем спокойно».
И в значительной степени это сработало.
При работе над этим альбомом всё пошло верно. Мой новый гитарист Зак Уайлд оказался просто гением. Продюсеры были замечательные. А обложку сделала Шерон. Моя жена очень талантлива, но многие этого не понимают. На обложке мой портрет цвета сепии c ангельским крылом на плече. Идея заключалась в том, чтобы придать альбому более зрелый характер— не мог же я бесконечно разверзать окровавленную пасть, это становилось уже неестественно. Кстати, я очень хорошо помню фотосъемку для обложки в Нью-Йорке: обычно нужно пятьсот катушек пленки, чтобы получить готовую фотографию, но в этот раз щелк-щелк-щелк – и о’кей, снято.
Единственное, что мне не понравилось в альбоме «No More Tears», – это клип на песню «Mama I’m Coming Home». Мы сняли высокотехнологичный фильм за миллион долларов, но всё, чего я хотел, – это простое видео, в манере «Smells Like Teen Spirit» группы Nirvana. В конце концов, я снял второй клип за пятьдесят тысяч долларов с режиссером клипа «Smells Like Teen Spirit», и он получился идеальным. Эта песня оказала на меня огромное влияние, и я был очень горд узнать, что Курт Кобейн мой поклонник. Я считал его очень крутым. Я считал крутым весь альбом «Nevermind». Но как трагично всё закончилось…
Кстати, удивительно, что я сам не кончил так же, как Курт Кобейн. После записи «No More Tears» я, может, и был трезв – по крайней мере, большую часть времени, – но то, что я не получал от алкоголя, догонял таблетками. Я стал настоящим экспертом в обмане докторов – каждый день ходил к новому специалисту, и каждый из них выписывал мне новый рецепт. Какое-то время мне было достаточно просто имитировать симптомы, но, когда Шерон догадалась и стала звонить врачам заранее и предупреждать обо мне, мне пришлось готовиться тщательнее. Например, я бил себя доской по голове и говорил: «Я упал с квадроцикла, можно мне, пожалуйста, викодина?»
А врач спрашивал: «Вы уверены, что упали с квадроцикла, мистер Осборн?»
– Да.
– Просто у вас из головы торчит гвоздь с большой щепкой, мистер Осборн.
– О, значит, я, наверное, упал на деревяшку.
– Хорошо, ясно. Примите вот эти пять таблеток.