Когда Шерон была в больнице, у меня случилась страшная паника. А вдруг она подцепит какой-нибудь случайный микроб, заразится и умрет, думал я. Сначала я велел детям носить маски и перчатки, когда они общаются с мамой. Но они притаскивали с собой собак, и это просто сводило меня с ума. Минни, собака Шерон, не отходила от нее ни на секунду во время всей химиотерапии. Я ни разу не видел, чтобы Минни ела. Ни разу не видел, чтобы она писала. К концу лечения собака была настолько же обезвожена, как и Шерон. Как-то раз я пришел в больницу, а они лежат там рядом с одинаковыми капельницами. Минни стала для Шерон ангелом-хранителем. А вот ко мне собаченция была строга. Ну, не любила она всех мужчин и точка. Даже находясь на последнем издыхании, эта собачонка всегда находила силы порычать на меня. Последним в жизни Минни стал один из ее испепеляющих взглядов в мою сторону, как будто она хотела фыркнуть.
Я сам физически страдал во время болезни Шерон, но в моем случае это было самоистязание. Утром я выпивал ящик пива, в обед выкуривал хренову тонну травы, потом пытался снова проснуться с помощью спидов, а потом шел на пробежку. По крайней мере, это немного затуманивало реальность, но в конце концов я превратился в разбитую оболочку человека. Потом как-то раз Шерон сказала мне: «Ради Бога, Оззи, иди дай пару концертов. Ты всех сводишь с ума».
Так я и сделал. К тому моменту я уже пропустил несколько концертов на фестивале «Ozzfest», но появился на сцене 22 августа в Денвере. Я так нервничал, что никому не позволял даже упоминать о раке. Едва я слышал хотя бы слово на букву «р», мне становилось страшно. Но через несколько дней, когда мы были в другом городе, – не спрашивайте, в каком, – где-то в середине концерта, я подумал: черт побери, я больше не могу носить все это в себе. Поэтому я крикнул залу: «Я хочу рассказать вам, как дела у Шерон. У нее все хорошо, и она намерена победить рак. Она надерет ему чертов зад!»
Зрители просто сошли с ума. Клянусь Богом, они мне дали столько сил. Это был волшебный момент! Сила людей, когда они сосредотачиваются на чем-то позитивном, не перестает меня поражать. Через несколько дней после этого я пошел к физиотерапевту проконсультироваться кое о чем. «Я хочу вам рассказать, – начал он. – По вашим глазам я вижу, что вы в ужасе, но хочу, чтобы вы знали, что десять лет назад у меня было то же, что у вашей жены. И я полностью вылечился».
– Вы пережили химиотерапию? – спросил я.
– У меня даже не было химиотерапии, – ответил он.
Это была первая по-настоящему радостная новость, которую я услышал в связи с болезнью Шерон. Или, по крайней мере, первая радостная новость, которую я вообще слышал. В моем понимании рак приравнивался к смерти. И думаю, многие считали так же. Они говорили: «Мне очень жаль, что это случилось с Шерон», – и даже не смотрели в глаза, как будто знали, что она умирает. Но этот парень говорил по-другому, и в тот момент мое представление о болезни совершенно изменилось.
И врач был прав: когда химиотерапия закончилась, рак, похоже, исчез.
Помню, как пришел в больницу, а один из врачей сказал мне: «Чтобы вы правильно понимали – вашей жене придется столько же времени восстанавливаться после химии, сколько понадобилось на лечение от рака».
А я сказал: «Дайте я вам кое-что скажу о моей жене. В ту же секунду, как вы ее отпустите, она вскочит и убежит, и ее уже не остановить».
– Я не хочу спорить, мистер Осборн, – сказал он. – Но, поверьте, у нее будет не так много сил.
Через неделю ее отпустили. И она рванула оттуда так, что только пятки засверкали.
* * *
К тому моменту, когда мы начали снимать «Семейку», Шерон не общалась с отцом уже почти двадцать лет. Это было ужасно грустно, так как я знал, что в глубине души она его любила. Но после всего, что он сделал, Шерон перестала с ним разговаривать. Она даже детям сказала, что их дед погиб во время войны, хотя скоро они всё равно узнали правду. Я даже помню день, когда это произошло: мы все ехали в машине по Беверли-хиллз, как вдруг Шерон ударила по тормозам, развернулась в неположенном месте и подъехала к гастроному «Nate ’n Al’s delicatessen».
Никто еще даже не успел спросить, какого черта она делает, как Шерон уже высунулась в окно и заорала: «Ты чертов ублюдок! ГРЕБАНЫЙ МУДАК!»
Потом я увидел на улице Дона. Он заорал на нее в ответ. Последнее, что я помню, – как он подошел к нашей машине, встал в нескольких сантиметрах от лица Шерон и назвал ее «гребаной шлюхой». Потом Шерон ударила по газам и умчалась, а он всё кашлял и плевался, стоя в облаке черного дыма от колес.
В машине тем временем царила гробовая тишина. Я был, черт побери, без понятия, как объяснить детям, что только что произошло. Потом с заднего сиденья раздался тоненький голосок Эйми.
«Мама, почему Тони Кертис назвал тебя шлюхой?» – «ПОТОМУ ЧТО ТОНИ КЕРТИС ГРЕБАНЫЙ УБЛЮДОК», – последовал ответ.
