Оззи. Автобиография без цензуры — страница 1 из 5

Оззи Осборн, Крис ЭйресАвтобиография без цензуры

Я хотел бы посвятить эту книгу всем своим поклонникам. Это благодаря вам я прожил такую удивительную жизнь. Благодарю вас от всего сердца.

Да благословит вас всех Бог.

Оззи

И я не забуду еще одного особенного парня, который так много для меня значил, — мистера Рэнди Роадса, светлая ему память. Я никогда тебя не забуду и надеюсь, что когда-нибудь где-нибудь мы снова встретимся.

Часть перваяВ начале…

Они говорили, что я никогда не напишу эту книгу.

Ну и на хер их — потому что вот и книга.

Теперь мне остается только что-нибудь вспомнить…

Твою мать. Я вообще ничего не помню.

Разве что вот это…[1]

1. Джон-вор

Мой отец всегда говорил, что однажды я сделаю что-нибудь важное. «У меня есть предчувствие на твой счет, Джон Осборн, — говорил он мне, осушив несколько бутылок пива. — Ты либо сделаешь что-то очень особенное, либо попадешь за решетку».

И мой старик оказался прав.

В первый раз я загудел в тюрьму в неполных восемнадцать.

Ограбление — вот за что меня скрутили. Или, как было сказано в протоколе, «кража со взломом имущества общей стоимостью в 25 фунтов». По нынешним деньгам это примерно три сотни фунтов. Прямо скажем, не ограбление века. Я воровал всякое дерьмо. Потом возвращался и проделывал то же самое снова и снова. Однажды мне приглянулся магазин одежды «Sarah Clarke's», который находился недалеко от моего дома в Астоне. Во время первого взлома, схватив несколько вешалок, я подумал, что смогу загнать это барахло в пабе. Но забыл взять с собой фонарик, поэтому оказалось, что я спер детские слюнявчики и ползунки.

С таким же успехом можно было пытаться загонять собачье дерьмо.

Так что я вернулся и на этот раз стащил 24-дюймовый телик. Но он оказался слишком тяжелым и свалился и мне на грудь, когда я перелезал обратно через забор за магазином. Около часа я не мог даже пошевелиться, просто лежал в канаве с крапивой и чувствовал себя полным идиотом. Под наркотой я был как Мистер Магу[2], это да. В конце концов мне удалось сбросить с себя телик, но пришлось его там и оставить.

С третьей попытки мне удалось стащить несколько рубашек. И даже пришла в голову блестящая идея надеть перчатки, чтобы работать как настоящий профессионал. Единственная проблема оказалась в том, что у одной перчатки не было большого пальца, так что я оставил идеальные отпечатки по всему магазину. Через несколько дней, когда копы пришли ко мне домой, то обнаружили и перчатки, и кучу барахла. «Перчатка без пальца? — сказал коп, застегивая на мне наручники. — До Эйнштейна совсем немножко не дотянул, да?» Примерно через неделю состоялся суд, на котором мне влепили штраф в сорок фунтов. Это оказалось больше, чем у меня было за всю мою жизнь. Я никак не мог их заплатить, если только не ограбить банк… Или не одолжить у отца. Но мой старик отказался помогать.

«Я честно зарабатываю свои деньги, — сказал он. — С чего бы мне отдавать их тебе? Пусть это станет для тебя гребаным уроком».

— Но, папа…

— Ради твоего же блага, сынок.

Разговор окончен.

Судья приговорил меня к трем месяцам в тюрьме Уинсон Грин за «неуплату штрафов».

♦ ♦ ♦

Если честно, когда я узнал, что сяду в тюрьму, то от страха чуть не наложил в штаны. Уинсон Грин представляла собой старую викторианскую тюрьму 1849 года постройки. Работали там отъявленные ублюдки. Даже главный тюремный инспектор страны позднее признавался, что Уинсон Грин — самая жестокая, вонючая, беззаконная гребаная дыра из всех, виданных им ранее. Я умолял отца заплатить штраф, но он настаивал на том, что пребывание в тюрьме, возможно, наконец научит меня уму-разуму.

Как и большинство подростков, которые совершают преступления, я просто хотел произвести впечатление на своих дружков. Думал, что круто быть плохим парнем, и старался им быть. Но передумал, как только попал в Уинсон Грин. В комнате приема сердце у меня билось так громко и часто, что я решил, будто оно выскочит из груди прямо на бетонный пол. Охранники вытряхнули всё у меня из карманов, положили в маленький пластиковый пакет — кошелек, ключи, сиги, — и хорошенько посмеялись над моими длинными мягкими каштановыми волосами.

«Ты понравишься парням в блоке H, — шепнул мне один из них. — Приятного душа, сладкий пирожочек».

Я понятия не имел, что он имеет в виду.

Но очень скоро понял.

Если только ты не мечтал работать на заводе и упахиваться в ночные смены на сборочной линии, то от юности в Астоне ждать было нечего. Единственные рабочие места были на заводах. А жилые дома разваливались, в них даже не было сортиров. В Мидлендсе во время войны производили много танков, грузовиков и самолетов, поэтому в Астоне во время «Блица» сосредоточилась промышленность. Когда я был маленьким, на каждом углу были «строительные площадки» — дома, которые немцы сровняли с землей, пытаясь разбомбить оружейный завод Касл Бромвича. Много лет я думал, что так называются детские площадки.

Я родился в 1948 году и вырос в доме номер 14 в середине улицы Лодж-роуд, по обеим сторонам которой стояли дома с террасами. Мой отец Джон Томас Осборн был слесарем-инструментальщиком и работал в ночные смены на заводе компании «Дженерал Электрик» на Уиттон-лейн. Все называли его Джеком — по какой-то причине тогда так называли Джонов. Отец часто рассказывал мне о войне — в начале 1940-х он работал в Кинг Стенли в Глостершире, а немцы каждую ночь бомбили Ковентри, находящийся примерно в пятидесяти милях. Они сбрасывали взрывчатые вещества и парашютные мины, и город горел таким пламенем, что при отсутствии электричества отец мог читать газету. В детстве я по-настоящему не понимал, какой это был ад. Представьте себе: люди ложатся спать и не знают, достоит ли их дом до рассвета..

Кстати, после войны жизнь была не намного легче. Когда отец возвращался утром домой с ночной смены, моя мама Лиллиан шла работать на завод «Лукас». Чертовски изнурительная рутина, и так день за днем. Но они никогда не жаловались.

Мама была католичкой, но не особо религиозной. Никто из Осборнов не посещал церковь — правда, какое-то время я ходил в воскресную школу при Церкви Англии, потому что больше не хера было делать, а там на халяву давали чай с печеньем. Но мне это не сильно помогло в жизни — учить по утрам рассказы из Библии и рисовать младенца Иисуса. Не думаю, что викарий гордился бы своим учеником.

Воскресенье было для меня худшим днем недели. Я был ребенком, которому постоянно нужно развлекаться, а с развлечениями в Астоне было не густо. Только серое небо, пабы на углу каждой улицы и не очень здоровые люди, которые, как животные, пахали на сборочных линиях. Но у работяг была своя гордость. Например, они выкладывали фальшивыми камнями стены муниципальных домов, чтобы те выглядели так, будто это гребаный Виндзорский замок. Не хватало только рвов и подъемных мостов. У большинства домов были террасы, как у нашего, и каменная облицовка одного дома заканчивалась как раз там, где начиналась штукатурка на другом. Смотрелось ужасающе.

Я был четвертым ребенком в семье и первым мальчиком. У меня три старших сестры: Джина, Айрис и Джиллиан. Не понимаю, когда мои родители успевали этим заниматься, но вскоре у меня появилось еще два младших брата: Пол и Тони. Так что в доме номер 14 на Лодж-роуд было шестеро детей. Полный дурдом. Как я уже говорил, в те дни в домах не было унитазов, только ночное ведро у кровати. Джине, как самой старшей, досталась отдельная спальня в пристройке позади дома. Все остальные жили в одной комнате, пока Джина не выросла и не вышла замуж. После этого пристройку заняла Айрис.

Большую часть времени я старался не путаться у сестер под ногами. Они постоянно ссорились друг с другом, как это бывает у девчонок, а я не хотел попасть под перекрестный огонь. Но Джина всегда старалась присматривать за мной, она была как вторая мама. Мы до сих пор говорим по телефону каждое воскресенье, что бы ни случилось.

Честно признаться, не знаю, что бы я делал без Джины, потому что был очень нервным ребенком. Меня все время преследовал страх неминуемой смерти. Я был уверен, что, если наступать на трещины в асфальте по пути домой, то мать умрет. А когда отец спал днем, я начинал волноваться, что он умер, и тыкал его промеж ребер, чтобы убедиться, что старик еще дышит. И поверьте — отец был этим чертовски недоволен. А подобные жуткие мысли постоянно крутились у меня в голове.

♦ ♦ ♦

Большую часть времени мне было очень страшно.

Мое самое первое воспоминание — именно о том, что мне было страшно. Это было 2 июня 1953 года: День коронации королевы Елизаветы. В то время отцу безумно нравился Эл Джолсон, американский актер и звезда эстрады. Мой старик ходил по дому, пел его песни, читал наизусть комедийные реплики и при любом удобном случае наряжался в его костюм.

Тогда Эл Джолсон был знаменит в основном своими пародиями на негров. Его выступлениями с зачерненным под негра лицом были настолько неполиткорретными, что в наше время ему бы за это здорово прилетело. Однажды отец попросил тетушку Виолетту сшить нам пару черно-белых костюмов в стиле исполнителей негритянских песен, чтобы мы облачились в них на время празднования коронации. Костюмы были просто потрясающие! Тетушка Виолетта даже достала нам подходящие белые цилиндры и белые бабочки, а еще пару полосатых красно-белых тросточек. Но, когда отец спустился вниз с черным лицом, у меня на хрен снесло башню. Я кричал и плакал: «Что вы с ним сделали? Верните моего папу!» — и не затыкался, пока кто-то не объяснил, что папа просто намазался гуталином. Потом меня тоже попытались намазать этой штукой, но я снова взбесился. Я не хотел, чтобы на мне была эта штука, полагая, что она останется навсегда.

— Нет! Нет! Нет! Не-е-е-е-е-е-е-ет! — кричал я.

— Не будь трусишкой, Джон, — рявкнул отец.

— Нет! Нет! Нет! Не-е-е-е-е-е-е-ет!

Потом я узнал, что у нас в семье уже были сумасшедшие. Бабушка по папиной линии находилась в пограничном состоянии. Точнее — она реально была долбанутая. Всё время била меня без причины. Помню, как она шлепала и шлепала меня по бедрам. А еще была мамина младшая сестра, тетя Эдна, которая совершила самоубийство, сиганув в канал. Однажды она вышла из дурки и просто решила утопиться. Бабушка по маминой линии тоже была немного с приветом. У нее на руке была татуировка с инициалами моего деда — А. Ю., значит Артур Юнитт. Я думаю о ней каждый раз, когда вижу по телику одну из этих роскошных телочек с татуировками по всему телу. Выглядит нормально, когда ты молода и свободна, но, поверьте, смотрится не слишком сексуально, когда ты бабушка, укачиваешь внуков на ночь, а у тебя на бицепсе сморщенный кинжал и две облезлые змеи. Но ей было по херу, моей бабуле. Она мне очень нравилась. Она дожила до девяноста девяти лет. Когда я стал слишком много пить, бабушка била меня по заднице свернутой в трубочку газетой «Mirror» и говорила: «Ты жиреешь! Хватит пить! Ты воняешь как чертова подставка для кружки!»

А мои родаки были относительно нормальные. Папа был строгим, но он никогда меня не бил и не запирал в угольном чулане — ничего такого. В худшем случае шлепал, если я делал что-то плохое, например, хотел заклеймить дедушкину коленку горячей кочергой, пока тот спит. Но зато папа ссорился с матерью, и позднее я узнал, что он ее бил. Однажды мать, по-видимому, даже подала на отца в суд. Я часто слышал, как они кричат и ругаются, но не знал, из-за чего — полагаю, что из-за денег. Поверьте, никто из живущих в реальном мире не говорит постоянно что-то типа «да, дорогая, я понимаю, давай поговорим о наших «чувствах», бла-бла-бла, черт возьми». Те, кто утверждает, что ни разу не сказали грубого слова, живут на другой планете, мать их. И понятие брака в то время было другим. Даже не могу себе представить, каково это было — ты вкалываешь всю ночь, а твоя благоверная работает весь день, но у вас всё равно нет денег.

Он был хорошим парнем, мой старик: простым, старомодным. Он был очень худым и носил толстые очки в черной оправе, как у Ронни Баркера[3]. Отец говорил мне: «Хорошего образования у тебя может и не быть, но хорошие манеры ничего тебе не стоят». И сам жил по этому принципу: всегда уступал женщинам место в автобусе, помогал старушкам переходить дорогу.

Хороший он был человек. Очень по нему очень скучаю.

♦ ♦ ♦

Сейчас я понимаю, что отец был немного ипохондриком. Может, у меня это именно от него. Папу всё время беспокоила нога, он постоянно ее забинтовывал, но к врачу его было не загнать. Он бы скорее умер, чем обратился к специалисту. Врачи приводили отца в ужас, как и многих людей его возраста. И он никогда не брал отгулы. Если бы папа заболел и остался дома, это значило бы, что пора звать гробовщика.

Что у меня точно не от отца, так это склонность к зависимостям. Отец пропускал несколько кружек пива, но никогда не напивался. Больше всего ему нравилось пиво «Mackeson Stout». Он ходил в клуб для работяг потусоваться с парнями с завода и приходил домой, напевая «Show Me the Way to Go Home». И всё. Никогда не видел, чтобы он валялся на полу, обмочил штаны или блевал. Ему просто становилось хорошо и весело. Иногда по воскресеньям я шел с отцом в паб, а потом играл на улице и слушал через дверь, как он во весь голос горланит. И я думал, черт возьми, должно быть тот лимонад, который папа пьет, просто потрясающий… У меня было невероятное воображение. Много лет мне было интересно, какое же пиво на вкус, пока я его наконец не попробовал и не подумал — что это, на хрен, за дерьмо? Не может быть, чтобы папа такое пил! Но потом понял в чем дело. Я обожал всё, что меняет мое состояние, поэтому к восемнадцати годам мог влить в себя пинту[4] пива за пять секунд.

В нашей семье любили петь все, а не только папа, будучи навеселе. Мама и сестры тоже. Джина приходила домой с записями Чака Берри и Элвиса Пресли, женщины их разучивали и устраивали маленький субботний концерт. Однажды мои сестры даже разучили несколько мелодий The Everly Brothers. Впервые в жизни я выступал как раз на таком семейном концерте Осборнов — пел песню Клиффа Ричарда «Living Doll», которую услышал по радио. Но в то время я даже не помышлял о карьере певца, об этом и речи быть не могло. Насколько я знал, единственный способ заработать хоть сколько-то денег — пойти работать на завод, как и все в Астоне. Или ограбить долбаный банк.

Этот вариант я точно не исключал.

Преступления пришли в мою жизнь естественно и непринужденно. У меня даже был сообщник — паренек с моей улицы по имени Патрик Мерфи. И Мерфи, и Осборны были жесткими ребятами, хотя дети семейства Мерфи были настоящими католиками и ходили в другую школу. Мы с Пэтом начинали с воровства яблок. Но не продавали их, — просто жрали, потому что были вечно голодные. Но частенько попадалось какое-нибудь гнилое, и нас проносило несколько дней подряд. Недалеко от нашего дома была Тринити-роуд, от которой шла улица пониже, так что можно было просто прислониться к стене, задрать футболку и насыпать в нее яблок с деревьев, которые росли внизу. Однажды, когда я стоял на стене, как чертов беременный яблочный контрабандист, владелец этой земли спустил с цепи двух немецких овчарок. Они набросились на меня сзади, и я упал со стены головой вниз прямо в сад, да так неудачно, что через несколько секунд один глаз у меня раздулся и заплыл. Отец чертовски взбесился, когда я в таком виде явился домой. Потом была больница, где врач тоже задал мне трепку.

Но нас с Пэтом это не остановило.

После яблок мы перешли к «зачистке» парковочных автоматов. Потом дело дошло до мелких краж. У моих предков было шестеро детей и не много денег, а в таком отчаянном положении ради того, чтобы хоть немного набить живот, пойдешь на всё. Я не горжусь этим, но я и не один из тех парней, которые говорят: «Ой, у меня теперь всё хорошо, у меня куча денег, давайте не будем ворошить прошлое».

Именно мое прошлое сделало меня таким, какой я есть.

Потом мы замутили еще одну тему: встали у стадиона «Астон Вилла» во время матча и брали с фанатов по полшиллинга за то, чтобы «присмотреть» за их машиной. В то время все оставляли машины незапертыми, так что во время матча мы забирались в них и безобразничали. Иногда пытались дополнительно заработать мытьем этих машин. Это был блестящий план, пока как-то раз мы не решили вымыть машину одного несчастного придурка проволочной щеткой. Когда мы закончили, с машины слезла половина краски. Увидев результат, чувак реально охренел.

Я не был плохим парнем, но очень хотел им быть. Я был обычным подростком и хотел, чтобы меня приняли наконец в одну из уличных шаек. Помню, у нас были клевые игры. Мы играли в войнушку, ребята с одной улицы против ребят с другой, бросались друг в друга камнями, а вместо щитов у нас были мусорные ведра, и мы изображали битву греков против римлян. Было весело, пока одному парню не попали камнем в лицо, и его не увезли в неотложку, потому что из глазницы хлестала кровь. Еще мы мастерили бомбы из подручных материалов: берешь кучу дешевых хлопушек, высыпаешь из них порох, сплющиваешь один конец медной трубки, прокручиваешь в середине отверстие, наполняешь ее порохом, загибаешь второй конец, затем берешь фитиль из одной хлопушки и вставляешь в отверстие. А потом нужно просто поднести спичку к фитилю и на хрен свалить оттуда, да побыстрее.

Ба-бах!

Хе-хе-хе.

Не всё, что мы делали, было настолько же хитроумно, как изготовление бомб, но почти всё — так же опасно.

Мы с Пэтом как-то построили землянку, вырыв ее в твердой глиняной набережной, вставили туда раму и доски, а в крыше проделали дыру для дымохода. Рядом были ржавые бочки из-под бензина, и мы спрыгивали с них на кусок старого рифленого металла, который служил идеальным трамплином — бумс! — приземляясь прямо на крышу землянки. Так мы развлекались несколько недель, пока в один прекрасный день я не угодил в чертов дымоход и чуть не свернул себе шею.

На пару секунд Пэт решил, что я отбросил коньки.

Но лучше всего были «строительные площадки». Мы часами страдали на них херней, что-то строили из щебня, что-то ломали, жгли костры. И всё время искали сокровища… у нас было безумное воображение. Вокруг было множество заброшенных викторианских домов, где можно было играть, потому что Астон тогда только начинали отстраивать заново. Они были великолепны, эти старые дома, в них можно было заниматься чем угодно. Мы покупали пару двухпенсовых сигарет, садились в разбомбленных гостиных или каких-нибудь других комнатах, бездельничали и курили. Нашими любимыми марками сигарет были «Woodbine» и «Park Drive». Сидишь там, в грязи и пыли, дымишь папироской и в то же время вдыхаешь плотный желтый бирмингемский смог.

Эх, было времечко.

♦ ♦ ♦

Школу я терпеть не мог. Точнее — просто ненавидел.

До сих пор помню первый день в начальной школе Prince Albert Juniors в Астоне: меня пришлось тащить туда за загривок, потому что я верещал и брыкался.

