И это правда. Меня не так сложно разозлить – хотя, чем я старше, тем больше думаю – к черту всё. Однажды всё равно всё получится. Но смех так часто спасал мне жизнь, что я сбился со счета. И началось это задолго до «Семейки Осборнов». В Black Sabbath я уже был клоуном. Я всегда смешил остальных.
Но мне стало жаль Джека.
Ему, должно быть, было нелегко, особенно в первые два года съемки шоу, когда я весь трясся, бормотал себе под нос и был вечно пьяной развалиной. Если честно, даже представить не могу, каково ему было. То же самое касается Келли. Когда мы все стали мегазнаменитостями, я впервые осознал, почему юные голливудские звезды накачиваются наркотиками и через день ездят в реабилитационную клинику. Давление, которое испытываешь, просто до нелепого огромно. Причем без перерыва. Ежедневно. В первый год нашего шоу Келли исполняла песню «Papa Don’t Preach» на церемонии вручения кинонаград «MTV». Ей нужно было спуститься по огромной лестнице на глазах у пялящихся на нее кинозвезд. Но она взяла быка за рога. И конечно, в итоге наслаждалась каждой минутой, проведенной на сцене, так же как и зрители.
Но у нее были проблемы, как у всех нас. И у меня просто сердце разрывалось, когда Джек тоже начал пить. Для него болезнь Шерон стала таким же тяжелым ударом, как и для меня, и дошло до того, что он стал принимать оксикодон, который в Лос-Анджелесе называют «героином для лохов». Помню, у нас из-за этого был страшный скандал, и я сказал: «Какого хрена, Джек? Почему ты всё время упарываешься? Ты никогда ни в чем не знал отказа! В чем ты когда-нибудь нуждался?
Он посмотрел на меня и ответил: «В отце».
Никогда не забуду этот момент.
Тогда я впервые осознал, какую цену заплатил за то, что жил так все эти годы. И какую цену за это заплатил мой сын, которого я так любил, которым так гордился, но для которого был плохим отцом. Ужасное чувство.
Я только и смог сказать: «Прости, Джек». После этого Джек завязал. А я нет.
К августу 2003 года меня так сильно трясло, что я не мог ходить, не мог ничего держать в руках и не мог разговаривать. Дошло до того, что Шерон стала злиться на моих врачей. От тех препаратов, что они мне давали, казалось, мне было только хуже, и никак не лучше.
И у меня появился новый врач, Аллан Роппер, который работал в той же клинике в Бостоне, где в начале девяностых мне сказали, что у меня нет рассеянного склероза. Он тогда занимался лечением болезни Паркинсона у Майкла Джея Фокса, а Шерон прочла об этом статью в журнале «People». Когда мы прилетели к нему на прием, первым делом Аллан выбросил все таблетки, на которых я сидел. Потом положил меня в больницу на пять дней и провел все мыслимые и немыслимые исследования. После этого я еще неделю ждал результатов.
Наконец мы с Шерон опять пришли к нему в кабинет, чтобы выяснить, что со мной не так, раз и навсегда.
– Кажется, я докопался до сути, – сказал Аллан. – В общем, мистер Осборн, у вас очень, очень редкое заболевание, причина которого в том, что у обоих ваших родителей в ДНК повреждена одна и та же хромосома. Под очень редким я подразумеваю один случай на миллиард. Хорошая новость в том, что это не рассеянный склероз и не болезнь Паркинсона. Плохая новость в том, что у нас даже нет названия такому заболеванию. Пожалуй, больше всего подходит синдром паркинсонизма».
– Это из-за него у меня тремор?
– Точно.
– И он наследственный? Он не имеет ничего общего с выпивкой или наркотиками?
– Алкоголь и некоторые наркотики определенно его усугубляют. Но не являются основной причиной.
– Его можно лечить?
– Да. Но сначала я должен вам кое-что сказать, мистер Осборн. Если вы не бросите пить и употреблять наркотики, вам придется найти себе другого врача, потому что мне не нужен такой пациент. Я занятой человек, ко мне очень большая очередь, и я не могу себе позволить тратить время впустую.
Я раньше никогда не разговаривал с таким врачом. И по тому, как он на меня смотрел, я понял, что он говорит серьезно.
– Хорошо, док, – сказал я. – Я буду стараться изо всех сил.
– Договорились. Вы будете принимать по две таблетки в день, и скоро ваше здоровье значительно улучшится.
В действительности позитивные сдвиги наступили гораздо раньше.
Мой тремор успокоился почти за день. Я снова мог ходить. Я перестал заикаться. Мне даже удалось вернуться в студию и записать с Келли новую версию песни «Changes».
Я обещал записать с Келли песню еще с тех пор, как назвал одну песню в альбоме «Ozzmosis» в честь Эйми. Моя Келли постоянно повторяла: «Почему это у Эйми есть песня, а у меня нет?» Для Джека я тоже записал песню – «My Little Man», которая тоже вошла в альбом «Ozzmosis». Так что Келли я задолжал – и в любом случае хотел ей помочь, потому что она у меня особенная девочка, понимаете? Я хочу сказать, что одинаково люблю всех своих детей, но Келли почему-то всегда оказывалась последней в очереди.