Я до сих пор без понятия, почему Эйми приняла Дона за Тони Кертиса. Может, так ей сказала Шерон, а может, она видела Тони Кертиса по телику – в то время они с Доном действительно были похожи как две капли воды. Но это не имело значения, потому что тогда Шерон рассказала детям всё.
Мы не один раз сталкивались с Доном в Лос-Анджелесе. Однажды ходили в кино в торговом центре «Сенчери Сити» и ждали на улице парковщика, который должен был подогнать нашу машину. И вдруг я увидел Дона позади Шерон.
– Пообещай, что не будешь сходить с ума, – сказал я ей.
– А что такое?
– Просто пообещай мне.
– Ладно, обещаю.
– Прямо за тобой стоит твой отец.
В этот момент парковщик подогнал машину. Слава Богу, подумал я.
– Садись в машину, – рявкнула Шерон.
– Ты ведь не собираешься делать ничего безумного? – спросил я ее.
– Нет.
– Уверена в этом?
– САДИСЬ, БЛЯДЬ, В МАШИНУ.
Я сел на пассажирское сиденье и закрыл дверь. Шерон села за руль и превратилась в дьяволицу. Она опустила педаль газа в пол, заехала на бордюр и помчалась прямо на отца. Ему пришлось нырнуть в кусты, чтобы убраться с дороги. Шерон его чуть не убила – и там было около пятидесяти очевидцев. Это было ужасно.
После этого мы несколько лет ничего не слышали о Доне. Потом, в конце девяностых, умерла мать Шерон. Я не знаю подробностей, но мама Шерон тоже завернула пару поганок, и в результате Шерон с ней тоже не разговаривала. В семье Арденов царило серьезное напряжение. Они всегда друг друга оскорбляли – а это, как мне кажется, еще хуже физического насилия. В общем, примерно через год после смерти матери мы узнали от ее родственников в Англии, что Дон слег с тяжелой болезнью. Несмотря на то что они всё еще не разговаривали, Шерон нашла ему жилье поблизости. Потом мне позвонил Дэвид, брат Шерон. «У меня плохие новости, – сказал он. – У Дона болезнь Альцгеймера».
Я не мог не рассказать про это Шерон.
Сначала она только отмахнулась и ответила, что и так поддерживает его финансово. Но я сказал ей: «Слушай, не знаю, какие у тебя на самом деле чувства к отцу, но я тебе настоятельно советую, если есть, что ему сказать, даже если тебе хочется просто назвать его козлом, сделай это сейчас. Потому что с каждым днем он будет угасать».
Дело в том, что я никогда не верил во вражду. Не поймите меня неправильно: бывало, я сам злился на людей. Я очень злился, например, на Патрика Мехена или на того адвоката, который пытался выставить мне счет за выпивку, или на Боба Дэйсли. Но я не испытываю к ним ненависти и не желаю ничего плохого. Я считаю, что ненависть – бесполезная трата времени и сил. Что ты получаешь в итоге? Ничего. Я не строю из себя какого-то архангела Гавриила. Просто думаю, если на кого-то злишься – обзови его уродом, а потом забудь об этом и живи дальше. Нам не так долго жить на этой земле.
В общем, Шерон наконец решила увидеться с отцом, и он снова вернулся в нашу жизнь и даже попал в пару эпизодов «Семейки». Я был этому рад – несмотря на то, что он всю жизнь называл меня Овощем. Потом, когда Шерон решила, что нам стоит снова произнести свои свадебные клятвы, – она тогда еще проходила химиотерапию – мы пригласили Дона на церемонию в канун Нового года в отель в Беверли-хиллз. Мы провели ее в еврейском стиле – с небольшим балдахином, битьем бокалов и всем прочим.
В тот вечер многие подходили ко мне и спрашивали: «Как вам с Шерон удается так долго оставаться вместе?» А я отвечал так же, как отвечу сейчас: я постоянно говорю жене, что люблю ее; я постоянно приглашаю ее на ужин в ресторан; я постоянно удивляю ее небольшими подарками. К сожалению, тогда я еще постоянно пил и принимал наркотики, так что церемония прошла почти так же, как и сама наша свадьба: я накидался в дрова и заснул в коридоре.
Дон Арден, которого я знал с начала семидесятых, исчез. Свет горел, но никого не было дома. Это ужасная смерть. Насмотревшись на то, во что Альцгеймер превратил моего тестя, я бы не пожелал этой болезни и гребаному злейшему врагу. Несмотря на всё то, что произошло между нами за многие годы – даже несмотря на то, какую роль он сыграл в деле с Бобом Дэйсли, – мне было искренне жаль Дона в последние годы.
В конце концов мы поместили его в хоспис.
Помню, что в ушах у него постоянно образовывались серные пробки, и, когда мы его навещали, я капал ему ушные капли. Не знаю, почему я решил, что должен это делать – просто я это делал. Думаю, это как-то связано с огромной жалостью, которую я к нему испытывал. Такой злой, могущественный, страшный человек превратился в ребенка.
– Папа, – сказал однажды Джек. – Как ты думаешь, когда тебя показывают по телику, люди смеются с тобой или над тобой?
Вопрос, очевидно, беспокоил его уже давно.
– Знаешь, что, – сказал я ему. – Пока они смеются, мне всё равно.
– Но почему, пап? Тебе нравится быть клоуном?
– Потому что я всегда умел смеяться над собой, Джек. Смех помогал мне жить все эти годы.