Единственное, чего я с нетерпением ждал, — это звонок с уроков в четыре часа. Я не умел как следует читать и не получал хороших оценок. В голове у меня ничего не задерживалось, и я не мог понять, почему мой мозг — бесполезный кусок долбаного желе. Я смотрел на страницу в книге, но толку от этого не было — словно она была написана на китайском. Я чувствовал, что из меня ничего не выйдет, будто уже родился неудачником. Только в тридцать с лишним лет я узнал, что у меня дислексия и синдром дефицита внимания. В то время об этом дерьме еще никто ничего не знал. В моем классе было сорок человек, поэтому, если ты чего-то не понимаешь, то учителю было на это глубоко плевать. Остается лишь бездельничать. Именно так я и делал. А когда надо мной смеялись — например, когда надо было читать вслух, — я старался развлекать класс и придумывал разные безумные штуки, чтобы всех рассмешить.

Единственный плюс от дислексии в том, что дислексики обычно — очень творческие люди. По крайней мере, мне так сказали. Мы мыслим очень необычно. Но это клеймо на всю жизнь — когда не можешь читать как нормальные люди. Я до сих пор жалею, что не получил нормального образования. Думаю, что книги — это и правда круто. Зачитываться какой-нибудь книгой — просто восхитительно, черт возьми. У каждого должна быть такая возможность. Но я смог прочитать от начала до конца всего несколько книг за всю жизнь. Раз в сто лет случается, что эта хрень в моей голове проходит, и я стараюсь читать как можно больше, потому что, когда она вернется, всё будет как раньше, и я буду сидеть и пялиться в иероглифы.

Насколько я помню, в школе меня всегда называли Оззи. Понятия не имею, кто первым это придумал, когда и почему. Полагаю, это просто кличка для Осборна, но она отлично сочеталась с моим клоунским поведением. Как только кличка приклеилась, Джоном меня продолжали называть только дома. Сейчас я даже не узнаю свое настоящее имя. Если кто-то скажет: «Эй, Джон! Смотри сюда!» — я даже глаза не подниму.

После окончания начальной школы я перешел в среднюю школу Birchfield Road Secondary Modern в Перри Барре. Там у нас была школьная форма. Она была необязательной, но большинство детей ее носили, в том числе мой младший брат-паинька Пол. Каждый день он надевал пиджак, серую фланелевую рубашку, галстук и майку. А я ходил в заляпанных сапогах, джинсах и вонючих старых джемперах. Директор школы мистер Олдхэм бранил меня каждый раз, когда видел. «Джон Осборн, приведи себя в порядок, ты позорище! — кричал он с лестницы. — Почему ты не можешь брать пример с брата?»

Единственный раз мистер Олдхэм сказал обо мне доброе слово, когда я сообщил ему, что один из старших школьников пытался убить рыбок, налив в аквариум моющее средство. Он даже похвалил меня на собрании. «Благодаря Джону Осборну, — заявил он, — мы смогли уличить злодея, ответственного за этот низкий поступок». Чего мистер Олдхэм не знал, так это того, что убить рыбок моющим средством пытался я, но потом почему-то передумал. Я знал, что все будут ругать меня за мыльную пену в аквариуме — меня ругали вообще за всё, поэтому подумал, что если я вовремя переведу стрелки на кого-нибудь другого, то мне удастся избежать наказания. Все получилось как надо.

Был один учитель, который мне нравился, — мистер Черрингтон. Он был любителем местной истории и однажды водил нас в место под названием Пимпл Хилл в Бирмингеме, где раньше стоял старый замок. Это было чертовски здорово. Он рассказывал о крепостях, захоронениях и средневековых приспособлениях для пыток. Это был лучший урок в моей жизни, но я всё равно не получил хороших оценок, потому что ничего не смог записать.

Как ни странно, единственное, за что я получал хорошие оценки в школе на Берчфилд-роуд, — это «обработка тяжелых металлов». Полагаю, это потому, что отец занимался изготовлением инструментов, и знания были усвоены естественным путем. Я даже выиграл первый приз в конкурсе нашего класса за лучший металлический стопор для окна. Но это никак не мешало мне валять дурака. Учитель, мистер Лейн, бил меня по заднице большой деревяшкой так сильно, что я думал, у меня задница отвалится. На самом деле он был хорошим парнем, мистер Лейн. Хотя и страшным расистом. Черт возьми, что он говорил… Сегодня за такое он бы точно загремел в тюрьму.

Мой любимым приколом на уроке по обработке металлов был такой: берешь однопенсовик, три-четыре минуты нагреваешь его паяльной лампой, а потом кладешь на стол мистеру Лейну, чтобы он поднял его из любопытства.

Сначала слышишь: «А-а-а-а-а-а-а-ай!» — а потом: «Осборн, ах ты, маленький ублюдок!»

Хе-хе-хе.

Старый фокус с горячим пенсом. Забавно, приятель.

♦ ♦ ♦

Когда я был помладше, надо мной какое-то время издевались старшие дети. Поджидали по дороге из школы, стягивали с меня штаны и дразнили. Мне было одиннадцать-двенадцать лет и это было очень неприятно. Они не трахали меня, не дрочили — просто мальчишки играли в мальчишечьи игры, — но мне было очень стыдно и страшно, а рассказать родителям я не мог. В моей семье дети и так дразнили друг друга — и это нормально, когда вас шестеро в одном доме — но из-за этого попросить о помощи было невозможно. И я думал, что сам во всём виноват.

По крайней мере, когда я вырос и у меня появились собственные дети, я говорил им: «Никогда не бойся подойти к маме с папой с любой проблемой. Ты сам решаешь, что хорошо, а что нет, и, если кто-то трогает твое тело, а тебе это не нравится, просто скажи нам». И, поверьте, если бы я узнал, что с моими детьми кто-то ведет себя не должным образом, то пролилась бы чертова кровь.

В конце концов, я нашел способ отделаться от этих подонков. Я выбрал самого крупного парня на площадке и смешил его, пока тот не рассмеялся. Так мы подружились. Фигура у него была чем-то средним между кирпичным сортиром и долбаной горой Сноудон[5]. Если свяжешься с таким, то следующие пару месяцев придется пить свой школьный обед через соломинку. Но в глубине души этот громила был добрым великаном. Как только мы подружились, хулиганы оставили меня в покое, что стало большим облегчением, ведь в драке от меня было столько же толку, сколько и в чтении.

Единственным парнем в школе, который никогда ко мне не лез, был Тони Айомми. Он был на год старше, и его знали все — Тони умел играть на гитаре. Хотя он меня и не бил, но всё равно пугал. Может, даже заехал по яйцам пару раз или ткнул пальцем, но больше ничего. Тони был высоким, красивым и нравился всем девочкам. Победить Айомми в драке не мог никто. Мое самое яркое школьное воспоминание о нем — это день, когда нам разрешили принести в школу свои рождественские подарки. Тони пришел с такой яркой красной электрогитарой. Помню, как подумал, что это самая крутая вещь, которую я видел в жизни. Я тоже всегда хотел играть на каком-нибудь инструменте, но у моих родителей не было денег, да, к тому же, мне бы все равно не хватило усидчивости. Я мог сосредотачиваться максимум на пять секунд. А Тони умел играть. Он был просто невероятен. Тони один из ребят, одаренных от природы: можно дать ему какую-нибудь монгольскую волынку, и за пару часов он разберется, как играть на ней блюзовые риффы. Еще в школе мне было интересно, какое будущее ждет Тони Айомми.

Но наши пути снова пересеклись лишь через несколько лет.

♦ ♦ ♦

Я рос и всё меньше времени проводил в классе и больше — за курением в мужском туалете. Курил я так часто, что постоянно опаздывал на утреннюю регистрацию, которую проводил учитель регби мистер Джонс. Он меня ненавидел, поэтому всё время оставлял после уроков и позорил перед другими детьми. Больше всего на свете мистер Джонс любил меня бить. Обычно он велел мне идти к ящику с теннисными туфлями в задней части класса, выбрать самую большую и принести ему. Потом шел сам, рылся в ящике, и, если находил туфлю большего размера, то бил меня по заднице с удвоенной силой. Пожалуй, именно он издевался надо мной больше всех в школе.

Еще мистер Джонс занимался тем, что с утра выстраивал всех нас в классе в линейку, а затем ходил за спинами туда-обратно и смотрел на шеи — проверял, что мы умываемся по утрам. Если он считал, что у тебя грязная шея, то проводил по ней белым полотенцем. И если полотенце пачкалось, то тащил за воротник к раковине в углу и оттирал, как животное.

Во всей школе он был самым большим хулиганом, этот мистер Джонс.

♦ ♦ ♦

Довольно быстро я понял, что у моих родителей денег меньше, чем у большинства других семей. Об отдыхе на Майорке каждое лето речь как-то не заходила — родителям нужно было кормить и одевать шестерых маленьких Осборнов. До четырнадцати лет я даже не видел море. Впервые это произошло благодаря моей тетушке Аде, которая жила в Сандерленде. И не видел океана — большой воды, в которую не стекает дерьмо из местной канализации и от которой у тебя не наступает гипотермия за три долбаных секунды, — до двадцати с лишним лет.

Нашу бедность можно было определить и по другим признакам. Например, вместо туалетной бумаги мы пользовались кусочками газет. Летом я носил резиновые сапоги, потому что у меня не было обуви, а мама никогда не покупала мне нижнее белье. А еще был изворотливый парень, который постоянно приходил в дом и просил денег. Мы назвали его «тук-тук». Он был коммивояжером и втюхивал маме в кредит всякое барахло из своего каталога, а потом исправно наведывался каждую неделю за следующим платежом. Но у мамы никогда не было денег, поэтому она всегда посылала к двери меня — сказать, что ее нет дома. В конце концов я от этого устал. «Мама говорит, что ее нет дома», — ответил я.

Несколько лет спустя я искупил свою вину: открыл дверь этому тук-туку и оплатил все мамины счета. Потом велел ему проваливать к черту и никогда больше не возвращаться. Но это не помогло. Две недели спустя, вернувшись домой, я увидел, что маме доставили новенький костюм-тройку. Как вы думаете — откуда он взялся?

Когда я был маленьким, с деньгами было очень туго. Один из худших дней всего моего детства — когда мама дала мне десять шиллингов на День рождения, чтобы я купил себе фонарик, светящийся разными цветами, — а по пути домой я потерял сдачу. Должно быть, четыре или пять часов я шарил по всем канавам и сливным трубам Астона, чтобы найти те несколько медяков. Самое смешное, что я даже не помню, что сказала мама, когда я пришел домой. Но очень хорошо помню, что был чертовски напуган.

Не то чтобы жизнь в доме номер 14 на Лодж-роуд была плоха. Но едва ли ее можно назвать семейной идиллией.

Хотя бы потому, что моя мать не Делия Смит[6].

Каждое воскресенье она потела на кухне за плитой, а мы все тряслись в ожидании результата. Жаловаться было нельзя. Как-то раз я ем капусту, а она на вкус, как мыло. Джина ловит мой взгляд, тычет промеж ребер и шепчет: «Не говори ни слова». Но меня сейчас или вывернет, или я умру от отравления этой дрянью. К счастью, в ту же секунду папа возвращается из паба, вешает пальто и садится за обеденный стол. Берет вилку, втыкает ее в капусту, подносит ко рту, а из нее торчит спутанная проволока! Да благословит Бог мою старую маму, она сварила щетку для мытья посуды!

Мы все побежали в сортир, чтобы проблеваться.

В другой раз мама дала мне с собой на обед сэндвичи с вареным яйцом. Я поднимаю хлеб, а там сигаретный пепел и кусочки скорлупы.

Классно, мам.

Школьные обеды просто спасли мне жизнь. Это одна из немногих прекрасных вещей в моем сраном образовании. Они были просто волшебные, эти школьные обеды. Нам давали основное блюдо и пудинг, и это было просто невероятно. Сейчас берешь что-нибудь и сразу начинается: «Ой, здесь двести килокалорий, — или, — ой, здесь восемь граммов насыщенных жиров». Но тогда еще не было такой срани, как калории. Была просто еда на тарелке. И ее всегда было мало.

♦ ♦ ♦

Каждое утро я искал предлог прогулять школу. Поэтому, когда причины были настоящие, мне никто не верил.

Например, когда я услышал привидение.

Я на кухне, собираюсь выходить в школу. Зима, мороз, в кране нет горячей воды, я кипячу чайник, чтобы налить воды в раковину и помыть посуду. И вдруг слышу голос: «Осборн, Осборн, Осборн». Папа работал в ночную смену, поэтому по утрам он собирал нас в школу и ложился спать. Я повернулся к старику и сказал: «Папа! Пап! Я слышу, как кто-то нас зовет! Кажется, это призрак! Похоже, он охотится на наш дом!»

Папа отрывает глаза от газеты.

— Хорошая попытка, сынок, — говорит он. — Призрак или не призрак, а в школу ты идешь. Давай поживей мой посуду.

Но голос всё звучал.

— Осборн, Осборн, Осборн.

— Но, папа! — кричал я. — Там голос! Он есть, есть. Послушай!

Наконец папа тоже услышал.

— Осборн, Осборн, Осборн.

Казалось, голос раздается из сада. Мы оба выбежали на улицу — я прямо босиком, — в саду никого не было. Но мы снова услышали голос, на этот раз ближе и громче.

— Осборн, Осборн, Осборн.

Голос раздавался из-за забора. Мы заглянули в соседний сад и увидали, что наша соседка, одинокая старушка, лежит прямо на льду. Она поскользнулась, упала и не смогла встать, а помочь ей было некому. Скорей всего, если бы вовремя не подоспели, она замерзла бы насмерть. Мы с папой перелезли через забор, подняли и отнесли соседку в гостиную, где раньше никогда не были, хотя жили в соседнем доме всю жизнь. Оказалось, у старушки раньше были муж и дети, но во время войны мужа отправили во Францию, где его застрелили нацисты, а дети погибли в бомбоубежище. Но она жила так, будто все еще живы. Всюду были фотографии, детская одежда и игрушки. Весь дом словно застыл во времени. Было очень грустно. Это самая душераздирающая картина, какую я видел в жизни. Помню, как мама выплакала все глаза, когда в тот день вернулась из этого дома.

Удивительно, да? Живешь в нескольких сантиметрах от соседа и ничегошеньки о нем не знаешь.

В тот день я опоздал в школу, но мистеру Джонсу было всё равно, почему — ведь я опаздывал почти каждый день. Для него это был очередной повод превратить мою жизнь в ад. Однажды утром — может, это было в тот день, когда мы нашли старушку на льду — я пришел на перекличку с таким опозданием, что она уже закончилась, а на линейке уже стоял другой класс.

Для меня это был особенный день, потому что папа дал мне связку металлических стержней с завода «Дженерал электрик», и я собирался сделать несколько отверток на уроке обработки металлов. Стержни лежали у меня в сумке, и я с нетерпением ждал, когда смогу показать их одноклассникам.

Но день был испорчен, еще не успев начаться. Помню, как стою перед столом мистера Джонса, а он бесится и орет на меня, пока другой класс рассаживаются за партами. Мне было так стыдно, что я хотел забиться в какую-нибудь нору и никогда из нее не вылезать.

— ОСБОРН! — кричал он. — ТЫ ПОЗОРИШЬ САМОГО СЕБЯ И ЭТУ ШКОЛУ! НЕСИ МНЕ БОТИНОК!

В классе воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как пёрднет мышь.

— Но, сэр!

— НЕСИ МНЕ БОТИНОК, ОСБОРН. И УБЕДИСЬ, ЧТО ОН САМЫЙ БОЛЬШОЙ, ИЛИ Я ТРЕСНУ ТЕБЕ ПО ЗАДУ ТАК СИЛЬНО, ЧТО ПОТОМ МЕСЯЦ СИДЕТЬ НЕ СМОЖЕШЬ!

Я огляделся и увидел лица учеников, уставившихся на меня. Черт, приятель, я готов был умереть. Ребята в этом классе были на год старше и пялились на меня, как будто я какой-нибудь чертов урод. Я втянул голову в плечи и совершил свой променад позора в конец класса. Кто-то пытался подставить мне подножку. Еще кто-то подвинул свой портфель в проход, чтобы мне пришлось его обойти. Все мое тело дрожало и онемело, а лицо горело огнем. Я не хотел заплакать перед старшими детьми, но уже чувствовал, как накатывают слезы. Я подошел к ящику, нашел туфлю — но так нервничал из-за того, что на меня все смотрят, что даже не смог определить самый большой, — и отнес ее мистеру Джонсу. Подаю ему ботинок, не поднимая глаз.

— ПО-ТВОЕМУ, ЭТО САМЫЙ БОЛЬШОЙ? — орет мистер Джонс. Потом быстро шагает в конец класса, смотрит в ящик, возвращается с ботинком побольше и велит мне наклониться. А все смотрят. В этот момент я отчаянно силюсь не заплакать, но у меня из носа уже льются сопли, и я утираюсь тыльной стороной ладони.

— Я СКАЗАЛ, НАКЛОНИСЬ, ОСБОРН!

Я слушаюсь. Затем он заносит руку как можно дальше и со всей силы бьет меня чертовым ботинком 44 размера.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Мне чертовски больно. Ублюдок бьет еще раз. И еще. Но к третьему или четвертому удару я уже на хрен натерпелся. И вдруг я разозлился. Во мне кипит чертова слепая ярость! Он шлепает меня снова, я лезу в сумку, достаю папины железные прутья и изо всей силы бросаю их прямо в жирную потную рожу мистера Джонса. Мне не очень давался спорт, но в эти пару секунд я бы забил мяч за английскую сборную по крикету. Мистер Джонс отшатывается назад, у него из носа хлещет кровь, и я понимаю, что натворил. Ребята в классе пооткрывали рты. О, че-е-е-е-ерт. Я выбегаю из класса, несусь по коридору, выбегаю из школы и мчусь по дороге в дом номер 14 на Лодж-роуд. Забегаю наверх, где спит отец, и бужу его. И тут я разревелся.

Отец был просто в ярости.

Слава Богу, злился он не на меня, а на мистера Джонса. Папа сразу же отправился в школу и потребовал директора мистера Олдхэма. Крики было слышно в другом конце школы. Мистер Олдхэм каялся, что понятия не имел о методах воспитания мистера Джонса, но пообещал разобраться в ситуации. Отец ответил, что это было бы чертовски неплохо.

С тех пор меня ни разу не били.

♦ ♦ ♦

В школе я был далеко не Ромео — большинство девчонок считали меня психом, — но какое-то время у меня была подружка по имени Джейн. Она ходила в школу для девочек на той же улице. Я сходил по ней с ума. До ужаса. Каждый раз перед встречей с ней я шел в школьный туалет и намыливал волосы, чтобы уложить их назад и казаться крутым. Но в один прекрасный день пошел дождь, и моя голова превратилась в мыльный пузырь, а мыло потекло по лбу прямо в глаза. Джейн взглянула на меня, спросила: «Ты что — дебил? — и сразу бросила. Прямо там же. У меня разбилось сердце. Через несколько лет я встретил свою любовь выходящей из клуба в Астоне, и она была пьяна в такое говно, что я удивился, из-за чего же раньше так парился.

Были и другие девчонки, но ничего стоящего из этого так и не вышло. Вскоре я узнал, как больно, когда девушка, которая тебе нравится, гуляет с другим парнем. Когда тебя динамят, тоже не очень весело. Однажды я договорился встретиться с девчонкой у отеля «Crown and Cushion» в Перри Барре. Когда я пришел туда в полвосьмого, лил дождь, а ее нигде не было. Я подумал: «Ну ладно, придет через полчаса». И подождал до восьми. Ничего. Подождал еще полчаса. По-прежнему ничего. В итоге я прождал до десяти часов, а потом поковылял домой, промокший до нитки, подавленный и отвергнутый. Теперь, сам став отцом, я искренне недоумеваю, какого хрена я тогда себе думал? Ни один нормальный отец не выпустит свою дочь вечером на улицу в дождь встречаться с каким-то парнем из школы.

Это всего лишь мальчишеская любовь. Тебе кажется, что ты взрослый, но на самом деле это совсем не так.