Так вот, мы записали «Changes», одну из моих любимых песен всех времен, слегка изменив слова, чтобы они подходили для отца и дочери. Получилось так здорово, что я подумал, что, возможно, мы записали рождественский хит. Потом в декабре полетели обратно в Англию, чтобы его продвигать. К тому времени я уже не пил – по распоряжению доктора Роппера, – но всё равно баловался всевозможными таблетками. Нельзя просто взять и перестать за один день быть наркоманом. Каждый день у меня был похож на русскую рулетку. В то время я сидел на хлоралгидрате, который является старейшим снотворным в мире. Но всё равно это значительный прогресс по сравнению с тем немыслимым количеством наркотиков, которое я принимал всего несколько месяцев назад, и мы с Келли без проблем приняли учсатие в программе «Top of the Pops». Потом я поехал со своим помощником Тони на выходные в Уэлдерс Хаус.
Съемочная команда «MTV» была уже там, потому что к тому времени наша повседневная жизнь в доме всем наскучила, и телевизионщики отчаянно искали новый материал. Но снимать было особо нечего. У меня был мощный квадроцикл «Ямаха Банши 350сс» – этакий снаряд на колесах, – и я часами гонял на нем по полям. Большую часть выходных я занимался только этим. И в понедельник утром, 8 декабря – когда песня «Changes» поступила в продажу, – я рассекал на нем как всегда.
Думаю, к этому моменту съемочная команда немного разочаровалась. Они даже выключили камеры. Помню, как слез с квадроцикла, чтобы открыть ворота, потом закрыл их, когда все прошли, опять залез на квадроцикл, понесся по грязной дороге, а потом ударил по тормозам, когда спускался по крутому склону. Но беда в том, что у квадроцикла нет ручки газа, как у мотоцикла. Только рычажок, который нажимаешь вперед-назад и едешь быстрее или медленне. И очень легко нажать на него случайно, пока пытаешься удержать квадроцикл, особенно когда он держится неустойчиво. Именно это и произошло, когда я доехал до низа берега: передние колеса попали в выбоину, моя правая рука соскользнула с ручки и нажала на рычажок, мотор взревел как безумный, квадроцикл вылетел из-под меня и перевернулся в воздухе, а меня сбросил на траву. Примерно миллионную долю секунды я думал, что всё не так уж плохо.
А потом сам квадроцикл всеми четырьма колесами рухнул на меня.
Хрусть.
Когда я открыл глаза, у меня в легких было полно крови, а шея сломана – так потом сказали мне врачи.
«Ясно, теперь я точно помру», – подумал я.
Верьте или не верьте, но во всем этом виноваты нацисты. Та выбоина в земле была небольшой воронкой от немецкой авиабомбы, которую сбросили во время войны. Тогда я этого не знал, но, оказывается, вокруг Уэлдерс Хауса их полно. Немецкие летчики приссывали долетать до крупных городов, где их могли сбить, и сбрасывали бомбы на Бакингемшир, докладывали о выполнении задания и сваливали домой.
Следующие две недели жизни я почти не помню. Первые несколько часов я всё время то приходил в сознание, то снова отключался. У меня есть смутное воспоминание о Сэме, моем охраннике, который поднял меня, положил к себе на квадроцикл и повез через поле. Потом я помню какие-то проблески сознания о машине «Скорой помощи» и о куче докторов.
– Как вы доставили его в скорую? – спросил один из них.
– Положили его на квадроцикл, – ответил голос, который я не узнал.
– Его могло парализовать! Господи Боже, у него же шея сломана. Ему крупно повезет, если он снова сможет ходить.
– Но как нам надо было вывезти его из леса?
– За ним уже вылетел вертолет.
– Мы этого не знали.
– Ну, ясно.
А дальше всё как в тумане.
Как оказалось, последнее, что я сделал перед тем, как потерять сознание, – это потянул врача за рукав и прошептал ему на ухо: «Что бы вы ни делали – не испортите мне татуировку».
Шерон была в Лос-Анджелесе, поэтому Тони позвонил ей и дал трубку главному врачу. Он всё рассказал, и они договорились, что меня отправят в хирургию.
Ранен я был очень серьезно. Кроме шеи, сломал еще восемь ребер и проколол легкие, поэтому в них заливалась кровь. А еще сломалась ключица, перерезав при этом главную артерию на руке, поэтому в нее не поступала кровь. Какое-то время врачи думали, что им придется отрезать руку совсем. После операции меня ввели в искусственную кому, потому что только так мой организм мог перенести боль. Если бы я тогда окочурился, то такой конец был бы мне как раз под стать: я ведь всю жизнь пытался войти в такую «искусственную кому». Меня продержали в ней восемь дней. Потом начали медленно приводить обратно в сознание. Еще шесть дней ушло на то, чтобы я полностью очнулся. И всё это время мне снился самый что ни на есть гребаный безумный сон. Он был таким ярким и правдоподобным, что больше напоминал галлюцинацию. Могу сказать только, что медики накачали меня какой-то первоклассной наркотой, потому что я до сих пор помню этот сон в мельчайших деталях, как будто это произошло вчера.