тор отведет меня в сторонку и скажет: «Мне очень жаль, мистер Осборн, но пришли результаты, и у вас рассеянный склероз». Или болезнь Паркинсона. Или что-то еще, настолько же ужасное.
Я стал много думать на эту тему. Помню, как смотрел отрывки «Семейки Осборнов» и сам не мог разобрать, что я там говорю. Меня, конечно, никогда не напрягало, что я там выгляжу клоуном, но, когда никто в огромной стране не понимает ни одного гребаного слова из того, что я говорю, – это уже совсем другое. Я почувствовал себя так же, как в школе, когда не мог прочитать текст в книге, а все смеялись надо мной и называли идиотом. Поэтому я стал еще больше пить и принимать еще больше таблеток. Но от алкоголя и наркотиков тремор усилился – хотя я ожидал обратного эффекта, – потому что обычно белая горячка начинается у алкоголиков, когда они в завязке, а не когда пьют. А таблетки, которые мне давали врачи, должны были унять дрожь.
Казалось, всему этому есть только одно рациональное объяснение.
Я умирал.
Каждую неделю я проходил обследование. Это превратилось в мое новое хобби. Но результаты всегда были отрицательные. Я думал, что, наверное, у меня ищут не те заболевания. Папа-то у меня умер от рака, а не от болезни Паркинсона. И я пошел к специалисту по раку.
«Слушайте, – сказал я ему, – есть ли какой-нибудь высокотехнологичный сканер, который определит, есть ли у меня рак?»
– Какой именно рак?
– Любой.
– Ну, – сказал он. – Есть… вроде как.
– Что значит «вроде как»?
– Есть такой прибор. Но им нельзя воспользоваться еще как минимум пять лет.
– Почему?
– Потому что его еще не закончили изобретать.
– А можно тогда что-то сделать?
– Всегда можно сделать колоноскопию. Хотя, знаете, я не вижу никаких предпосылок…
– Неважно, – сказал я. – Давайте сделаем.
И он дал мне набор для подготовки к процедуре. Набор представлял собой четыре бутылки жидкости, из которых две нужно было выпить днем, потом просраться, промыть кишку, выпить еще две, снова просраться, снова промыть кишку, а потом ничего не есть двадцать четыре часа. К концу процедуры через мою жопу можно было увидеть дневной свет, настолько там было чисто. Потом я вернулся к врачу.
Сначала он велел мне лечь на стол и подтянуть колени к груди. «Так, – говорит он. – Сначала я дам вам демерол. Потом введу камеру в ректальное отверстие. Не волнуйтесь: вы ничего не почувствуете. И я всё запишу на DVD, чтобы вы могли потом посмотреть его на досуге».
– О’кей.
Он делает мне укол, и, пока я жду, когда вырублюсь, я замечаю рядом огромный плоский телевизор. Потом вдруг что-то размером с небольшой дом входит мне в зад. Я визжу и зажмуриваюсь, а, когда снова открываю глаза, вижу в телевизоре изображение большой красной пещеры в высоком разрешении.
– Это у меня в жопе? – спрашиваю.
– Какого черта вы не спите? – спрашивает врач.
– Не знаю.
– Разве вы не чувствуете опьянения?
– Не особо.
– Совсем?
– Не-а.
– Тогда я вколю вам еще демерола.
– Как скажете, док.
И он делает мне еще укол. А-а-ах. Через две минуты он спрашивает: «Как себя чувствуете?»
– Хорошо, спасибо, – отвечаю, не отрываясь от фильма «Путешествие к центру моей жопы» по телевизору.
– Господи боже, – говорит он. – Вы всё еще в сознании? Я сделаю вам еще укол.
– Валяйте.
Проходит еще пара минут.
– А теперь, мистер Осборн? Моргните, если слышите меня!
– Моргнуть? Почему я не могу просто сказать?
– Это невозможно! Вы не человек!
– Как я могу заснуть в такой момент? – говорю. – В любую минуту вы найдете там какие-нибудь давным-давно потерянные запонки, или часы, или колготки Шерон.
– Вы не должны находиться в сознании. Я сделаю вам последний ук…
Темнота.
Когда всё закончилось, врач сказал, что нашел у меня в кишечнике пару аномальных наростов – они называются полипами – и ему нужно отправить их в лабораторию на исследование. Не о чем беспокоиться, сказал он. И оказался прав, потому что, когда пришли результаты, всё было хорошо.
Но потом я решил, что Шерон тоже нужно сделать колоноскопию, потому что она никогда не ходила на регулярный медосмотр. В конце концов, я ее так достал, что она наконец согласилась пройти процедуру перед тем, как лететь с детьми в Нью-Йорк на съемки. Когда пришли результаты, она всё еще была там. На этот раз они не были хорошими: в лаборатории нашли «раковые опухоли». Но то, как мы узнали эту новость, было не менее неприятно, чем сама новость. Женщина из хирургии позвонила Шерон на рабочий номер в Лос-Анджелесе и оставила голосовое сообщение. Результаты должен был бы сообщить ей я, причем лично. Вместо этого она узнала результаты, когда девушка из офиса позвонила ей сообщить все рабочие дела за день: «О, и кстати, ты сидишь? У тебя рак».
Первым делом Шерон позвонила мне.