Еще как-то раз, когда мне было около четырнадцати, я пригласил девочку в кино. Я решил, что буду плохим парнем, поэтому закурил, чтобы произвести впечатление. К тому времени я уже пробовал курить, но это еще не вошло в привычку. В тот вечер у меня в кармане было пять сиг и однопенсовый коробок спичек. И вот сижу я в кинотеатре, строю из себя невесть что, как вдруг покрываюсь холодным потом. Какого черта, что со мной происходит? Рыгаю и чувствую вкус рвоты. Бегу в туалет, запираюсь в кабинке, и меня от кашля на хрен выворачивает наизнанку. Мне было так плохо, приятель. Я еле доплелся до выхода и побрел домой, меня рвало всю дорогу. Не знаю, что было дальше с той девчонкой, но, по крайней мере, она получила коробку конфет «Maltesers».

И за время моего взросления это не единственная печальная история, связанная с сигаретами. Как-то вечером, примерно тогда же, я курил в своей спальне на Лодж-роуд. Потом притушил сигаретку чтобы докурить утром, а через несколько часов проснулся от удушья. Всё было в дыму. Чёрт побери, подумал я, я поджег дом! Но потом посмотрел на пепельницу рядом с кроватью и увидел, что сигарета не горит. Чего я не знал, так этого того, что тем вечером папа пришел домой немного навеселе и тоже курил дома. Но не потушил сигарету, а уронил ее за диван, так что поролон в подушках начал тлеть. По всему дому расползся удушливый черный дым.

Следующее, что я помню, как бегу вниз в гостиную и вижу, что у папы похмелье и виноватое лицо, у мамы по лицу текут слезы, и она сгибается пополам от кашля.

— Джек Осборн, — заорала мать в перерыве между кашлем. — Какого черта ты…

А потом закашлялась так сильно, что вставная челюсть вылетела у нее изо рта и разбила окно, впустив холодный ветер с улицы. Взлетело пламя — и диван вспыхнул как гребаный костер. Я не знал, смеяться мне или обосраться от страха. Все-таки каким-то образом нам с папой удалось потушить огонь, а мама пошла в сад искать свою челюсть.

В доме воняло еще несколько недель.

Но это не помешало мне курить. Я был уверен, что с сигаретой выгляжу круто. И, возможно, был прав, потому что через несколько недель после пожара мои отношения с девочками наконец-то пришли к счастливой развязке. Незадолго до этого я обнаружил, что пенис нужен не только для того, чтобы мочиться в ведро, и стал неустанно дрочить. Я передергивал повсюду. Я не мог уснуть, потому что всю ночь гонял лысого. И вот однажды я пошел на танцы в паб в Астоне. Это было еще до того, как я начал пить, но в дальнем зале был чей-то развеселый день рождения. Там была девчонка постарше — в жизни не вспомнить, как ее звали, Богом клянусь, — и она со мной танцевала. Потом привела к себе домой и трахала всю ночь. Понятия не имею, почему она выбрала меня. Может, просто припекло, а я оказался единственным незанятым членом в этом пабе. Кто знает? Во всяком случае, я не жаловался. Конечно, после этого мне захотелось продолжения. Поэтому на следующий день побежал к ней домой, как пес, который второй раз нюхает тот же столб.

Но она выпалила: «Какого хрена тебе здесь надо?»

— Как насчет перепихнуться еще раз?

— Отвали.

Так закончился наш чудесный роман.

♦ ♦ ♦

В пятнадцать лет я закончил школу. И что же за десять лет я получил от британской системы образования? Листок бумаги, на котором написано:

«Джон Осборн посещал школу «Birchfield Road Secondary Modern»».

И подпись:

«Мистер Олдхэм (Директор)».

И всё. Ни одной оценки. Ничего. Поэтому у меня было два карьерных пути: физический труд и физический труд. Первым делом я стал искать работу в рубрике вакансий на обороте «Birmingham Evening Mail». В газете как раз был специальный раздел для тех, кто только что закончил школу и интересуется перспективами трудоустройства. Я просмотрел их все: молочник, мусорщик, работник сборочной линии, укладчик, дворник, водитель автобуса и тому подобное — и выбрал работу водопроводчика, потому что это, по крайней мере, ремесло. А мне говорили, что без знания ремесла в жизни ничего не добьешься.

К тому времени, когда я получил эту работу, наступил конец года, начинало холодать. А я не знал, что водопроводчики больше всего надрываются в середине зимы, когда лопаются трубы. Так что в основном ты торчишь, наклонившись над люком в минус пять градусов, бодро отмораживая себе яйца. Меня не хватило даже на неделю. Но меня сломил не холод. Меня выперли за то, что я воровал яблоки в обеденный перерыв.

Старые привычки дали о себе знать.

Моя следующая работа была менее претенциозной. Я устроился на промышленный завод недалеко от Астона. Там производили автомобильные запчасти, а я отвечал за большой чертов аппарат для удаления смазки. Тебе дают корзину с кучей деталей — проводов, пружин, рычагов и прочего, — ты кладешь их в бак с бурлящими химикатами, и они очищаются. Химикаты были токсичными, и наверху аппарата висел знак: «ОПАСНО! НИКОГДА НЕ СНИМАЙТЕ ЗАЩИТНУЮ МАСКУ. НИКОГДА НЕ НАКЛОНЯЙТЕСЬ НАД БАКОМ».

Помню, поинтересовался у кого-то, что в баке, и мне ответили, что это дихлорметан. Я подумал про себя: «Хм, интересно, можно ли словить приход от этой штуки?» И как-то раз снял маску и на секундочку наклонился над баком. Это было нечто: «Ого-о-о-о-о-о-о!» — как будто нюхаешь клей. Только, черт возьми, в сто раз сильнее. Так что я стал каждое утро нюхать дихлорметан — это было намного дешевле, чем ходить в паб. Потом стал делать это два раза в день. А затем три. А потом каждые долбаные пять минут. Проблема была в том, что, каждый раз, когда я туда наклонялся, мое лицо становилось черным и жирным от испарений. Ребята на заводе быстро догадались, что происходит. Я уходил на перерыв, а потом они видели мое лицо, покрытое этой черной дрянью, и говорили: «Ты что, опять торчал у обезжиривателя, да? Ты, на хрен, убьешь себя, приятель».

— О чем вы говорите? — отвечал я с невинным видом.

— Это же токсично, черт возьми, Оззи.

— Поэтому я никогда не снимаю защитную маску и никогда не наклоняюсь над баком, как написано на табличке.

— Брехня. Прекрати, Оззи. Ты убьешь себя.

Через несколько недель дошло до того, что я постоянно был не в себе и разгуливал по заводу, напевая песни. У меня даже начались галлюцинации. Но я продолжал нюхать — просто не мог остановиться. И в один прекрасный день я пропал. Меня нашли лежащим на баке без сознания. «Вызовите «неотложку», — сказал надзиратель. — И чтобы больше этого идиота я не видел».

Мои родители, когда узнали, что меня снова уволили, чуть с ума не сошли. Я продолжал жить в доме номер 14 на Лодж-роуд, и они ждали, что аренду мы наконец будем платить вместе, несмотря на то, что я старался проводить дома как можно меньше времени. Мама поговорила со своим начальником и устроила меня на работу на завод «Лукас», чтобы я хотя бы там был под присмотром. «Это отличная возможность научиться новому, Джон, — сказала она. — Большинство людей твоего возраста отдали бы правую руку на отсечение за такой шанс. Ты приобретешь очень полезный навык — станешь настройщиком автомобильных клаксонов».

У меня сердце в пятки ушло.

Настройщиком автомобильных клаксонов?

В те времена работяги рассуждали так: получаешь хоть какое-то образование, идешь в подмастерья, тебе дают дерьмовую работу, ты этим страшно гордишься, несмотря на то, что она дерьмовая. А потом занимаешься этой дерьмовой работой до гробовой доски. Твоя дерьмовая работа — это всё. Многие люди в Бирмингеме даже не доживали до пенсии. Они просто падали замертво прямо на пол завода.

Мне нужно было свалить на хрен, пока я не попался в этот капкан. Но я понятия не имел, как уехать из Астона. Попытался было эмигрировать в Австралию по специальной программе, но не смог оплатить сбор в 10 фунтов. Я даже пытался пойти добровольцем в армию, но меня не взяли. Парень в военной форме взглянул на мою рожу и сказал: «Извини, нам нужны люди, а не вещи».

Так что я пошел работать на завод. Своему другу Пэту я сказал, что теперь работаю в музыкальном бизнесе.

— Что ты имеешь в виду под музыкальным бизнесом?

— Настраиваю всякое, — туманно ответил я ему.

— Всякое какое?

— Не суй нос не в свое собачье дело!

На том обсуждение моей новой работы было закончено.

В первый день работы на заводе «Лукас» мастер привел меня в комнату со звукоизоляцией — в ней предстояло работать. Моя работа заключалась в том, чтобы брать автомобильные гудки с конвейерной ленты и класть в хитрый аппарат в форме колпака. Затем подключать их к электрической сети и регулировать отверткой, чтобы раздавались звуки: «БИП, БУ-У, УИ-У, УР-Р, БИ-УП». И так 900 раз в день — столько автомобильных гудков требовалось настроить в соотвествиии с дневной нормой. Контролеры вели подсчет, поэтому каждый раз, когда гудок был готов, нужно было нажимать на кнопку. В одном помещении нас было пятеро, так что пять гудков бибикало и пищало, и верещало одновременно, с восьми утра до пяти вечера.

Когда выходишь из этой чертовой комнаты, то в ушах звенит так громко, что не слышно собственных мыслей.

Так проходил мой день.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провод.

Настраиваешь отверткой.

БИП, БУ-У, УИ-У, УР-Р, БИ-УП.

Кладешь гудок обратно на ленту.

Нажимаешь кнопку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провод.

Настраиваешь отверткой.

БИП, БУ-У, УИ-У, УР-Р, БИ-УП.

Кладешь гудок обратно на ленту.

Нажимаешь кнопку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провод.

Настраиваешь отверткой.

БИП, БУ-У, УИ-У, УР-Р, БИ-УП.

Кладешь гудок обратно на ленту.

Нажимаешь кнопку. И по новой.

А мама глядела на меня с гордостью через смотровое стекло.

Но через несколько часов этого чертового бибиканья я начал сходить с ума. Я был готов убивать все живое. Поэтому стал нажимать на кнопку два раза за один гудок, надеясь уйти с работы пораньше. Что угодно, лишь бы выбраться из этой гребаной будки. Когда я смекнул, что это работает, то стал нажимать по три раза. Потом по четыре. Ну, а потом и по пять. Так я проработал несколько часов, а потом услышал треск и визг микрофона громкой связи откуда-то сверху. Конвейерная лента завибрировала и остановилась. Из громкоговорителя раздался сердитый голос:

«ОСБОРН. В КАБИНЕТ К НАЧАЛЬНИКУ! НЕМЕДЛЕННО!».

Начальству захотелось узнать, каким образом мне удалось настроить пятьсот клаксонов за двадцать минут. Я ответил, что, очевидно, кнопка неисправна. Но мне возразили, что, оно начальство, черт возьми, не вчера родилось, а единственная неисправность кнопки заключается в том, что на нее нажимает гребаный идиот. И, если я сделаю это еще раз, то меня вышвырнут отсюда на хер пинком под зад. Точка. Понятно? Я сказал: «Да, я понимаю», — и потопал назад в свою будку.

Берешь гудок.

Подсоединяешь провод.

Настраиваешь отверткой.

БИП, БУ-У, УИ-У, УР-Р, БИ-УП.

Кладешь гудок обратно на ленту.

Нажимаешь кнопку.

И так с утра и до вечера.

Изо дня в день.

После нескольких недель этой канители я решил завязать разговор с Гарри — пожилым мужчиной, который работал со мной.

— Сколько вы уже здесь работаете? — спросил я его.

— А?

— Сколько вы уже здесь работаете?

— Что ты там шепчешь, сынок?

— СКОЛЬКО ВЫ УЖЕ ЗДЕСЬ РАБОТАЕТЕ? — закричал я. Гарри, очевидно, полностью оглох от того, что каждый день слушал эти клаксоны.

— Двадцать девять лет и семь месяцев, — сказал он с улыбкой.

— Шутите.

— А?

— Ничего.

— Перестань шептать, сынок.

— ЭТО ЧЕРТОВСКИ ДОЛГО, ГАРРИ.

— Знаешь, что во всем этом самое приятное? — Я развел руками и помотал головой.

— Через пять месяцев я получу золотые часы. Выйдет, что я проработал здесь тридцать лет!

Когда я представил, что в этой комнате можно провести тридцать лет, мне захотелось, чтобы русские сбросили на нас бомбу и разом покончили с этим.

— Если вам так нужны золотые часы, — сказал я, — нужно было просто украсть их из долбаного ювелирного магазина. Даже если бы вас поймали, тюремный срок был бы в десять раз меньше, чем вы прозябали в этой вонючей дыре.

— Повтори, сынок?

— Ничего.

— А?

— НИЧЕГО.

На этом мое терпение лопнуло. Я бросил отвертку, ушел из будки, прошел мимо мамы, вышел на улицу и отправился прямиком в ближайший паб. Так закончилась моя первая работа в музыкальной индустрии.

♦ ♦ ♦

Мысль о том, чтобы найти настоящую работу в музыкальном бизнесе, казалась тогда какой-то идиотской шуткой. Это было так же невозможно, как стать космонавтом, каскадером. Или трахнуть Элизабет Тейлор. Но с тех самых пор, как я спел «Living Doll» на семейном концерте, у меня была мечта. Я хотел собрать свою группу. Какое-то время даже ходил и хвастался, что играю в коллективе под названием Black Panthers. Брехня. Моя «группа» представляла собой пустой футляр от гитары, на котором было написано «The Black Panthers» (я сам написал это эмульсионной краской, найденной в садовом сарае). Еще я говорил людям, что у меня есть собака по кличке Hush Puppy. На самом же деле это был ботинок, подобранный на помойке и привязанный на провод, как на поводок. Всё это было у меня в воображении. Я разгуливал по улицам Астона с пустым чехлом от гитары, таская за собой ботинок на проводе и представляя себя блюзовым музыкантом из Миссисипи. Неудивительно, что все вокруг думали, будто я окончательно спятил.

Когда я не проводил время со своей воображаемой группой и воображаемой собакой, то тусовался с тедди-боями[7]. К моменту моего взросления культура тедди-боев уже сходила на нет, так что я так и не поносил длинное пальто, ботинки на платформе и всё остальное дерьмо. Но мне нравилась музыка, которую они ставили на музыкальных автоматах. Несколько недель я ходил и пел песню «Hey Paula» дуэта Paul & Paula. Эти старые мелодии просто заслушаешься! Потом мне приглянулся стиль модов[8] — их узкие мохеровые костюмы. Потом я переметнулся в рокеры, носил кожаные куртки и шипованные ремни. Так меня и носило туда-обратно. Я просто искал приключений. Чего угодно, лишь бы не работать на заводе.

Ну а потом появились битлы!

Внезапно эти четыре парня из Ливерпуля с прическами моп-топ заполнили радио- и телеэфир. С последней зарплаты на заводе «Лукас» я купил их вторую пластинку — альбом «With the Beatles».

Как только я принес его домой, всё изменилось.

Когда игла проигрывателся легла на диск, у меня в голове разлился свет. Этот альбом меня просто поглотил. Мелодии Леннона и Маккартни были похожи на какую-то магию. Они унесли меня из Астона в волшебный мир The Beatles. Я не переставая слушал эти четырнадцать песен (восемь оригинальных и шесть каверов, в том числе на песню Чака Берри «Roll Over Beethoven»). Возможно, вам покажется, что я преувеличиваю, но тогда мне впервые показалось, что жизнь обрела смысл. Я слушал и слушал эти мелодии по кругу на большой полированной отцовской радиоле, которая сочетала в себе радиоприемник и старомодный фонограф и выглядела настоящим предметом мебели, занимая почетное место у нас в гостиной. На катке «Silver Blades», куда я ходил, этот альбом включали через громкоговорители. Иногда я просто ходил с пластинкой под мышкой и чувствовал себя дико крутым! Вскоре я начал собирать всё, что хотя бы как-то было связано с битлами: фотографии, плакаты, открытки. Вообще всё. И развешивал всё это на стене в спальне. Братья не возражали — они тоже были без ума от The Beatles.

Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило со мной.

Конечно, мне пришлось сэкономить немного деньжат, чтобы купить первый альбом The Beatles «Please Please Me». А когда вышел «A Hard Day's Night», я стоял первым в очереди в музыкальный магазин. Благодаря битломании я понял, что не хотеть работать на заводе — это нормально. Ведь Джон Леннон и Пол Маккартни тоже не хотели работать на заводе! И они были такие же, как я — парни из рабочих семей, из провинциального полуразрушенного промышленного города. Единственная разница в том, что они из Ливерпуля, а не из Астона. А раз они играют в группе — значит, я тоже могу попробовать. Я был на восемь лет младше Леннона, на шесть лет младше Маккартни, и у меня было достаточно времени для того, чтобы прославиться. Проблема в том, что я понятия не имел, как это сделать. Я даже не знал никого, кто умеет играть на музыкальном инструменте. Кроме Тони Айомми, которого ни разу не видел после окончания школы. Поэтому я решил, что лучше отрастить волосы и набить себе татуировки. По крайней мере, это будет выглядеть соответствующе.

Волосы — это не проблема. А татуировки делать чертовски больно.

Сначала у меня на руке появился кинжал. Потом я научился делать татуировки сам при помощи иголки и туши. Всё, что нужно, — это взять крупную капельку туши на кончик иголки и воткнуть ее в кожу достаточно глубоко, чтобы тушь осталась внутри. В семнадцать лет я просидел целый день в парке Саттон — шикарном районе Бирмингема, — набивая буквы OZZY себе на пальцах. Вечером вернулся домой, чертовски довольный собой, но папа моей радости не разделил. Он побелел, увидев мои руки, и сказал: «Сынок, ты выглядишь как чертов идиот».

В 1964 году свершилось нечто невообразимое!

Я получил работу, которая мне нравилась.

Оказалось, что, несмотря на мои неудачи в освоении профессий сантехника, настройщика гудков, строителя и специалиста в области большой кучи других дерьмовых работ, у меня есть талант к убийству животных. Говорят, что после того, как среднестатистический человек попадает на скотобойню, он становится вегетарианцем. Возможно, но только не я. Мне там удалось многому научиться. Например, очень быстро я узнал, что не бывает цыплят в форме наггетсов и маленьких коров в форме гамбургеров. Животные — это большие вонючие штуки. Думаю, любой, кто ест мясо, должен посетить скотобойню хотя бы раз в жизни — просто чтобы знать, что там происходит на самом деле. Это кровища, вонища и прочая хрень.

Бойня, куда меня взяли, находилась в Дигбете, одном из старейших районов Бирмингема. Моей первой обязанностью было выгребать рвоту. Я должен был разрезать кучу овечьих желудков в углу, один за другим, чтобы вынуть оттуда полупереваренную пищу. Весь первый день я блевал как сукин сын. И очень долго мне не становилось легче. Целый месяц я блевал примерно каждый час. У меня все мышцы в животе горели. Иногда товарищи по работе подшучивали надо мной и подсовывали желудок забракованного животного — например старой больной овцы, мясо которой нельзя было есть. Как-то я взял такой желудок, и он лопнул прямо у меня в руках — гной и кровь забрызгали мне лицо. Ребята почему-то посчитали, что это чертовски забавно.

Но потом скотобойня стала мне нравиться. Вскоре я привык к вони, неплохо зарекомендовал себя на первой должности, я пошел на повышение и меня назначили забойщиком коров.

Это была чертова работенка. Я хочу сказать только одно — если вас когда-нибудь лягнет корова, вы все поймете. Когда одна из них заехала мне по правому шару, я думал, что левый выйдет из меня с кашлем.

Процесс начинается с того, что группа из пяти-шести мужиков связывает корову и ведет ее в комнату смерти. Животное поднимается по рампе, а я жду его с пневматическим пистолетом в руках. Пистолет заряжен пустым картриджем, который создает достаточное давление, чтобы выстрелить большим гвоздем типа круглой стамески прямо корове в мозг. Он устроен так, чтобы животное не почувствовало боли — кроме того момента, когда огромный чертов гвоздь проходит через его голову. Для того, чтобы выстрелить из этого пистолета, нужно стоять прямо рядом с коровой. Но если животное взбесилось, то вырубить его с первого раза никак не получится. При этом ни тебе, ни животному деваться все равно некуда. Не могу сказать, сколько раз мне пришлось биться насмерть с коровами на этой скотобойне. В одного быка мне пришлось выстрелить раз пять или шесть, пока он не упал — чертовски сильно взбесился. В какой-то момент я даже решил, что сам закончу свои дни в булке с кетчупом.

Когда корову вырубили, ей связывают ноги и привязывают к движущейся рельсе, которая поднимает животное вверх ногами и везет дальше по линии переработки. Следующий работник перерезает ей горло, и кровь стекает в специальный желоб внизу. Так что в конце концов животное умирает от потери крови. Однажды корова всё еще находилась в сознании, когда я прицепил ее к рельсе, но я-то этого не знал. Пока буренка болталась вверх ногами, она умудрилась лягнуть меня копытом в зад так, что я полетел лицом вниз прямо в кровавый желоб. Когда меня вытащили, я был похож на что-то из фильма ужасов. Моя одежда пропиталась кровью, ботинки хлюпали от нее, а волосы слиплись в ком. Да и нахлебался я этой жижи сполна.

Ведь по желобу течет не только кровь. В этой чертовой канаве еще много других неясных смердящих веществ. Я так провонял всем этим делом, что сидеть со мной в автобусе желающих не нашлось.

В Дигбете я занимал разные должности. Какое-то время специализировался на потрохах: вырезаешь у коровы желудок, кладешь его в большую тачку и замачиваешь на ночь. Поработал и «съемщиком каблуков» — отрезал коровам копыта. Потроха — это одно, но кто, черт возьми, будет есть чертовы копыта? Работал и забойщиком свиней. Говорят, что единственная часть свиньи, не пригодная к употреблению, — это ее визг, и это правда. Так или иначе, каждая часть этого животного становится продуктом. Моя работа заключалась в том, чтобы взять щипцы с губками на концах, намочить в воде, приложить к голове свиньи, нажать кнопку на ручке и убедиться, что животное вырубилось. И снова все это получалось у меня через раз, но всем было насрать. Иногда ребята издевались над свиньями и зверствовали нещадно. Зло, которое там творилось, напоминало плохой день в Освенциме. Иногда свиней живьем бросали в чан с кипящей водой. Или животные всё еще оставались в сознании, когда их помещали в печь, где на спинах сгорала щетина. О многом, что произошло в тех стенах, сегодня я жалею. Забить свинью для хорошего барбекю — одно дело. Но нет оправдания жестокости, даже если ты скучающий сопляк.

Если немного поработать на скотобойне, то на мясо начинаешь смотреть по-другому. Помню, как однажды на пикнике готовил стейки на барбекю. Ко мне подошли несколько коров с соседнего поля и стали принюхиваться, как будто поняли, что что-то не так. Готовить стейки мне тогда показалось очень странным. «Уверен, это не ваши родственники», — сказал я коровам, но они всё равно не свалили. В итоге они испортили весь ужин. Есть говядину в компании коровы как-то неправильно.

Но мне нравилась работа в Дигбете. Парни, с которыми я работал, были сумасшедшими и чертовски любили веселиться. К тому же после того, как забьешь всех запланированных животных, можно было идти домой. Так что, если начать пораньше, то можно освободиться к девяти-десяти утра. Помню, как по четвергам мы получали зарплату и сразу отправлялись в паб. Это было отличное место, чтобы устраивать мой любимый розыгрыш — бросать коровьи глаза людям в выпивку. Специально для этого я тайком приносил со скотобойни дюжину-другую. Больше всего мне нравилось найти молодую впечатлительную девчонку, дождаться, когда она пойдет в туалет, и положить ей глаз на банку колы. Они были просто в шоке, когда видели это дерьмо. Однажды владелец заведения вышвырнул меня за то, что из-за такой шутки кто-то заблевал его ковер. Тогда я взял еще один глаз, и, стоя за дверью, разрезал его ножом. После этого ряды пьющих покинули еще два-три человека, но мне это, ясное дело, казалось сногсшибательным приколом.

Еще одной достопримечательностью Дигбета был ночной клуб «Midnight City». Там играли соул, поэтому, когда паб закрывался, я, шатаясь, выходил оттуда и шел в клуб танцевать до пяти утра, втрескавшись по полной дексамфетамином. А оттуда отправлялся снова на бойню — убивать коров. Так я проводил все выходные до вечера воскресенья, а потом снова возвращался в дом номер 14 на Лодж-роуд.

Это было волшебно.

На скотобойне я продержался примерно полтора года. После выгребания рвоты, убийства коров, подвешивания потрохов, отрезания копыт и оглушения свиней моей последней обязанностью было вырезать свиной жир. У животных есть так называемая жировая сетка, которая обволакивает желудок, — типа пивного живота, — и мне нужно было ее вырезать, растянуть и подвесить на ночь на столбы, чтобы просохла, а на следующее утро упаковать. Большая часть этого жира использовалась для изготовления женской косметики. Но прежде чем сушить жир, его нужно было промыть. Для этого был большой чан с кипящей водой, и хитрость состояла в том, чтобы очистить жир с помощью пара, затем помыть, положить на стойку и подвесить на растяжках.

Но парни на скотобойне не уставали подшучивать друг над другом. Например, когда ты наклоняешься над баком, они разрезали завязки на фартуке, и фонтан из крови и черт знает какого еще дерьма брызгал тебе прямо на одежду. Мне это быстро надоело, а один перец меня особенно бесил. И вот однажды я наклоняюсь над баком, а этот парень подкрадывается сзади и разрезает мне завязки на фартуке. Я, недолго думая, разворачиваюсь и бью его по голове столбом для просушки сала. Я просто потерял хладнокровие, приятель, пойми. Это была довольно жестокая сцена. Я ударил его несколько раз, так что парня всего в крови пришлось увезти в больницу.

На этом закончилась моя работа на скотобойне. «Вали на хрен и не вздумай возвращаться», — сказал начальник.

♦ ♦ ♦

Вот так я стал Джоном-вором. О том, чтобы снова пойти на завод, даже речи не было. Сама мысль о Гарри, его золотых часах и двух фунтах в неделю была невыносима.

Но в Уинсон Грин мне преподали хороший урок. В этом адском месте даже час — очень долго, а уж три месяца… Первым делом я спросил у кого-то, что имели в виду надзиратели, говоря о душе и моих длинных волосах. Всю следующую неделю я умолял дать мне ножницы, чтобы не быть похожим на девчонку. Каждое утро в душе я стоял, плотно прижавшись спиной к стене и закрывая яйца рукой, настолько, черт возьми, мне было страшно. Если я ронял мыло, то просто оставлял его на гребаном полу.

Я не собирался никуда наклоняться.

Но я волновался не только о том, что меня поимеют. В этом месте человека могли убить просто за то, что он будет бесить кого-нибудь не того. Мордобой был делом повседневным, а я дрался как кусок дерьма. Поэтому я поступил так же, как с хулиганами на Берчфилд-роуд: нашел самого крупного и крутого ублюдка на спортплощадке и смешил его, вытворяя всякую херню.

Это было моим спасением.

В самой тюрьме всё было так, как я себе и представлял: лязгали двери, гремели ключи, на разных этажах сидели преступники всех мастей, и на каждом этаже был балкон, который выходил в середину здания. Меня посадили в «Крыло YP», которое предназначалось для малолетних преступников, а этажом выше располагались камеры предварительного заключения, в которых ждали суда или приговора убийцы, насильники, грабители банков, словом — нежелательные элементы всех мастей. В камеру могли пронести все что угодно. Пиво, сигареты и какое хочешь дерьмо — но выше всего ценился любой табак. Курение помогало убивать скуку, которая была твоим злейшим врагом. Даже старые сырые, обслюнявленные окурки стоили целое состояние.

Набивать себе татуировки — еще один способ скоротать время. Один из парней показал мне, как это делать без иголки и туши. Он нарисовал мне на руке изображение Святого шариковой ручкой — я был поклонником этого сериала еще с 1962 года, — а потом с помощью швейной булавки, которую стащил из мастерской, и расплавленной краски с решетки набил по рисунку татуировку.

После выхода из Уинсон Грин, я стал набивать себе татуировки повсюду. Я даже сделал себе по улыбающейся рожице на каждом колене, чтобы они веселили меня утром, пока я сижу на толчке. Еще в тюрьме меня научили делить спички. Они были дефицитным товаром, так что ребята придумали, как сделать из одной спички четыре, расщепив ее булавкой. Помню, как все время удивлялся — почему они до сих пор не стали миллионерами?

Мое самое яркое воспоминание об Уинсон Грин — это Брэдли. Он был известным педофилом, сидевшим в камере этажом выше моего крыла. Над его дверью висела табличка с надписью «ПРАВИЛО 43». Это означало, что с заключенным 24 часа в сутки должен находиться охранник, чтобы защитить его от других. Иначе при первой возможности остальные повесили бы педофила на ближайшем светильнике. Но надзиратели ненавидели Брэдли так же сильно, как и другие заключенные — он находился в предварительном заключении по семнадцати обвинениям в сексуальном насилии над детьми, в том числе над своими собственными, — и они делали всё, чтобы превратить жизнь насильника в ад. Как-то раз я видел, как один верзила с татуировкой змеи на лице выбивал из педофила душу, а охранники просто смотрели в сторону. Первый же удар наверняка сломал Брэдли нос. Он жевал собственную кровь, сопли и хрящи и, мать его, выл от боли.

В тюрьме меня поставили на раздаче харчей… Заключенным выдавали специальные подносы, разделенные на секции, в которые я, зачерпывая ложкой, шлепал заливные потроха, горох и другое отвратительное дерьмо, которое там готовили. Всякий раз, когда входил Брэдли, дежурный охранник говорил мне: «Осборн, не давай ему ни хрена». Так что я ему почти ничего не накладывал. Брэдли приводили в столовую под конвоем, чтобы по пути с ним ничего не случилось, но это не всегда помогало. Помню, однажды ему несколько недель почти не давали еды, и он сказал парню на раздаче: «Пожалуйста, можно мне еще?» Парень уставился на него, а затем опустил большой тяжелый половник в кастрюлю, размахнулся и влепил им Брэдли по морде. Никогда не забуду звук, с которым этот чертов половник с кашей врезался Брэдли в голову. Шмяк! У него еще нос не успел зажить после прошлого нападения, и тут его расквасили снова. Брэдли плакал, кричал и шатался от боли, но охранник только ударил его по заду палкой и велел не задерживать очередь. Это было сильно.

После этого Брэдли отказывался выходить из камеры. Для охранников это стало проблемой, потому что по правилам тюрьмы нужно было каждый вечер обыскивать камеру, выносить парашу и натирать пол. Поэтому, когда начальник тюрьмы заметил, что Брэдли не выходит поесть, заорали все звонки-свистки, случился дикий кипеш. Я в это время был на кухне. Охранник подошел ко мне и еще одному парню и сказал: «Ты и ты, мне нужно, чтобы вы вытащили этот отвратительный кусок дерьма из камеры и отвели в душ и там начисто отдраили».

Не знаю, как долго Брэдли дали гнить в камере, пока не включили сигнализацию, но, судя по ее состоянию, прошло несколько дней. Ведро с парашей перевернулось, и повсюду были моча и дерьмо. Да и сам Брэдли был весь в дерьме. Мы вытащили его, отправили в холодную ванну и оттирали уличными метлами. Всё лицо у Брэдли почернело и опухло, на месте носа была каша, и он дрожал и плакал. К концу дня я уже испытывал жалость к этому парню. Говорят, педофилам легко живется в тюрьме. Поверьте мне, это не так. Я до сих пор удивлен, что Брэдли не покончил с собой. Может, он слишком трусил, а может, у него просто не было запасных лезвий.

Как-то, уже в конце своего срока в Уинсон Грин, я гулял по двору и вдруг увидел знакомого парня.

«Эй, Томми!» — крикнул я.

Томми поднял глаза, улыбнулся и пошел мне навстречу, куря сигарету и потирая руки, чтобы согреться.

— Оззи? — удивился он. — Черт побери, парень, это ты?

Томми работал со мной на скотобойне в Дигбете — был одним из тех парней, которые связывали коров перед тем, как я стрелял им в голову. Он спросил, на сколько меня упекли, и я рассказал, что мне дали три месяца, но за работу на кухне и помощь с Брэдли выпускают через полтора.

— За хорошее поведение, — сказал я. — А тебя на сколько?

— На четыре, — ответил он, затягиваясь.

— Недели?

— Года.

— Черт побери, Томми. Что ты сделал, ограбил королеву?

— Нет, всего лишь несколько забегаловок.

— И сколько ты украл?

— Ни черта, мужик. Но я взял пару сотен пачек сиг, шоколадных батончиков и всякой херни.

— Четыре года за сиги и шоколадки?

— Третий привод. Судья сказал, что я не усвоил урок.

— Черт побери, Томми.

Раздался свисток, и один из охранников велел нам пошевеливаться.

— Увидимся, Оззи.

— Увидимся, Томми.

♦ ♦ ♦

Мой старик поступил правильно, не оплатив мой штраф. После Уинсон Грин я ни за что не хотел возвращаться в тюрьму, и не вернулся. Меня арестовывали, да. Но не сажали.

Хотя, надо признать, я был к этому близок.

Я не горжусь тем, что отбывал срок, но что было, то было, понимаете? Просто я, в отличие от других, не пытаюсь притворяться, что этого никогда не было. Если бы не те полтора месяца за решеткой, черт знает, во что бы я еще вляпался. Может, пошел бы той же дорогой, что мой приятель Пэт с Лодж-роуд, с которым мы воровали яблоки. Парень покатился по наклонной, связался с очень плохой компанией. Думаю, наркотики тоже сделали свое дело. Я не знал подробностей, потому что никогда не спрашивал. Когда я вышел, то практически перестал общаться с Пэтом, так как больше не хотел связываться со всякой херней. Но время от времени мы пересекались, выпивали, болтали. Он был хорошим парнем, приятель. Легко осуждать других людей, но Патрик Мерфи был действительно хорошим чуваком. Просто он несколько раз сделал неправильный выбор, а потом стало поздно. В итоге Пэт прошел по «королевскому свидетельству» — это значит, что тебе сокращают срок за то, что ты стучишь на более важного преступника. А потом, когда выходишь из тюрьмы, дают новые документы. Пэта поселили в Саутенде или где-то еще. Он находился под защитой полиции двадцать четыре часа в сутки. Но жена не выдержала и, не дождавшись его, подала развод. Пэт пошел в гараж, завел машину, подсоединил шланг к выхлопной трубе и вставил другой конец в водительское окно. Затем сел в машину и дождался, когда монооксид углерода не сделал свое дело.

Ему тогда только исполнилось тридцать.

Когда я узнал об этом, то позвонил его сестре Мэри и спросил, был ли Пэт пьян, когда совершил самоубийство. Она ответила, что у него в крови ничего не нашли: он был абсолютно трезв и сделал свой осознанный выбор.

♦ ♦ ♦

В середине зимы 1966 года, когда я откинулся из тюрьмы. Какой же на улице был холод! Охранники пожалели меня и дали старую, воняющую рвотой куртку. Потом достали пакет с моими вещами и положили на стол. Бумажник, ключи, сигареты. Помню, как задумался, каково это — получить назад свои вещи через тридцать лет, будто это временная капсула из параллельной вселенной? Я подписал несколько бумаг, охранники отперли дверь, открыли ворота с колючей проволокой, и я вышел на улицу.

Я был свободным человеком, умудрился пережить тюремное заключение, меня не поимели в задницу и не избили до полусмерти.

Так почему же мне было так чертовски грустно?

2. Оззи Зиг ищет группу

Тук-тук.

Я просунул голову между штор в гостиной и увидел стоящего у двери парня с большим носом, длинными волосами и усами. Он был похож на нечто среднее между Гаем Фоксом и Иисусом из Назарета. А это что, пара…? Черт меня дери, да. Он был в бархатных штанах.

— ДЖОН! Открой дверь!

Своими криком мама могла разбудить половину астонского кладбища. С тех пор, как я вышел, она без устали пилила мне мозги. Каждые две секунды я слышал: «Джон, сделай то, Джон, сделай это». Но я не хотел сломя голову нестись открывать дверь. Мне нужно было собраться с мыслями и взять себя в руки. Этот парень выглядел серьезно.

Вдруг что-то важное.

Тук-тук.

— ДЖОН ОСБОРН! ОТКРОЙ ЧЕРТОВУ…

— Открываю! — Я протопал по коридору, отодвинул защелку на двери и дернул за ручку.

— Ты… Оззи Зиг? — спросил Гай Фокс с сильным бирмингемским акцентом.

— А кто спрашивает? — поинтересовался я, скрестив руки.

— Терри Батлер, — ответил он. — Я по объявлению.

Как раз то, что я мечтал услышать. По правде говоря, я долго ждал этого момента. Я мечтал о нем. Я его себе представлял. Я разыгрывал сам с собой воображаемые диалоги. Когда-нибудь, думал я, люди будут писать статьи в газетах о моем объявлении на окне магазина «Ringway Music» и утверждать, что это был поворотный момент в жизни Джона Майкла Осборна, который раньше работал настройщиком автомобильных клаксонов. «Расскажите мне, мистер Осборн, — спросит меня Робин Дей на «BBC», — когда вы росли в Астоне, вы думали, что простое объявление на окне музыкального магазина приведет к тому, что вы станете пятым участником группы The Beatles, а ваша сестра Айрис выйдет замуж за Пола Маккартни?» — а я отвечу: «Да ни в жизнь, Робин, ни в жизнь».

Это было чертовски классное объявление. «OZZY ZIG NEEDS GIG»[9], — говорилось в нем большими буквами, написанными фломастером. Внизу я подписал: «Опытный фронтмен со своей акустической системой и усилителем», — и адрес (Лодж-роуд, 14), по которому меня можно найти с шести до девяти вечером по будням. Если только в это время я не в пабе и не выклянчиваю у кого-нибудь выпивку. Или на катке «Silver Blades». Или еще где-нибудь.

Телефона в те времена у нас не было.

Даже не спрашивайте, откуда взялось «Зиг» в прозвище «Оззи Зиг». Просто в один прекрасный день пришло в голову. Выйдя из тюрьмы, я всё время придумывал новые способы раскрутки в качестве вокалиста. Вероятность, что у меня получится, была один к миллиону — и это оптимистичный прогноз. Но меня устроило бы все, что угодно, лишь бы избежать судьбы Гарри с его золотыми часами. Кроме того, такие группы как Move, Traffic и Moody Blues доказали, что, для того, чтобы добиться успеха, необязательно быть родом из Ливерпуля. Говорили, что стиль brumbeat станет новой силой после merseybeat.

Не буду делать вид, что помню весь разговор со странным парнем в бархатных штанах, который появился у меня на пороге в тот вечер, но почти уверен, что было примерно так.

— Так у тебя есть для меня группа, Теренс?

— Ребята зовут меня Гизер[10].

— Гизер? То есть Хрыч?

— Ага.

— Шутишь?

— Нет.

— Как в песне «Этот вонючий чудак только что наложил в штаны»?

— Очень смешная шутка для человека, который называет себя «Оззи Зиг». А что это у тебя за пушок на голове, чувак? Как будто ты пострадал от газонокосилки. Нельзя же выходить на сцену в таком виде.