– Оззи, пожалуйста, не волнуйся, – сказала она. – Сегодня вечером я возвращаюсь домой, а завтра еду в больницу.
Наступила оглушительная тишина.
– Оззи, все будет хорошо. Прекрати волноваться.
– Я не волнуюсь.
Как только она повесила трубку, я буквально упал на пол и завыл. Когда я рос, никто никогда не излечивался от рака. Ну, врачи всегда говорили человеку, что он будет жить, но все знали, что это просто брехня, чтобы его успокоить.
Мне пришлось взять себя в руки, чтобы дождаться, когда самолет Шерон приземлится в Лос-Анджелесе. Поэтому я принял душ, побрызгался новеньким лосьоном, который Шерон обожала, и оделся в черный вечерний костюм с белым шелковым шарфом. Хотел выступить перед женой писаным красавцем.
Потом я поехал в аэропорт. Когда Шерон наконец вышла из самолета с детьми и собаками, мы обнялись и расплакались прямо у трапа. Сколько бы я ни пытался держаться молодцом, я был разбит к чертовой матери. Я и так был довольно плох еще до этого ракового кошмара, но он словно столкнул меня в бездну. Мои врачи работали сверхурочно и выписывали повышенные дозы всего, чего только можно. У меня было ощущение, что голова парит в метре над плечами. «Я справлюсь», – сразу сказала мне Шерон.
Потом мы поехали домой, где нас ждала команда MTV». Они сказали: «Слушайте, вы в полном праве отправить нас всех отсюда подальше. Будет, как вы скажете, вам решать!
Но Шерон не собиралась ничего отменять.
«Это же реалити-шоу, – сказала она. – И реальнее не будет, черт побери. Не выключайте камеры».
Какое же надо иметь мужество, чтобы ответить подобное. Такова моя жена. Крепкий орешек.
Сейчас я понимаю, что в июле 2002 года у меня был полномасштабный нервный срыв, который только десятикратно усилился из-за всего того дерьма, что я заталкивал себе в глотку круглые сутки. Недостаточно сказать, что я люблю Шерон. Я обязан Шерон жизнью. Мысль о том, что я могу ее потерять, была невыносима. Но я никогда не сдавался. Когда происходит что-то очень плохое, вокруг тебя словно образуется силовое поле, и то, что в другое время вывело бы тебя из себя, больше не имеет значения. Это трудно описать – я просто перестроил работу мозга.
3 июля 2002 года Шерон сделали операцию. Когда всё закончилось и раковые опухоли удалили, врач сказал, что она полностью поправится. Но пока они там копались, они взяли пару лимфоузлов на анализы. Через несколько дней лаборатория подтвердила, что рак распространился и на лимфоузлы. Значит, худшее было впереди. Тогда я этого не знал, но шансы, что Шерон выживет, составляли всего около 33 процентов. Я только знал, что ей придется несколько месяцев проходить кошмарную химиотерапию.
Это были самые темные, несчастные, ужасные дни в моей жизни. Даже представить не могу, каково было самой Шерон. У нее почти сразу стали выпадать волосы, и ей пришлось носить парики. Каждый раз после химиотерапии она возвращалась домой обезвоженной, потому что ее постоянно рвало и у нее случались судороги. В первый день после больницы она была не в себе, весь второй день находилась в прострации, а на третий день у нее были судороги. И с каждым разом они только усиливались.
Однажды вечером мы с детьми ходили поужинать, а когда вернулись, Шерон была плоха как никогда: вместо одного приступа судорог у нее они шли один за другим. Мне стало чертовски страшно. Ждать «Скорую» не было времени, поэтому я побежал в форт Апачи и закричал парням с «MTV»:
– Подгоните один из своих грузовиков. Нужно везти Шерон в больницу! Прямо сейчас, будет ждать «Скорую» – станет слишком поздно.
Потом я побежал обратно в спальню, взял Шерон на руки и спустился вниз.
Когда мы вышли на улицу, эмтивишники уже подогнали грузовик. Двое членов команды сели впереди, а я залез назад – к Шерон. Мы привязали ее к каталке, но она подскакивала на ней просто с невероятной силой. Это было дико, как в фильме «Изгоняющий дьявола». Спазмы были настолько интенсивными, что она словно левитировала. Когда мы домчались до больницы – за три минуты, – все медсестры забегали и закричали. Это была ужасная сцена, худшая, какую себе только можно представить.
После этого я нанял целую команду медсестер, чтобы ухаживали за Шерон на Дохени-роуд, потому что не хотел, чтобы ей пришлось снова проходить через такое. Еще я поручил агенту позвонить Робину Уильямсу, чтобы спросить, не захочет ли он прийти поддержать Шерон. Я всегда считал, что смешить того, кто болеет, – лучшее лекарство. А когда я посмотрел фильм «Патч Адамс», где сыграл Робин, я решил, что он считает так же. В общем, однажды, когда я уехал в студию, он приходил к нам, и Шерон смеялась до слез весь день. По сей день я считаю, что это лучший подарок, который я когда-либо делал своей жене, и я навсегда в долгу перед Робином. Одного спасибо за это далеко не достаточно, так ведь? Он правда замечательный человек. Но, несмотря на комедийное представление Робина, в тот вечер у Шерон опять случились судороги, и ее снова забрали в больницу.