Я обрил голову, когда считал себя модом, но потом снова стал рокером и теперь снова отращивал волосы. Честно говоря, я и так стеснялся, поэтому мне не понравилось, что Гизер это заметил. Я хотел было ответить шуткой про его огромный шнобель, но в итоге подумал получше и просто спросил: «Так у тебя есть группа или нет?»

— Слышал про Rare Breed?

— Конечно, слышал. Вы ребята со стробоскопом и таким хиппи с бонго или чем там, да?

— Да, это мы. И мы только что потеряли вокалиста.

— Правда?

— В объявлении написано, что у тебя есть акустическая система с усилителем, — сказал Гизер, перейдя к делу.

— Верно.

— Ты раньше пел в каких-нибудь группах?

— Ну, ясный хер.

— Тогда ты нанят.

♦ ♦ ♦

Так я и познакомился с Гизером.

По крайней мере, так я это помню. Я тогда был сварливым маленьким ублюдком. Таким становишься, когда ждешь прорыва. Я стал очень беспокойным парнем: многое из того, что раньше никогда не волновало, стало выводить меня из себя. Например, жить с родителями в доме номер 14 на Лодж-роуд. Сидеть без денег. Не играть в группе.

И все эта хипповая тряхомудия, которую, когда я вышел из Уинсон Грин, крутили по радио, ужасно выводила меня из себя. Придурки-школяры в рубашках поло ходили и покупали песни типа «San Francisco (Be Sure to Wear Some Flowers in Your Hair)[11]». Ну, какие цветы в волосах? Сделайте мне одолжение, мать вашу, заткнитесь!

Это дерьмо даже начали играть в астонских пабах. Сидишь себе среди местных забулдыг с кружкой пива, с сигаретой и маринованным яйцом на закуску в обшарпанной дыре с желтыми стенами. Каждые пять минут, шатаясь, ходишь ссать, все вокруг уставшие до изнеможения, на мели и умирают от отравления асбестом или еще каким дерьмом, которым дышат каждый день на работе. И вдруг ни с того ни с сего слышишь это хипповое дерьмо о «добрых людях», которые собираются на оргии в Хейт-Эшбери, где бы это чертово Хейт-Эшбери ни находилось!

Кого вообще хоть как-то колышет, чем занимаются люди в Сан-Франциско, а? Единственные цветы, которые видели люди в Астоне, это те, что кидают в могилу на гроб умершего, который окочурился у станка в возрасте пятидесяти трех лет.

Я просто ненавидел эту двинутую хипповскую бредятину.

Чувак, как же я это ненавидел.

Однажды одна из этих песен звучала в пабе, в тот момент, когда там началась драка. Помню, какой-то парень схватил меня за шею и пытался выбить зубы, а я слышал, как в музыкальном автомате играет эта чертова песня на чертовом глокеншпиле, а какой-то урод с голосом, как будто у него яйца застряли в тисках, вещает про «странные вибрации». Тем временем парень вытаскивает меня на улицу и бьет по щам. Я чувствую, как у меня опухает глаз, из носа идет кровь, я пытаюсь уйти от удара и прислать ублюдку в ответ, лишь бы он отвалил, вокруг нас собираются парни и орут: «КОНЧАЙ ЕГО, КОНЧАЙ ЕГО». А потом ДЫ-Ы-Ы-ДЫ-Ы-Ы-Ы-Ы-ЫЩ!

Открываю глаза и обнаруживаю, что лежу наполовину без сознания в куче разбитого стекла, ошметков плоти, вырванных из моих рук и ног. Мои джинсы и джемпер разорваны в клочья, люди кричат, повсюду кровь. Каким-то образом во время драки мы оба потеряли равновесие и упали спиной назад прямо в стеклянную витрину магазина. Боль была невероятная. Потом я увидел рядом с собой отрезанную голову и чуть не обделался. К счастью, это оказался один из манекенов с витрины, а не настоящая голова. Послышались звуки сирены, и всё почернело.

Почти всю ночь я провел в больнице, где меня зашивали. Стеклом мне отрезало столько кожи, что вместе с ней ушла половина татуировки, а врачи сказали, что шрамы на голове останутся на всю жизнь. Но это не проблема, если, конечно, я не облысею или не захочу побриться налысо. Помню, как на следующий день в автобусе по дороге домой я напевал мелодию «San Francisco» и думал, что мне нужно написать свою собственную чертову антихипповую песню. Я даже название придумал: «Aston (Be Sure to Wear Some Glass in Your Face)»[12].

Самое смешное, что я никогда особо не умел драться. Лучше быть живым и трусом, чем мертвым, но героем — вот мой девиз. Но почему-то в юности постоянно попадал в какие-то передряги и потасовки. Должно быть, я просто выглядел так, будто хочу получить по физиономии. Последняя большая драка была у меня в другом пабе недалеко от Дигбета. Понятия не имею, как она началась, но помню, что по всему пабу летали стаканы, пепельницы и стулья. Я и так был зол, поэтому когда какой-то парень упал на меня, то как следует пихнул его обратно. Но он поднялся с пола, ярко покраснел и сказал мне: «Ты ведь не хотел этого делать, дорогуша».

— Что делать? — спросил я, сделав невинное лицо.

— Не играй со мной в эту чертову игру.

— Тогда как насчет другой игры? — сказал я и попытался прислать ублюдку в рыло.

Это было бы круто, если бы не два факта: во-первых, когда я замахивался, то упал, а во-вторых, этот деятель был копом не при исполнении. Следующее, что я помню, как лежу на полу лицом вниз, во рту у меня ковер, и я слышу голос сверху: «Ты только что совершил нападение на офицера полиции, маленький придурок. Ты попал».

Как только я это услышал, то вскочил и дал стрекача. Но лягавый рванул за мной и с помощью какого-то приема из регби подсек меня, из-за чего я с разбегу рухнул прямо на тротуар. Через неделю я сидел в суде с распухшей губой и двумя фингалами. К счастью, штраф составил всего пару фунтов, которые я, хоть и с трудом, но смог наскрести. Но это заставило меня задуматься: неужели я правда хочу вернуться в тюрьму?

На этом драки закончились.

Когда мой старик узнал, что я хочу петь в группе, он предложил помочь купить акустическую систему с усилителем. По сей день я понятия не имею, почему он решил это сделать: ему едва хватало на то, чтобы прокормить семью, чего уж говорить о том, чтобы выложить 250 фунтов за усилитель и пару колонок. Но в те времена называть себя вокалистом, если у тебя не было своей акустической системы было стремно. С таким же успехом можно было пытаться стать барабанщиком, не имея ударной установки. Даже мой старик это знал. И привел меня в музыкальный магазин «George Clay's» рядом с ночным клубом «Rum Runner» в Бирмингеме, где мы выбрали 50-ваттный «Vox». Надеюсь, отец знал, как благодарен я был ему за это, хотя и не выносил той музыки, которую любил я.

Отец сказал: «Позволь сказать тебе кое-что о The Beatles, сынок. Их надолго не хватит. У них нет мелодий. Не получится исполнять этот шум в пабе».

Сказать, что он меня изумил — не сказать ничего! Это у Beatles «нет мелодий». А «Taxman»?! А «When I'm Sixty-four»? Надо быть глухим, чтобы не оценить их! Я просто не мог понять, что с отцом не так. Но после того, как он выложил 250 фунтов за аппарат, согласитесь, спорить было бы несколько неуместно.

Как только люди узнали, что у меня есть собственная акустическая система, я тут же превратился в Мистера Популярность. Первая группа, в которую меня пригласили, называлась Music Machine, и лидером в ней был парень по имени Мики Бриз.

«Амбициозные» — неподходящее слово для того, чтобы описать участников нашего коллектива. Пределом наших мечтаний было играть в пабе и зарабатывать себе на пиво. Проблема была в том, что, для того, чтобы играть в пабе, нужно уметь играть. Но нам никогда не приходило в голову учиться играть, потому что мы постоянно торчали в пабе и болтали о том, как однажды будем играть в пабе и заработаем себе на пиво. Группа Music Machine так и не дала ни одного концерта, насколько я помню.

Через несколько месяцев движения в никуда мы наконец что-то сделали — поменяли название. Music Machine стала называться The Approach. Но ничего не изменилось. Всё, чем мы занимались, — это бесконечно настраивались, потом я начинал петь высоким голосом, а остальные пытались вспомнить аккорды какого-нибудь избитого кавера. Я шутил, что по мне сразу видно, что на мне сказалась работа на скотобойне, потому что убивать такие песни, как «(Sitting on the) Dock of the Bay», мне удавалось с особенной легкостью. Но, по крайней мере, я хотя бы попадал в ноты. Высокие тона мне удавалось брать, не выбивая окон и не провоцируя местных котов спариваться со мной. А это уже хорошее начало. То, чего мне не хватало в технике, я компенсировал энтузиазмом. Еще со школьных времен на Берчфилд-роуд я знал, что умею заводить людей, но для этого мне нужно было выступать. А The Approach едва удавалось собраться на репетицию, что уж тут говорить о концерте.

Вот почему я повесил объявление в магазине «Ringway Musiс». Магазин находился в «Bull Ring» — бетонном торговом центре, который только что построили в центре Бирмингема. С самого начала это здание было куском уродства. Туда можно было попасть только по подземным переходам, где воняло мочой, шныряли грабители и дилеры и постоянно тусовались бомжи.

Но это никого не волновало: «Bull Ring» стал новым местом для встречи с друзьями, так что люди туда ходили.

Лучшее, что там было, это магазин «Ringway Music», где продавалось примерно то же, что и в «George Clay's». Около него торчали круто одетые ребята, курили, ели чипсы и спорили о музыке, которую слушали. Нужно вписаться в эту толпу, подумал я, и всё сразу получится. Так что я написал объявление и через несколько недель ко мне в дверь постучал Гизер.

Он оказался не таким уж обычным парнем, этот Гизер. Начнем с того, что он никогда не использовал нецензурную лексику. Вечно утыкался в какую-нибудь книжку о китайской поэзии, древнегреческом военном деле или еще каком-нибудь сложном дерьме. А еще не ел мясо. Единственный раз, когда я видел, что Гизер прикоснулся к мясу, это когда мы застряли в Бельгии и подыхали от голода. Кто-то дал ему хот-дог. На следующий день он оказался в больнице. Мясо у этого парня просто не переваривалось — поэтому он не из тех, кто любит старые добрые бутерброды с беконом. Когда мы познакомились, Гизер курил много дури и нес всякую чушь. Идешь с ним в клуб, а он начинает говорить о червоточинах в вибрации сознания или еще какой гребаной упоротой херне. Еще у Гизера были проблемы с чувством юмора, поэтому я всё время клоуничал, стараясь заставить его рассмеяться — ведь только тогда мне становилось комфортно, и мы могли ржать часами напролет.

Гизер играл в группе Rare Breed на ритм-гитаре и был в этом совсем неплох. Но, что еще более важно, он прекрасно вписывался в музыкальную тусовку со своей прической Иисуса и усами Гая Фокса. А еще Гизер сам зарабатывал на модные шмотки. Он учился в гимназии, поэтому получил настоящую работу бухгалтера-стажера на одном из заводов. Платили ему хреново, но он всё равно зарабатывал больше меня, хотя и был на год младше. И сливал почти все деньги на шмотки. Он был стильным, ничто не могло быть для него чересчур. Гизер приходил на репетиции в лаймово-зеленых клешах и серебристых сапогах на платформе, а я смотрел на него и думал: «Как вообще можно облачаться в такой прикид?»

Хотя я и сам не был особо консервативен в одежде. Вместо рубашки у меня была старая пижама, а вместо ожерелья — водопроводный кран на струне. Очень непросто выглядеть как рок-звезда, когда у тебя ни черта нет денег. На помощь приходило воображение. И я никогда не носил ботинки — даже зимой. Люди спрашивали, откуда я беру вдохновение для «своего модного образа», а я отвечал: «Из жизни грязного нищего ублюдка, который никогда не моется».

Большинство людей, глядя на меня, считали, что я сбежал из дурки. А вот когда они смотрели на Гизера, то думали: готов спорить, он играет в группе. У Гизера было всё. Он настолько умный парень, что мог бы иметь свою фирму с табличкой: «ООО Гизер и Гизер». Но самое впечатляющее, что он писал тексты к песням: чертовски сильные тексты о войнах, о супергероях, черной магии и куче всего мозговзрывательного. В первый раз увидав их, я сказал: «Гизер, нам пора начать писать свои песни с этими словами. Они потрясающие».

Мы с Гизером крепко сдружились. Никогда не забуду, как однажды весной или летом 1968 года мы с ним гуляли по «Bull Ring», как вдруг из ниоткуда появляется парень с длинными вьющимися светлыми волосами и в самых узких в мире штанах и хлопает Гизера по спине.

— Чертов Гизер Батлер!

Гизер повернулся и сказал: «Роб! Как ты, чувак?»

— Ой, знаешь… могло быть и хуже.

— Роб, это Оззи Зиг, — сказал Гизер. — Оззи, это Роберт Плант — он раньше пел в Band of Joy.

— Ах да, — сказал я, узнав его. — Я был на одном вашем концерте. Чертовски потрясающий голос, чувак.

— Спасибо, — ответил Плант, озарив меня широкой очаровательной улыбкой.

— Ну, чем занимаешься? — спросил Гизер.

— Раз уж ты спросил, мне предложили работу.

— Круто. В какой группе?

— The Yardbirds.

— Ого! Поздравляю, мужик. Это круто. Но разве они не распались?

— Ага, но Джимми — знаешь, гитарист Джимми Пейдж — хочет играть дальше. И басист тоже. И у них есть контрактные обязательства в Скандинавии, поэтому они хотят продолжать.

— Здорово, — сказал Гизер.

— Если честно, я не уверен, что буду петь в этой группе, — признался Плант, пожимая плечами. — У меня еще кое-что хорошее намечается, понимаешь? На самом деле я только что собрал новую группу.

— О, э… круто, — сказал Гизер. — Как называется?

— Hobbstweedle, — ответил Плант.

♦ ♦ ♦

Потом, когда Плант ушел, я спросил Гизера, не поехала ли у парня крыша.

— Он что, серьезно собирается отказаться выступать с Джимми Пейджем ради этой «Хоббстхерни»? — спросил я.

Гизер пожал плечами.

— Думаю, он просто волнуется, что у него не получится, — ответил он. — Но у него получится, если сменить название. Они же не могут вечно называть себя новыми Yardbirds.

— Уж лучше, чем гребаный Hobbstweedle.

— Верно.

Когда идешь с Гизером, то встретить кого-то вроде Роберта Планта — раз плюнуть. Казалось, он знает вообще всех. Он был частью этой толпы крутых ребят, поэтому ходил на правильные вечеринки, принимал правильные наркотики, тусовался с теми, кто по-настоящему крут. С ним я открыл для себя новый мир, и мне нравилось быть частью этого мира. Тем не менее над нами висела одна большая проблема: группа Rare Breed была полным дерьмом. По сравнению с нами Hobbstweedle казались гребаными The Who. Когда я пришел в группу, ребята были «эксперименталистами»: терзали всякий психоделический сценический реквизит и стробоскоп так, будто хотели стать новыми Pink Floyd.

Нет ничего плохого в том, чтобы пытаться стать новыми Pink Floyd — позднее я иногда закидывался парой таблеток кислоты и слушал «Interstellar Overdrive», — но к успеху мы так и не пришли. Pink Floyd играли музыку для богатеньких студентов колледжей, а мы были им прямой противоположностью. У Rare Breed не было будущего, и мы с Гизером об этом знали. Репетиции представляли собой один длинный спор о том, когда начинается соло на бонго. Хуже всего то, что в группе не было порядка. У нас был один парень, который называл себя Бриком[13] и воображал, что он какой-нибудь хиппи из Сан-Франциско.

— Брик — мудак, — говорил я Гизеру.

— Ой, да всё с ним нормально.

— Нет, Брик — мудак!

— Угомонись, Оззи.

— Мудак он, этот Брик.

И так по кругу.

С остальными участниками группы я ладил. Но из-за Брика и того, что он всё больше меня бесил, у Rare Breed просто не было шансов. Спустя какое-то время даже Гизер стал выходить из себя.

Единственный концерт, который я помню с тех времен и думаю, что это происходило с Rare Breed (возможно, и под другим названием — тогда они менялись очень часто), — это выступление на рождественской вечеринке бирмингемской пожарной части. Зрителями были двое пожарных, ведро и приставная лестница. Мы заработали денег наполовину разбавленного пива на шестерых.

Но этот концерт произвел на меня впечатление, потому что тогда я впервые в жизни испытал боязнь сцены.

Черт побери, приятель, я готов был обосраться.

Сказать, что я нервничал перед выступлением, — всё равно, что говорить, будто атомный взрыв — это немножко больно. Я, черт возьми, полностью оцепенел, когда выходил на сцену. Я вспотел. Во рту было суше, чем на мормонской свадьбе. Ноги онемели. Сердце стучало. Руки дрожали. Я буквально сам себя довел. В жизни не испытывал ничего подобного. Помню, как выпил перед выступлением пол-литра пива, чтобы успокоиться, но это не помогло. Я бы выпил литров десять, если бы денег хватило. В итоге прохрипел пару песен, а потом накрылась одна из колонок. И мы свалили домой. Я не рассказал своему старику про колонку, просто поменял сгоревший динамик на рабочий из его радиолы.

Сказал себе, что куплю ему новую, когда получу работу. А было очень похоже на то, что мне придется искать работу, потому что, судя по концерту в пожарной части, карьера в музыкальной индустрии мне не светила.

Через пару дней я решил завязать с пением.

Помню, как сказал Гизеру в пабе: «С меня довольно, чувак, это ни к чему не приведет».

Гизер нахмурился, стал перебирать пальцами. А потом печально произнес: «Мне на работе предложили повышение. Я буду третьим по значимости сотрудником бухгалтерии».

— З-значит, это конец, да? — сказал я.

— Похоже, что так.

Мы допили, пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой.

— Увидимся, Гизер, — сказал я.

— Не волнуйся, увидимся, Оззи Зиг.

♦ ♦ ♦

Тук-тук.

Я просунул голову между штор в гостиной и увидел какого-то странного парня с длинными волосами и усами, который стоял у двери. Это что еще, на хрен, за дежавю? Но нет. Несмотря на длинные волосы и усы, парень был совсем не похож на Гизера. Он выглядел как… бездомный. Рядом с ним стоял еще один парень — с длинными волосами и приподнятой, как у хорька, верхней губой. Но он был повыше и немного похож на… Нет, не может быть. Только не он. Позади них на улице стоял старый синий фургон «Коммер» с огромной ржавой дырой над колесной аркой и потертой надписью «Mythology» на боку.

— ДЖОН! Открой дверь!

— Открываю!

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я ушел из Rare Breed. Мне стукнуло двадцать, и я оставил надежду стать вокалистом группы или хотя бы выбраться из Астона. Со своим аппаратом или без него — это всё равно не произойдет. Я убедил себя, что нет смысла даже пытаться, потому что у меня всё равно не получится. Как не получалось со школой, с работой и со всем, за что я брался… «Из тебя не выйдет вокалиста, — говорил я себе. — Ты даже на инструменте не умеешь играть, на что тебе надеяться?» Так что дом номер 14 на Лодж-роуд превратился в крепость жалости к себе. Я уже поговорил с мамой о том, чтобы она снова попробовала устроить меня на завод «Лукас». Она обещала посмотреть, что можно сделать. А еще я попросил владельца «Ringway Music» снять мое объявление «Оззи Зиг ищет группу». Идиотское имя, черт возьми, — Гизер был прав. Так что не было никакого объяснения тому, почему два волосатых парня стоят у меня на крыльце в девять вечера во вторник. Может, это приятели Гизера? Они как-то связаны с Rare Breed? Ничего не понятно.

Тук-тук. Тук-тук.

Тук-тук-тук-тук.

Я отодвинул защелку и открыл дверь. Неловкое молчание. Потом тот, что пониже и погрязнее, спросил: — Ты… Оззи Зиг?

Прежде, чем я смог ответить, тот, что повыше, наклонился вперед и, прищурившись, уставился на меня. Теперь я точно вспомнил, кто это. И он тоже меня узнал. Я замер. Он закряхтел. «Ой, черт возьми, — сказал он. — Это же ты».

Я не мог в это поверить. У меня на пороге стоял Тони Айомми: красавчик, который учился на год старше на Берчфилд-роуд. Тот, что однажды принес в школу электрогитару, которую ему подарили на Рождество, после чего учителя лезли на стену от шума. Я не видел его около пяти лет, но много слышал. После окончания школы Тони стал легендой Астона. Все ребята знали, кто он такой. Если и хочешь играть с кем-то в группе, то это с Тони. К сожалению, обоюдных чувств он ко мне не испытывал.

— Ладно, Билл, — сказал он парню, похожему на бомжа. — Мы только время теряем. Пойдем.

— Погоди, — сказал Билл. — Кто это такой?

— Скажу тебе одно: его зовут не Оззи Зиг. И он не вокалист. Его зовут Оззи Осборн, и он идиот. Давай, валим отсюда.

— Подождите минутку, — вмешался я. — Откуда вы узнали этот адрес? Откуда вы узнали про Оззи Зига?

— «Оззи Зиг ищет группу», — пожал плечами Билл.

— Я просил их снять это объявление несколько месяцев назад.

— Тогда сходи и попроси еще раз, потому что оно висело там сегодня.

— В «Ringway Music»?

— На витрине.

Я старался не выглядеть слишком довольным.

— Тони, — сказал Билл, — почему нам не дать этому парню шанс? Он вроде нормальный.

— Дать ему шанс? — Тони уже потерял терпение. — Он был школьным шутом! Я не буду играть в группе с этим гребаным идиотом.

Я не придумал, что сказать, поэтому просто стоял, уставившись в землю.

— На безрыбье и рак рыба, Тони, — прошипел Билл. — Поэтому мы и здесь, так?

Но Тони только фыркнул и отправился обратно к фургону.

Билл покачал головой и пожал плечами, как бы говоря: «Прости, приятель. Но я ничего не могу сделать». Похоже было, что все этим и кончится. Но вдруг что-то привлекло мое внимание. Правая рука Тони. С ней было что-то не так.

— Черт побери, Тони, — сказал я. — Что у тебя с пальцами, чувак?

Оказалось, я был не единственным, кому нелегко давалась работа после окончания школы в 15 лет. Пока я травился дихлорметаном у аппарата для удаления смазки, Тони работал подмастерьем у обработчика листового металла. Позднее он рассказал мне, что даже научился пользоваться электрической сваркой.

Гребаная смертельная штука, эта сварка. Самая большая опасность — подвергнуться ультрафиолетовому излучению, которое, моргнуть не успеешь, буквально расплавит тебе кожу или прожжет дыру в глазу. А еще можно умереть от удара током или отравиться токсичными веществами, которыми обрабатывают листы против ржавчины. Днем Тони занимался сваркой, а по вечерам играл в клубе в группе под названием Rocking Chevrolets и ждал своего большого прорыва. Он всегда был талантлив, но благодаря ежедневной зубрежке всех песен Чака Берри, Бо Диддли и Эдди Кокрана стал просто настоящим мастером. В конце концов его заметил какой-то агент и предложил постоянную работу в группе в Германии, так что Тони решил бросить работу на заводе. Он думал, что у него наконец все пошло как по маслу.

Как бы не так.

В последний день работы в мастерской парень, который должен был прессовать и резать металл перед сваркой, не явился на смену. Так что Тони пришлось делать это самому. До сих пор точно не знаю, что произошло — Тони не умел как следует пользоваться аппаратом, или тот был сломан, или еще что-то, — но гребаный тяжелый металлический пресс обрубил ему кончики среднего и безымянного пальцев на правой руке. У меня до сих пор мурашки по коже, когда я об этом думаю. Представьте себе эту ужасную сцену: кровища, вой, Тони ползает по полу, пытаясь найти кончики пальцев, а потом врачи «Скорой» сообщают ему, что он больше не сможет играть. Тони левша, так что правой рукой он держит гриф. За следующие несколько месяцев он обращался к десяткам специалистов, и все говорили одно и то же: «Сынок, твой рок-н-ролл окончен. Точка. Найди себе другое занятие». Должно быть, он думал, что все действительно кончено. Для меня это было бы все равно, что получить пулю в горло.

После этого случая Тони погрузился в ужасную депрессию. Не знаю, как он поднимался с постели по утрам. Потом в один прекрасный день бывший бригадир принес ему запись Джанго Рейнхардта, цыганского гитариста-виртуоза из Бельгии, который исполнял все свои произведения двумя пальцами покалеченной руки — остальные пальцы были обожжены при пожаре.

И Тони решил, что, если получилось у старика Джанго, то и у него получится. Сначала он пытался играть правой рукой, но из этого ничего не вышло.

Потом снова начал играть левой рукой, зажимая гриф всего двумя пальцами, но безуспешно. Наконец Тони сообразил, что делать. Из расплавленной бутылки от моющего средства он сделал пару наперстков для обрубленных пальцев, отшлифовал их, чтобы они были примерно того же размера, что и прежние пальцы, и приклеил к ним кожаные подушечки, чтобы как следует зажимать струны. А сами струны немного ослабил, чтобы не нужно было слишком сильно прижимать.

И затем стал заново учиться играть на гитаре, несмотря на то, что двумя пальцами ничего не чувствовал. Я до сих пор не понимаю, как Тони это делает. Он всюду носит с собой сумку с самодельными наперстками и кожаными подушечками и держит под рукой паяльник, чтобы их регулировать. Каждый раз, когда я смотрел, как он играет, меня поражало, сколько же ему пришлось преодолеть. За это я ужасно уважал Тони и буквально благоговел перед ним. Кроме того, это происшествие по-своему помогло ему в жизни, потому что, когда Тони учился играть по-новой, то выработал свой уникальный стиль, который никому не удается повторить. Хотя, черт побери, пробовали многие!

После того несчастного случая Тони играл в группе под названием The Rest. Но к этой команде душа у него не лежала. Тони считал, что шумиха вокруг брамбита — полная чушь, и хотел уйти, поэтому, когда получил приглашение на прослушивание в группу Mythology в Карлайле, у него только пятки засверкали. Заодно Тони убедил вокалиста The Rest поехать с ним. Как только Mythology увидели этих двоих на сцене, то сразу же подписали с ними контракт. Потом, через пару месяцев, из Mythology ушел барабанщик и Тони позвал своего старого приятеля Билла Уорда из Астона, который с радостью согласился.

Я ни разу не был на концерте Mythology, но говорят, что они взрывали залы всюду, куда бы ни приехали: у группы было грязное, тягучее, блюзовое звучание, и они играли каверы на Buffalo Springfield, The Jimi Hendrix Experience и John Mayall & the Bluesbreakers — в которой гитаристом был Эрик Клэптон. Тот самый, который только что ушел из Yardbirds и предоставил Джимми Пейджу возможность совершить свой большой прорыв. Наступила классическая эпоха рок-н-ролла, и Mythology уверенными шагами шли к славе. Они быстро нашли себе множество поклонников в Камберленде, всюду собирали аншлаги и играли на разогреве у таких артистов, как Гэри Уолкер из Walker Brothers. Но потом начались проблемы с законом. Это часто случалось с теми, у кого длинные волосы, усы и узкие кожаные штаны. Из того, что я слышал, впервые Mythology влипли за то, что вместо того, чтобы оплатить дорожный сбор и налепить на фургон соответствующую наклейку, они приклеили на это место этикетку от бутылки эля «Newcastle Brown Ale». В следующий раз дело пошло дальше, и это их просто добило. Их наркодилера — студента из Лидса, — повязали. Копы составили список клиентов этого парня, получили ордер на обыск и обыскали квартиру ребят из Mythology в Комптоне в Карлайле. Плохие были у них дела, приятель.

Всех четверых участников группы закрыли за хранение марихуаны. Сегодня это, должно быть, не так страшно, но в те времена это были кранты. Не столько из-за наказания — они все признали свою вину и были оштрафованы всего на пятнадцать фунтов каждый, — сколько из-за испорченной репутации. Никто не будет ангажировать группу, которую арестовали за хранение наркотиков, потому что это все равно, что связываться с плохой компанией. Никто не хотел проблем с законом, ведь лицензию могли просто аннулировать. К лету 1968 года Mythology уже настолько редко выступали, что ребята оказались на мели. Им едва хватало на еду. У Тони и Билла было два варианта: отказаться от профессиональных выступлений и найти обычную работу в Карлайле, как и планировали поступить остальные участники группы, или свалить обратно в Астон, пожить у родителей и попытаться спасти свою карьеру. Они выбрали Астон и очутились у меня на пороге.

♦ ♦ ♦

Понятия не имею, что такого я в тот вечер сказал Тони, но он передумал и дал мне шанс. Вероятно, помог тот факт, что у меня был свой аппарат — акустическая система с усилителем. А может быть, он понял, что со школы прошло пять лет и мы повзрослели. Хотя, может, вырос я и не сильно, но по крайней мере знал, что не хочу возвращаться ни в тюрьму, ни на завод. Думаю, Тони так же смотрел на вещи после обыска и несчастного случая с прессом. И, хотя его старики вели достойную жизнь — у них был свой небольшой магазинчик на углу Парк-лейн, — в свое время он закончил школу на Берчфилд-роуд, особых надежд на будущее Тони не питал. Как и я.

Без музыки нам обоим крышка.

Билл в тот вечер помог мне уговорить Тони. Он самый добрый парень в мире, этот Билл. Как я скоро узнал — еще и выдающийся барабанщик, и к тому же рассудительный и разумный парень. Хотя по его одежде этого не скажешь: в вопросах моды он был настоящим анти-Гизером. Если не знать Билла, то можно было подумать, что он живет в картонной коробке на обочине трассы М6. И за все время, что мы знакомы, он ничуть не изменился. Спустя несколько лет я впервые вместе с Биллом летел на «Конкорде». Он опаздывал, а я сидел в самолете и думал, где его черт носит? В конце концов Билл вошел в салон в каком-то старушечьем плаще и с двумя пакетами, набитыми банками с сидром. Я оглядел его с ног до головы и сказал: «Билл, ты же знаешь, что в «Конкорде» подают напитки, правда? На хрена тебе нужно было тащить свой сидр из супермаркета?» — Он ответил: «О, не хочу доставлять им хлопот».

Таков весь Билл Уорд.

После того, как Тони немного оттаял, мы весь вечер просидели в фургоне, курили, болтали о тюрьме, Карлайле, облавах, обрубленных пальцах, мистере Джонсе из школы, о том, как убивать коров пневматическим пистолетом, и о блюзовых пластинках, которые мы тогда слушали. А потом принялись решать, что будем делать дальше.

— Прежде всего нам нужно название и басист, — сказал Тони.

— Не знаю ни одного басиста, — ответил я. — Но знаю парня по имени Гизер, который играет на ритм-гитаре.

Тони и Билл посмотрели на меня. Затем друг на друга.

— Гизер Батлер? — сказали они хором.

— Ага.

— Этот парень поехавший, — сказал Билл. — Последний раз я видел его в клубе Midnight City, и он был явно не в себе.

— Это потому что в голове он уже рок-звезда, — ответил я. — Это хорошо. И он не ест мясо, а значит, мы сэкономим на гастролях. А еще он квалифицированный бухгалтер.

— Оззи прав, — кивнул Тони. — Гизер — хороший парень.

— Завтра я схожу к нему домой и спрошу, готов ли он оказать нам честь, — сказал я. — Ему нужно будет время, чтобы научиться играть на басу, но разве это сложно? Там же всего четыре чертовы струны.

— А что насчет названия? — спросил Тони.

Мы все посмотрели друг на друга.

— Нам всем нужно пару дней подумать, — сказал я. — Не знаю, как вы двое, а у меня есть особенное место, куда я хожу за важными идеями. Оно меня еще не подводило.

♦ ♦ ♦

48 часов спустя я выдал: «Придумал!»

— Должно быть, он о той странной телочке, которой вставил на днях, — сказал Гизер. — Твой прыщ еще не позеленел?

Тони с Биллом хихикали, уставившись в свои тарелки с яичницей и картошкой. Мы сидели в дешевой закусочной в Астоне. Пока что мы все здорово ладили.

— Очень смешно, Гизер, — сказал я, махая перед ним вилкой с кусочком яичницы. — Я имею в виду, что придумал название группы.

Хихиканье затихло.

— Говори, — сказал Тони.

— Ну, вчера вечером я сидел в сортире и…

— Так это и есть твое особенное место? — У Билла изо рта полетели пережеванные яйца с соусом.

— А где же оно, по-твоему, черт возьми, находится, Билл? — сказал я. — В гребаных вавилонских висячих садах? Так вот, сижу я в сортире, и из меня выходит старый добрый многосерийный фильм о Ричарде III…

Гизер замычал.

— И я смотрю прямо перед собой на полку. Мама поставила туда баночку талька. Она любит такие штуки. Когда идешь в сортир после того, как она сходила в ванну, он похож на долбаный грот Санты. Это такой дешевый тальк, а на баночке черно-белый горошек…

— Polka Tulk, — сказал Тони.

— Именно, — сказал я. — Polka Tulk! — Я посмотрел на ребят, довольно ухмыляясь. — Чертовски круто, да?

— Не понимаю, — сказал Билл с набитым ртом. — Что общего у вонючих подмышек твоей мамы и нашей группы?

— Polka Tulk Blues Band, — сказал я. — Вот наше название!

Все сидели настолько тихо, что было слышно, как из наших чашек чая поднимается пар.

— У кого-нибудь есть идеи получше? — спросил Тони. Молчание.

— Тогда решено, — сказал он. — Мы будем называться Polka Tulk Blues Band — в честь вонючих подмышек мамы Оззи.

— Эй! — сказал я. — Давай завязывай! Больше ни одного гребаного слова о подмышках моей мамы.

Билл расхохотался, и у него изо рта снова полетели пережеванные яйца с соусом.

— Вы двое просто животные, — сказал Гизер.

Название — не единственное, что нам было нужно. Еще мы решали вопрос расширения состава. В конце концов сошлись на том, что музыка, которую мы собираемся играть — грязный, тяжелый блюз в стиле Глубокого Юга, — лучше получится при большом количестве инструментов. Так что в идеале нам нужны саксофонист и музыкант со слайд-гитарой, чтобы звук был полнее. Тони знал саксофониста по имени Алан Кларк, а мой школьный приятель Джимми Филлипс умел играть на слайде.

Честно говоря, мы хотели такой же состав, как у группы Fleetwood Mac, чей второй альбом «Mr Wonderful» только недавно вышел и просто снес нам крышу. Тони особенно поразил их гитарист Питер Грин. Как и Клэптон, Грин раньше играл в группе John Mayall & the Bluesbreakers, но теперь стал полноценным рок-идолом. Кажется, именно так гитаристы становились великими: сначала играли в известной группе, а потом уходили и собирали свою команду. К счастью для нас, Тони получил травму как раз тогда, когда его взяли в известную группу.

Кто-то теряет, а кто-то находит.

В те выходные мы впервые собрались на репетицию в общинном центре в Сикс Уэйз, одном из старейших и самых дерьмовых районов Астона. Была только одна проблема: мы едва слышали свою акустическую систему за шумом трассы A34 внизу. Усугубляло дело то, что машины и грузовики ездили кругами по огромной бетонной развязке, которую только что построили над чертовой трассой. В Астоне тогда строили столько бетонных конструкций, что впору было надеть меховые шапки-ушанки и начать называть друг друга «товарищами». Черт побери, я имею в виду, что там и так было достаточно серо, чтобы добавлять еще больше долбаной серости.

Чтобы сделать обстановку повеселее, как-то вечером я вышел с баллончиком краски — после нескольких порций пива — и немного «украсил» это место. Одной из надписей, которые я нанес на стену у кругового перекрестка, была «Iron Void». Черт знает, что у меня тогда было в голове.

Репетиции шли хорошо, если учесть, что до этого я ни разу не пел в настоящей группе. В основном ребята просто начинали что-то играть, а Тони кивал мне, когда мне надо было петь. Вместо стихов я просто пел всякий бред, который был у меня в голове.

Гизеру тоже было нелегко. У него не хватало денег на бас-гитару, так что он выжимал всё, что можно, из своего «Телекастера», — на обычную гитару не натянешь басовые струны, потому что гриф лопнет. Думаю, Тони сначала осторожно относился к Гизеру, но оказалось, что он превосходный басист — причем от природы. И он больше всех в группе был похож на рок-звезду.

Наш первый концерт состоялся в Карлайле благодаря старым связям Тони еще из Mythology. Нам нужно было проехать 300 километров по трассе M6 в ржавом говнофургоне Тони, причем на дороге то и дело останавливалось движение, потому что ее еще не до конца заасфальтировали. Подвеска фургона умерла примерно в одно время с динозаврами, так что каждый раз, когда мы поворачивали, всем приходилось наклоняться в противоположную сторону, чтобы подкрылки не терлись о шину. Скоро мы поняли, что в повороте почти невозможно наклоняться в противоположную сторону, так что в кабине ужасно пахло горелой резиной, повсюду летели искры и слышно было скрежет колеса, которое постепенно протирало отверстие в кузове. «Хорошо, что ты умеешь обращаться со сварочным аппаратом», — сказал я Тони. Еще одна проблема — дворники. Они еле-еле елозили, но шел такой сильный дождь, что, когда мы доехали до Стаффорда, их механизм окончательно накрылся. Так что Тони пришлось остановиться у обочины под проливным дождем, а мы с Биллом высунули веревку из окна, привязали ее к дворнику, а конец просунули в другое окно. Мы вручную вытирали лобовое стекло: я дергал за одну веревку, а Билл за другую. И так всю дорогу до гребаного Карлайла.

Но восемь часов дороги стоили того.

Когда мы наконец добрались, я не мог оторвать взгляд от афиши нашего первого официального концерта. Там было написано:

«C.E.S. PROMOTIONS» c гордостью представляют… Танцы для подростков и молодежи. Муниципальный актовый зал, Карлайл.

Суббота, 24 августа, с 19.30 до 23.30

Новая потрясающая группа из Бирмингема

POLKA TULK BLUES BAND

(В том числе бывший участник MYTHOLOGY)

Так же в программе

CREEQUE.

Танцы без перерыва (Вход 5/-).

Вот оно, сказал я себе.

Это наконец-то случилось.

Сам концерт прошел замечательно, не считая того, что на сцене я чуть не обделался от страха. Неприятности начались потом. Мы собирали свои инструменты — техники были для нас непозволительной роскошью, — как вдруг ко мне подошел огромный парень с ярко-рыжими волосами и какой-то гнойной сыпью на лице. У него в руке был пол-литровый стакан, а рядом троллеподобная подружка. «Эй, ты, — сказал он. — Нравится моя девушка?»

— Что, прости? — спросил я.

— Ты меня слышал. Тебе нравится моя девушка? Ты пялился на нее. Хочешь ее трахнуть, да?

— Должно быть, ты меня с кем-то перепутал, — ответил я. — Я ни на кого не смотрел.

— Ты пялился на нее. Я видел. Своими чертовыми глазами. Хочешь ее, да?

К этому моменту парень приблизился ко мне настолько, что я почувствовал запах пота от его футболки. Он был громадный, а голова, как гребаная наковальня. Он был даже больше, чем мой старый приятель, хулиган-громила с Берчфилд-роуд. Выхода не было. Я точно знал, что будет дальше. Либо я скажу: «Нет, честно, приятель, мне не нравится твоя девушка», — а он ответит: «Ты что, считаешь ее страшной, сука бирмингемская?» — а потом оторвет мне голову. Либо я скажу: «Забавно, что ты это сказал, потому что я как раз думал о том, как сильно хочу твою подружку», — а он ответит, «Ага, я так и подумал, ты, сука бирмингемская», — а потом оторвет мне голову.

В любом случае мне конец.

Тогда у меня возникла идея: может, если кто-то еще присоединится к разговору, то это снимет напряжение.

— Эй, Билл! — крикнул я через сцену. — Подойди на секундочку, а?

Билл подошел, насвистывая и держа руки в карманах.

— Что такое, Оззи?

— Хочешь трахнуть его подружку? — спросил я, показывая на троллиху.

— Чего?

— Его цыпу. Думаешь, она шлюшка, или дал бы ей шанс?

— Оззи, ты на хер спя…

Как раз в этот момент здоровый парень перешел на пятую стадию кипения. Он заревел, выбросил свой стакан — повсюду разлетелось пиво и стекло — и попер на меня, но я увернулся. «О нет, — подумал я, — кажется сейчас будут неприятности». Потом парень бросился на Билла, у которого было такое выражение лица, как будто его привязали к рельсам, а на него несется экспресс «Летучий шотландец». В этот момент я был уверен, что либо мы оба, либо один из нас проведет следующий месяц в больнице, но я не учел того, что дальше сделает Тони. Он увидел, что происходит, подбежал к рыжему великану, толкнул его и велел проваливать. Тони был меньше громилы, гораздо меньше, но он превосходно дрался. Конечно, рыжий этого не знал, так что взял Тони за горло. Они немного поборолись, рыжий получил несколько ударов, но потом Тони отвесил ему хорошую затрещину прямо в лицо и продолжал лупить — бам-бам-бам-бам-бам-бам! — пока парень не пошел ко дну как «Титаник».

Ба-ба-а-а-а-а-ах!

Я смотрел с открытым ртом, как Тони расслабил кулак, вытер кровь с лица и спокойно продолжил собирать оборудование. Никто не сказал ни слова.

Потом, когда мы ехали в фургоне на следующий концерт в Уоркингтон, я поблагодарил Тони за то, что он спас наши задницы. Он только отмахнулся и велел больше об этом не говорить.

А Билл еще неделю со мной не разговаривал. Я его не виню.

♦ ♦ ♦

Когда мы вернулись в Астон, Тони сказал, что недоволен Аланом и Джимми. Джимми слишком халтурил на репетициях. Да и нет никакого смысла держать саксофониста, если нет полноценного набора духовых. Но нам не нужна была куча духовых инструментов — тогда понадобился бы двухэтажный автобус. А если мы будем делить выручку на полдюжины тромбонистов и трубачей, то нам не хватит денег. Поэтому мы решили так: Алан и Джимми уйдут, и в Polka Tulk Blues Band останется четверо. Но Тони всё равно был недоволен.

— Дело в названии, — сказал он во время перерыва на репетиции. — Оно отстойное.

— Что не так? — возразил я.

— Каждый раз, когда я его слышу, то вижу перед собой картину, как ты сидишь в спущенных штанах и срешь.

— Ну и придумай тогда сам, — обиделся я.

— Вообще-то, — объявил Билл, — я немного подумал, и у меня возникла идея.

— Продолжай, — сказал Тони.

— Нужно представить, что оно написано на большом плакате. На билборде, или типа того.

— Представляю, — сказал Тони.

Билл сделал глубокий вдох. А потом сказал: «Earth».

Тони и Гизер переглянулись и пожали плечами. Я не обратил на них внимания и притворился, что волнуюсь.

— Ты в порядке, Билл? — сказал я, прищурившись.

— В порядке. Что ты имеешь в виду?

— Ты уверен?

— Конечно, черт возьми, я уверен.

— Просто… Мне показалось, тебя только что вырвало.

— Чего?

— БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э!

— Пошел ты, Оззи.

— БУ-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э-Э!

— Просто подумайте об этом, ладно? Оно простое, сильное, без всякой херни, всего пять букв: E-A-R-T-H.

— Билл, честно, приятель, думаю, тебе стоит сходить к врачу. Похоже, тебя снова вырвало. БУ-У-У…

— Оззи, прекрати, — оборвал Тони. — Оно хотя бы лучше, чем гребаный Polka Tulk.

— Согласен, — сказал Гизер. Решено.

Официально в группе не было лидера. Неофициально мы все знали, что это Тони. Он был старше всех, выше всех, лучше всех дрался, был красивее, опытней и, что очевидно, талантливей. Однажды он купил себе черную замшевую ковбойскую куртку с бахромой на рукавах — девчонки такие просто обожали — и стал похож на настоящего рокера. Мы все знали, что Тони из того же теста, что Клэптон и Хендрикс. Фут за футом, он поднимется на их уровень. Он был нашим билетом в светлое будущее.

При Тони я всегда как-то робел, даже когда мы подружились. Он очень закрытый и сдержанный человек. Никогда не знаешь, что в голове у Тони Айомми. Другими словами, он полная противоположность мне: никто никогда не сомневается, что происходит в куче желе внутри моего толстого черепа.

Гизер меня не смущал никогда, несмотря на то, что учился музыке и знал свое дело. Что до Билла, то он был козлом отпущения. Мы всё время над ним подшучивали. Например, он напивался и отключался, а мы оставляли его где-нибудь в парке на скамейке, накрывали газетой, и считали, что это самая смешная шутка в мире. Он был такой добряк, что, казалось, сам напрашивался.

А я? Я по-прежнему был клоуном. Сумасшедшим. Болтуном, который что угодно сделает на слабо`. Другие всегда заставляли меня делать то, что не хотели делать сами — например, спрашивать дорогу у прохожих, когда мы куда-нибудь ехали, или искать новую площадку. Как-то раз в Борнмуте по дороге шел парень со свернутым ковром под мышкой. Все парни закричали: «Давай, Оззи, спроси его, спроси его». Я опустил стекло и сказал: «Эй! Мистер! Не подскажете нам, как проехать на М1?» А он оборачивается и говорит: «Нет. Отвали, урод». В другой раз в Лондоне я кричу парню: «Извини, вождь, не знаешь, как добраться до «Marquee»?» — а он говорит: «Вождь? Вождь? Я что, похож на гребаного индейца?»

Забавно, черт побери, приятель. Мы так смеялись. То, что у нас всегда было чувство юмора — очень важно. Вот почему мы так хорошо ладили — по крайней мере, поначалу. Если у музыкантов нет чувства юмора, то вы кончите так же, как чертовы Эмерсон, Лейк и Палмер, — будете записывать альбомы на восьми дисках, чтобы каждый успел сыграть свое гребаное трехчасовое соло.

И кто только слушает эту чушь?

♦ ♦ ♦

Если бы не родители Тони, мы вряд ли бы пережили 1968 год, не умерев с голоду. Мы были настолько нищие, что среди ночи воровали сырые овощи с огородов, лишь бы что-нибудь съесть. Как-то раз мы с Биллом нашли десять пенсов и чувствовали себя так, будто выиграли в гребаную лотерею. Мы не могли решить, что на них купить: четыре пакета чипсов или десять сигарет и коробок спичек.

В итоге мы выбрали сигареты.

Мама и папа Тони были нашим единственным спасением. Они давали нам бутерброды из своего магазина, баночки консервированной фасоли, иногда подбрасывали пачку сигарет «Player's No. 6», даже подсовывали деньги на бензин из кассы. И не потому, что были богаты — у них был всего лишь угловой магазинчик в Астоне, а не какой-нибудь «Хэрродс» в Найтсбридже. Я обожал маму Тони — Сильвию, она была чудесной леди. Старик у Тони тоже был замечательный. Он был одним из тех парней, которые покупают старый драндулет и ковыряются с ним. Вот почему у нас всегда был фургончик для передвижения.

Фургон был нам очень нужен, потому что мы никогда не отказывались от выступлений — ни разу, — даже когда нам платили всего несколько фунтов за двухчасовой концерт, которые еще надо поделить на четверых и учесть расходы. Нам годилось всё, что угодно. Даже Гизер тогда бросил работу. Группа «Earth» была нашим единственным шансом никогда не возвращаться на завод. И нам пришлось очень стараться — у нас просто не было выбора.

Мы были невероятно целеустремленными. Самое безумное, что мы делали, — это идея Тони — узнав, когда в город приедет известная группа, погрузить в фургон всё свое барахло, приехать и ждать у концертной площадки, на тот редкий случай, если артисты не приедут. Вероятность этого была так мала, что даже надеяться не стоило, но мы сочли, что, если это всё же произойдет, то у нас будет шанс выступить перед парой тысяч зрителей… Даже если их это взбесит и они забросают нас бутылками, потому что мы не та группа, на которую они только что слили свою зарплату за два дня.

И знаете что? У нас получилось. Один раз.

Известной группа называлась Jethro Tull. Не помню, где они должны были выступать, — может, в Бирмингеме или городе типа Стаффорда, — но они не явились на концерт. А мы тут как тут, сидим в своем фургоне и готовы выступить.

Тони пошел к директору концертной площадки.

— Группа еще не приехала? — спросил он через десять минут после предполагаемого начала концерта.

— Черт возьми, даже не начинай, сынок, — последовал раздраженный ответ. Вечер у директора явно не задался. — Их здесь нет, и я не знаю, почему. Мы звонили им в отель. Пять раз. Приходите завтра, и мы вернем вам деньги за билет.

— Я пришел не за деньгами, — сказал Тони. — Я просто хотел сообщить, что мы с ребятами из моей группы проезжали мимо — случайно, понимаете? И, если артисты не приехали, то мы могли бы их заменить.

— Заменить?

— Ага.

— Заменить Jethro Tull?

— Ага.

— Как называется твоя группа, сынок?

— Earth.

— Urf?

— Earth.

— Urph?

— Как планета.

— А, ясно. Хм. Думаю, я даже много о вас слышал. Сумасшедший вокалист. Блюзовые каверы. Так?

— Ага. И несколько наших песен.

— А где ваше оборудование?

— В фургоне. На улице.

— Ты бойскаут, что ли?

— А?

— Ты как будто подготовился.

— О, э… ага.

— Тогда ваш выход через пятнадцать минут. Я заплачу вам десять фунтов. И берегитесь бутылок, толпа недовольна.

Как только они договорились, Тони выбежал на улицу, улыбаясь до ушей и показывая нам два больших пальца вверх. «Мы выступаем через пятнадцать минут! — крикнул он. — Пятнадцать минут!»

Невозможно описать, какой мощный заряд адреналина мы тогда получили. Он был настолько сильным, что я почти забыл о своей боязни сцены. А концерт был чертовски хорош. Первые несколько минут толпа ворчала, и мне пришлось увернуться от пары стеклянных бомб, но потом мы привели всех в восторг.

Лучше всего было то, что Иэн Андерсон — вокалист группы Jethro Tull, знаменитый тем, что играет на флейте с выпученными глазами, стоя на одном колене, как придворный шут, — появился примерно на середине нашего выступления. На трассе М6 у них сломался автобус, поэтому они никак не могли связаться с концертной площадкой и предупредить об этом. Думаю, Андерсон приехал автостопом, чтобы извиниться. Стою я на сцене, ору в микрофон, поднимаю взгляд и вижу, что в конце зала стоит Андерсон и кивает головой, как будто ему действительно нравится музыка. Это было чертовски здорово.

Мы ушли со сцены вне себя от радости. Директор площадки был невероятно доволен. Даже Андерсон, казалось, был нам благодарен. И после этого о нас узнали все — даже те, кто не мог могли произнести название нашей группы.

В ближайшие несколько недель наши дела стремительно пошли в гору. Площадки стали больше, наша игра стала жестче, и даже несколько местных менеджеров начали что-то разнюхивать. Особенно нами интересовался один парень: его звали Джим Симпсон, раньше он играл на трубе в известной бирмингемской группе под названием Locomotive. Джим бросил заниматься музыкой и открыл менеджерскую компанию под названием «Big Bear» — так его, коренастого волосатого парня с красным лицом, который бродил по Бирмингему как большой ручной гризли, называл Джон Пил. Еще Джим открыл клуб над пабом «Crown» на Стейшен-стрит и назвал его «Henry's Blues House». Мы очень любили там тусоваться. Помню, мы были там на выступлении Роберта Планта и Джона Бонэма еще до того, как они уехали в Скандинавию. У меня от них были чертовы мурашки, приятель.

Однажды, ближе к концу 1968 года, Джим пригласил нас сыграть в клубе с группой Ten Years After — известными блюзовыми музыкантами. Элвин Ли, гитарист и вокалист группы, позднее стал нашим хорошим другом. Это был прекрасный вечер и такой же поворотный момент для Earth, как концерт на замене Jethro Tull. Через несколько дней и после нескольких порций пива Джим рассказал нам с Биллом, что подумывает стать нашим менеджером. «Big Bear» уже занимались Locomotive и еще двумя местными группами, Bakerloo Blues Line и Tea and Symphony. Это был очень важный момент. Если с нами будет Джим, то у нас будет гораздо больше работы и более реальные шансы зарабатывать себе на жизнь музыкой, а не сидеть на шее у родителей Тони. Мы могли бы поехать в Лондон и играть в клубе «Marquee». Мы могли бы гастролировать по Европе.

Не было ничего невозможного, черт побери.

На следующий день мы с Биллом не могли дождаться, чтобы рассказать об этом Тони. Сидели в помещении на репетиционной базе «Six Ways», ждали, и в ту же секунду, как вошел Тони, я сказал: «Ни за что не догадаешься, что…»

Но, когда я рассказал ему о новой возможности, Тони только сказал: — «А…» — и уставился в пол. Казалось, он расстроен, и мысли его далеко.

— Ты в порядке, Тони? — спросил я.

— У меня есть новости, — сказал Тони тихо.

У меня чуть сердце не остановилось. Я побелел. И подумал, что, наверное, у него умер кто-то из родителей. В любом случае, видимо, произошло что-то ужасное, поэтому Тони и не рад тому, что у нас появится менеджер.

— Что случилось?

— Со мной связался Иэн Андерсон, — сказал он, по-прежнему глядя в пол. — Из Jethro Tull ушел гитарист. Он попросил меня стать их гитаристом, и я согласился. Простите, ребята. Я не могу отказаться. Мы будем играть с The Rolling Stones в «Уэмбли» десятого декабря.

Наступила оглушительная тишина.

Всё кончено. Мы были так близко, а теперь оказались в миллионе световых лет от мечты.

— Тони, — сказал я наконец, с трудом сглотнув. — Это чертовски здорово, приятель. Это то, чего ты всегда хотел.

— Поздравляю, Тони, — сказал Гизер, положил гитару и подошел похлопать его по плечу.

— Да, — сказал Билл. — Если кто-то этого и заслуживает, то ты. Надеюсь, они знают, насколько им повезло.

— Спасибо, ребята, — сказал Тони, с трудом владея голосом. — У вас всё будет круто, со мной или без меня. Вот увидите. Могу сказать, положа руку на сердце, что мы говорили Тони эти слова от всей души. За последние несколько месяцев мы через многое вместе прошли, и все были искренне рады за него.

Несмотря на то, что это была, черт побери, самая ужасная новость, которую я слышал в своей жизни.

3. Ведьма и нацисты

Мы были просто ошеломлены.

На свете только один Тони Айомми, другого не найти, и мы это знали.

С Тони у нас всё получалось. Может, потому, что все мы выросли в одном районе. Или, может, потому, что все были без гроша за душой и точно знали, какой будет наша жизнь без рок-н-ролла. В любом случае, мы понимали друг друга. Это было очевидно даже тем, кто слышал, как мы вместе работаем на сцене.

Помню, когда я пришел домой с репетиции, на которой Тони сообщил нам свою новость, то просто лежал на кровати в доме номер 14 на Лодж-роуд и держался за голову. Папа вошел в комнату и сел рядом со мной. «Иди выпей с приятелями, сынок», — сказал он и сунул мне в руку 10-шиллинговую бумажку. Должно быть, я выглядел чертовски расстроенным, раз он это сделал. Особенно если принять во внимание кучу неоплаченных счетов на кухонном столе, над которой плакала мама. «Мир не сошелся клином на Тони, — сказал он. — Будут и другие гитаристы».

Он был хорошим парнем, мой старик. Но на этот раз он ошибался. Другого такого гитариста не было. Такого, как гитариста, как Тони, больше не было.

Мы с Биллом пошли в паб и в стельку напились. Билл, как обычно, пил сидр — фермерский напиток, мало отличавшийся от яда. Он смешивал его с черносмородиновым соком, чтобы было не так противно. Сидр продавался по два шиллинга за пол-литра, и только по этой причине его вообще кто-то пил. Но Билл продолжал пить эту дрянь даже тогда, когда мог позволить себе шампанское. Он просто прикипел к сидру. Если выпить несколько порций этой дряни, то чувствуешь себя не просто пьяным, а будто по тебе проехался каток.

В тот вечер главной темой разговора был Тони, и я могу честно сказать, что мы ему не завидовали. Мы были просто убиты горем. Как бы нам ни нравились Jethro Tull, мы считали, что наша группа Earth может стать лучше — в сто раз лучше. До того, как Тони ушел, он сам придумывал классные тяжелые риффы — тяжелее, чем всё, что я слышал, — а Гизер начал писать к ним подходящие тексты. Что касается меня и Билла, то мы росли с каждым концертом. И, в отличие от многих групп одного хита, которые в то время входили в топ-40, мы были настоящими. Нас не собирал какой-нибудь хренов продюсер в костюме с галстуком в прокуренном офисе где-нибудь в Лондоне. Мы были не просто звездами с именем, окруженные кучкой сессионных музыкантов, которые меняются каждый концерт.

Мы были настоящей гребаной группой!

♦ ♦ ♦

Тони ушел в декабре 1968 года.

Той зимой было так холодно, что я начал вспоминать о времени, когда работал водопроводчиком и торчал в люке с замерзшей задницей. Без Тони нам с парнями ни черта не оставалось, только весь день сидеть, ныть и пить чай. Все наши концерты отменились, а работу мы бросили давным-давно, поэтому ни у одного из нас не было денег. Так что нам даже в паб пойти было не на что.

Но мы не могли даже думать о том, чтобы найти «настоящую» работу. «В 1968 году Джон Осборн был восходящей рок-звездой, — говорил я притворным голосом диктора из кино, слоняясь по дому. — В 1969 году он был восходящей звездой помоек».

Единственное, чего нам оставалось ждать, — это когда мы увидим Тони по телику. По «BBC» собирались показывать лондонский концерт The Rolling Stones. Он назывался «The Rolling Stones' Rock 'n' Roll Circus». Такого еще не было: Stones давали свой собственный концерт с несколькими знакомыми рок-звездами в «Intertel Studios» в Уэмбли, где сцена представляет собой цирковую арену с большим куполом вверху. Открывают концерт Jethro Tull. Потом играют The Who. Мик Джаггер даже уговорил Джона Леннона исполнить песню «Yer Blues» в составе временной группы Dirty Mac, где Эрик Клэптон играет на гитаре, Митч Митчелл на ударных, а Кит Ричардс — на басу. Я даже не знал, что Ричардс умеет играть на басу. Пресса просто помешалась на этом концерте, потому что он должен был стать первым выступлением Леннона после последнего концерта The Beatles в 1966 году. (Потом мне кто-то рассказал, что один из пафосных продюсеров «BBC» позвонил Леннону и спросил, какой ему нужен усилитель, а тот ответил: «Который работает». Забавно, черт побери, приятель. Жаль, что я так и не встретился с этим парнем.)

Но в итоге по «BBC» концерт не показывали. Stones отказались. Слышал, что Джаггер был недоволен их звучанием на концерте. Пройдет еще двадцать восемь лет, пока наконец не покажут эти материлалы — на Нью-Йоркском кинофестивале. Если когда-нибудь их посмотрите, Тони стоит в белой шляпе, и у него верхняя губа как у хорька. Он отлично сыграл песню «Song for Jeffrey», но между ним и Иэном Андерсоном химии так и не возникло.

Может, поэтому он решил уйти спустя четыре дня.

♦ ♦ ♦

— В каком смысле ты ушел? — спросил Гизер на экстренном собрании в пабе за несколько дней до Рождества.

— Это не мое, — ответил Тони, пожав плечами. Он угощал.

— Как так может быть, что играть в Jethro Tull — не твое? — спросил Гизер. — Ты играл на концерте с Джоном Ленноном, чувак!

— Я хочу играть в своей группе и не хочу работать на дядю.

— Значит, Иэн Андерсон — козел? — спросил я, подбираясь к сути.

— Нет, он нормальный, — ответил Тони. — Просто он не… Мы с ним не смеялись над одними и теми же шутками, понимаешь? Всё было не так.

Казалось, что Билл, который заливал в себя уже третью пинту сидра, сейчас расплачется.

— Так что — снова вместе? — спросил Гизер, стараясь держать себя в руках и не слишком широко улыбаться.

— Если вы меня возьмете.

— Ладно. Но можно, мы придумаем другое название? — предложил я.

— Слушай, забудь про название, — сказал Тони. — Нам нужно понять, что мы все настроены серьезно. Нельзя больше валять дурака. Я видел, как пашут парни в Jethro Tull. А они пашут, приятель: четыре дня репетиций перед одним концертом. Мы тоже должны так работать. И нам нужно начать писать свои песни и исполнять их, даже если нас освистают. Скоро слушатели будут их узнавать. Только так мы сможем сделать себе имя. И нам нужно подумать об альбоме. Давайте поговорим с Джимом Симпсоном завтра утром.

Все серьезно кивнули.

Если быть откровенным, мы не могли поверить своему гребаному счастью. Тони нездоров? Никто в здравом уме не уйдет из группы, из которой он только что ушел. Даже Роберт Плант в итоге стал играть с Джимми Пейджем в группе New Yardbirds и забил на свою «Хоббстхерню». И я не могу с уверенностью сказать, что поступил бы так же на месте Тони. Насколько бы я ни был убит горем от того, что Earth распались, но если бы это меня пригласили в одну из самых знаменитых британских команд-хедлайнеров всех рок-фестивалей, с готовых контрактом с рекорд-лейблом, я бы, пожалуй, сказал: «О, э… ну, пока, чуваки!» В общем, нужно снять шляпу перед Тони Айомми. Он знал, чего хочет, и, очевидно, знал, что добьется этого без пресмыкательства перед Иэном Андерсоном.

Нам оставалось только доказать, что он принял верное решение.

— Ладно, парни, — сказал Тони, — допив пиво и стукнув пустым стаканом по столу. — Приступим к работе.

♦ ♦ ♦

Став нашим менеджером, первым делом Джим Симпсон отправил нас в «Европейское турне». Мы погрузили свое оборудование в фургон Тони — уже модели «Транзит», пришедшему на смену «Коммеру», — доехали до парома в Харвиче, переплыли Северное море и оказались в Хук-ван-Холланде. Мы очень надеялись, что двигатель нашего фургона заведется, когда нам надо будет съезжать с парома. Температура в Дании была на двадцать градусов ниже нуля. Из Хук-ван-Холланда мы планировали поехать в Копенгаген, где был запланирован первый концерт.

Помню, что взял в эту поездку весь свой гардероб. Он состоял из одной рубашки на проволочной вешалке и пары трусов в сумке. Всё остальное было на мне: джинсы, побитая летная куртка, футболка с концертной площадки «Henry's Blues House» и ботинки на шнуровке.

В первый же день у нас сломался фургон. Было так холодно, что замерз газовый тросик, поэтому, когда Тони нажал на педаль, он просто лопнул. То есть мы застряли в какой-то дикой жопе на полпути к Копенгагену. На улице была метель, но Тони сказал, что моя задача — как «общественного представителя» группы — пойти за помощью. Так что я побрел по полю, мне в лицо дул ветер и летел снег, а из носа висели сосульки из соплей… Наконец я увидел огни деревенского дома далеко впереди. Затем я упал в канаву, а когда все-таки вытащил себя из этой гребаной ямы, то долго пробирался сквозь снег, пока не добрался до входной двери и громко постучал.

— Halløj? — дверь мне открыл здровенный парень с красной мордой, похожий на эскимоса.

— Ну, слава яйцам, — говорю я, запыхавшись и хлюпая носом. — Наш фургон накрылся. У вас есть буксир?

— Halløj?

Я не знал ни слова по-датски, так что показал на дорогу и сказал: «Фургон. Эль капутски. Йа?»

Парень посмотрел на меня и стал ковыряться в ухе. И сказал: «Бобби Чарльтон, ja?»

— А?

— А?

— Bobby Charlton, betydningsfuld skuespiller, ja?[14]

— Прости, приятель, ты по-англишки спико?

— Det forstår jeg ikke[15] — сказал он, пожимая плечами.

— А? — Секунду мы просто стояли и смотрели друг на друга.

Потом он сказал: «Undskyld, farvel[16]», — и захлопнул дверь у меня перед носом. Я как следует ее пнул и снова погрузился по пояс в снег. Было так холодно, что руки посинели. Добравшись до дороги, я увидел машину и чуть не бросился под нее. Оказалось, это датские менты — слава Богу, вполне дружелюбные. Мне дали глотнуть что-то из термоса, который достали из бардачка. Не знаю, что это было, но я моментально вернулся к жизни. Ребята организовали эвакуатор, который доставил нас и фургон в гараж в соседней деревне.

Хорошие парни, эти датские копы.

Помахав нам на прощание, они попросили передать привет Бобби Чарльтону.

— Обязательно передадим, — пообещал Гизер.

♦ ♦ ♦

На второй день у нас снова сломался фургон.

На этот раз оказался неисправен датчик уровня топлива — в баке закончился бензин, а мы даже не знали об этом. Так что я снова поплелся за помощью. Но в этот раз у меня была идея получше. Мы заглохли рядом с небольшой белой церковью, где на улице стояла машина, которая, как я подумал, принадлежала викарию. Я решил, что он с удовольствием побудет добрым самаритянином, отсоединил шланг от двигателя фургона и перекачал бензин из бака в бак. Идея сработала блестяще, если не считать того, что я глотнул бензина, когда он полился из шланга. Потом у меня весь день была токсичная, легко воспламеняющаяся отрыжка и мне приходилось высовываться из окна на ходу, чтобы сплевывать бензин с кусочками рвоты.

— Фу, — говорил я. — Ненавижу четырехзвездочный.

♦ ♦ ♦

Между концертами у нас появилось несколько мыслей для новых песен. Тони первым предложил написать что-нибудь со зловещим звучанием. У общинного центра в Сикс Уэйз, где мы репетировали, был кинотеатр под названием «Orient», и когда там показывали фильмы ужасов — очередь выстраивалась на всю улицу, заворачивала за угол и терялась вдали. «Разве не странно, что люди платят деньги за то, чтобы их пугали? — помню, однажды сказал Тони. — Может, нам перестать играть блюз и написать зловещую музыку?»

Мы с Биллом решили, что это отличная идея и написали основу для текста песни, которая впоследствии будет названа «Black Sabbath». Она о парне, который видит темную фигуру, унесшую его потом в огненное озеро.

А потом Тони придумал этот жуткий рифф. Поверх него я простонал какую-то мелодию, и результат получился чертовски крутой — на тот момент это было лучшее, что мы сочинили. Потом мне говорили, что рифф Тони построен на так называемом «дьявольском интервале», или тритоне. Его запретили в церковной музыке в Средние века, потому что он до чертиков пугал людей. Как только органист начинал играть этот тритон, все убегали, потому что думали, будто из-за алтаря сейчас выскочит дьявол. А название песни придумал Гизер. Он взял его из недавнего фильма с Борисом Карлоффом. Честно говоря, не думаю, что Гизер смотрел сам фильм. Я точно не смотрел — и только через несколько лет узнал о его существовании. Все это было забавно, потому что, несмотря на наше новое направление в творчестве, мы по-прежнему играли довольно простой двенадцатитактовый блюз. Если вслушаться, то в нашем звучании можно было найти и джазовое влияние — например, в свинговом вступлении Билла к одной из наших ранних песен под названием «Wicked World». Отличие только в том, что мы играли в восемьсот раз громче джаз-бэнда.

Сегодня люди говорят, что вместе с песней «Black Sabbath» мы изобрели хеви-метал. Но меня всегда бесил термин «хеви-метал». Мне кажется, он ничего не говорит о музыке, особенно если учесть, что уже есть хеви-метал семидесятых, хеви-метал восьмидесятых, хеви-метал девяностых и хеви-метал нового тысячелетия — которые сильно отличаются друг от друга, даже если для кого-то это одно и то же. На самом деле, я впервые услышал слова «хеви» и «метал» вместе в песне «Born to be Wild». А потом пресса просто прицепилась к этому термину и понеслось. Конечно, мы его не сами придумали. Мы были всего лишь блюзовой группой, которая решила немного поработать со зловещим саундом. Но и через много лет после того, как мы бросили писать такую музыку, люди продолжали говорить: «Ой, они же метал-группа. Они должны петь только о сатане и конце света». Вот почему я возненавидел этот термин.

Не помню, где мы впервые исполняли «Black Sabbath», но я отлично помню реакцию публики: все девчонки с визгами убежали с площадки. «Разве смысл играть в группе не в том, чтобы трахаться с девчонками, а в том, чтобы заставлять их в ужасе убегать?» — ворчал я.

— Они привыкнут, — сказал мне Гизер.

Другое памятное исполнение песни «Black Sabbath» состоялось в городской ратуше недалеко от Манчестера. Когда мы вылезали из фургона, тамошний менеджер пришел нас встречать в костюме с галстуком. Вам бы стоило глянуть на выражение его лица, когда он нас рассмотрел.

— Вы прямо в этом выйдете на сцену? — спросил он меня, оглядев мои босые ноги и пижамный верх.

— О нет, — ответил я, притворившись, что потрясен. — Я всегда выступаю в золотистом спандексе. Когда-нибудь видели концерт Элвиса? Ну, я немного на него похож — но, конечно, у меня сиськи меньше.

— Ой, — сказал он.

Мы приступили к саундчеку, и Тони сыграл вступительный рифф «Black Sabbath»: ду-ду-ду-у-у-у-у, — но не успел я начать петь, как менеджер выбежал на сцену, весь красный, и закричал: «СТОП! СТОП! СТОП! Вы серьезно, черт побери? Это не поп-каверы из топ-40! Вы кто такие, ребята?»

— Earth, — ответил Тони, пожав плечами. — Вы же нас ангажировали, помните?

— Я это не заказывал. Я думал, вы будете играть «Mellow Yellow» и «California Dreamin».

— Кто? Мы? — рассмеялся Тони.

— Так мне сказал ваш менеджер!

— Джим Симпсон вам так сказал?

— Кто, черт возьми, такой Джим Симпсон?

— А, — сказал Тони, наконец поняв, что произошло. Потом повернулся к нам и сказал: «Ребята, думаю, мы не единственная группа с названием Earth».

Он был прав: среди групп низовой категории C была еще одна группа Earth. Только они не играли сатанинскую музыку. Они играли поп и каверы на песни лейбла «Motown». Рекламная листовка, которую нам напечатал Джим Симпсон, только всё усугубляла: на ней мы были похожи на кучку хиппи, наши портреты были нарисованы вручную в маленьких облачках, а посередине было большое солнце и название Earth, написанное дрожащими психоделическими буквами.

— Говорил же, что это отстойное название, — сказал я. — Может, мы, наконец, теперь придумаем что-нибудь, что не будет звучать как…

— Слушайте, — перебил менеджер. — Вот двадцать фунтов за то, что приехали сюда. А теперь валите отсюда, ладно? Кстати, этот ваш бомж прав — вам надо бы сменить название. Хотя не думаю, что кому-то в здравом уме придет в голову слушать такое дерьмо.

♦ ♦ ♦

«Дорогая мама, — писал я на открытке через несколько недель, — мы едем на коцерт в «Star Club» в Гамбурге. Там играли The Beatles! Я пишу это на пароме в Дюнкерк. Надеюсь, тебе понравится картинка с белыми скалами (с другой стороны). Как раз сейчас на них смотрю. Важная новость: мы собираемся изменить название на Black Sabbath, когда вернемся в Англию. Может, теперь мы совершим прорыв. Всем привет.

Джон

P. S. Позвоню Джине из Гамбурга.

P. P. S. Когда вы купите телефон? Скажи папе, что на дворе уже 70-е!!!»

♦ ♦ ♦

Это было 9 августа 1969 года: день, когда Чарльз Мэнсона в Лос-Анджелесе устроил резню в доме Шэрон Тейт. Но мы не смотрели новости. В те времена в Европе было почти невозможно достать английскую газету, а если такую и найдешь, то она будет месячной давности. Кроме того, мы были слишком сосредоточены на нашем следующем концерте и не могли уделять внимание внешнему миру.

Мы и до этого выступали в «Star Club». Он находился на Репербане в Гамбурге, где стояли не внушающие доверия проститутки в мини-юбках и ажурных чулках, — так что мы примерно знали, чего ждать. Но на этот раз у нас было «жилье» — то есть нам должны были заплатить за выступление и предоставить жилье в обугленной после многочисленных пожаров дыре прямо над клубом, которая называлась комнатой. Взамен мы должны были играть ни больше ни меньше, чем семь раз за день, в перерывах между выступлениями других гастролирующих групп.

Это было очень весело, но чертовски утомительно, приятель. Каждый день мы начинали играть в полдень, а заканчивали в два часа ночи. Приходилось принимать таблетки, травку, пиво — всё, что попадалось под руку, — лишь бы не заснуть. Кто-то однажды посчитал, сколько раз мы выступили в «Star Club», и оказалось, что больше чем The Beatles. Напоминаю, в 1969 году с расцвета The Beatles прошло уже семь лет, и это место стало немного дерьмовым. На самом деле, мы были одной из последних британских групп выступавших в этой дыре: в канун Нового года клуб закрылся с концами.

А потом и вовсе сгорел дотла.

Несмотря на это, выступления в «Star Club» стали для нас лучшей практикой из всех, что можно пожелать. Концерт не похож на репетицию: его нужно довести до конца, даже если вы пьяны, а пили мы постоянно. Мне не надо особо репетировать, чтобы вести себя на сцене так, как я себя веду. Я сумасшедший по жизни, а таким не нужна репетиция — они и так сумасшедшие. Зато «Star Club» помог нам отшлифовать все новые песни, которые мы написали, например, «The Wizard», «N.I.B.» (в честь бороды Билла, которая, как нам казалось, похожа на кончик ручки), «Rat Salad» и «Fairies Wear Boots» (до сих пор без понятия, о чем эта песня, хотя мне говорят, что это я написал слова). А еще «Star Club» помог мне преодолеть боязнь сцены. Как только я немного расслабился, то стал откалывать всё более сумасшедшие штуки развлечения ради. А ребята меня поощряли. Когда толпа очевидно скучала, Тони кричал мне: «Оззи, давай зажги!» Это служило сигналом сотворить какую-нибудь чертову глупость, чтобы привлечь внимание зрителей. Как-то раз я нашел за сценой банку лиловой краски и по сигналу Тони намазал ей нос. Это было прекрасно, если бы краска не оказалась несмывающейся.

Я не мог отодрать от себя это дерьмо еще несколько недель. Люди подходили ко мне и спрашивали: «Какого хрена это с тобой, чувак?» А еще чаще ко мне вообще не подходили, потому что считали, что я псих.

У нас всех остались свои потрясающие воспоминания о «Star Club». Однажды вечером Тони так обкурился, что решил сыграть на флейте, но потерял ориентацию в пространстве и приложил флейту не к губам, а к подбородку. И всю песню он просто стоял и дул в микрофон, флейта была где-то далеко, а зал удивлялся, — что за херня?

Забавно, приятель.

Чтобы хорошо провести время в «Star Club», нужно было найти какую-нибудь немецкую девчонку и поселиться у нее в квартире, чтобы не пришлось спать на двухъярусной кровати с другими участниками группы, которые пердят и чешут яйца. Нас не волновало, как выглядят эти девушки, — мы и сами были не красавцы. А если они еще купят тебе пива и угостят сигареткой, то это приятный бонус. А если они не купят тебе пива и не дадут покурить, то надо постараться их обнести. На самом деле, мы часто использовали Тони как приманку — потому что его хотели все девчонки. А дальше он шел наверх и начинал возиться на одной из коек с какой-нибудь фанаткой. Я же в это время полз по-пластунски — как коммандо — к ее сумочке и вытаскивал все деньги, какие находил. Я не горжусь этим, но, черт возьми, нам нужно было на что-то есть.

Мы даже давали этим цыпочкам прозвища, которые сейчас кажутся немного жестокими. Иногда даже не немного, а просто жестокими. Например, я спал с одной девчонкой, которую все звали Ведьмой, потому что у нее был шнобель больше, чем у Гизера.

Наш роман с этой девчонкой длился недолго. Утром, после того, как она привела меня к себе, Ведьма проснулась, выпила кофе и сказала: «Я ухожу на работу. Можешь остаться здесь, но ничего не трогай, ладно?» Конечно, эта фраза оказалась роковой. Поэтому, как только она выходит за дверь, я уже обшариваю все шкафы из любопытства, что же такого не должен в них найти. И в глубине шкафа нахожу идеально отглаженную нацистскую форму. Должно быть, ее отца или кого-то еще. Прикольно, да? Я надеваю форму, нахожу бар и расхаживаю по гостиной, раздавая мебели приказы с комедийным немецким акцентом. Бухаю и курю. Я же обожаю всякие военные штуки.

Примерно через час я снял форму, повесил ее обратно в шкаф, убедился, что она идеально сложена, и притворился, что ничего не было. Но когда Ведьма вернулась незадолго до полудня, то сразу поняла, что что-то не так. Она пошла прямо к шкафу, распахнула дверцы, посмотрела на форму и рассвирепела.

Через минуту я уже сижу на ее метле и вылетаю в дверь.

♦ ♦ ♦

Вернувшись в Англию, мы собрались дома у Джима Симпсона и рассказали ему, что хотим сменить название на Black Sabbath. Казалось, он был не в восторге, но, честно говоря, думаю, его просто отвлекал мой лиловый нос. Джим ничего мне не сказал, но я уверен, что он постоянно об этом думал, так как всё время смотрел на меня с обеспокоенным выражением лица. Возможно, Джим решил, что в Германии я подцепил какое-нибудь редкое заболевание. Помню, кажется, Элвин Ли из Ten Years After тоже был на этой встрече. И ему название Black Sabbath не понравилось совсем. «Не думаю, что на этом далеко уедешь, ребят», — сказал он нам. Честно говоря, то, что было дальше, я помню достаточно размыто. Только знаю, что Джим заключил сделку с парнем по имени Тони Холл, у которого была независимая продюсерская и звукозаписывающая компания. Он согласился помочь нам записать альбом при условии, что получит долю с прибыли, если альбом окажется коммерчески успешным. Я последний человек, к которому стоит обращаться с разговорами о контрактах, деньгах и прочем, так как не очень разбираюсь в бизнесе.

Во всяком случае, Тони Холл сказал, что считает нас «хорошей маленькой блюзовой группой», но нам необходим дебютный сингл — несмотря на то, что группы вроде нас в те времена редко выпускали синглы. Он сыграл нам песню «Evil Woman» американской группы Crow и спросил, не хотим ли мы сделать на нее кавер. Он понял, что мы не то чтобы в восторге, поэтому предложил сделать звучание гитар потяжелее. Мы всё еще были не в восторге, но Тони предложил оплатить нам студийное время в «Trident» в Сохо, после чего мы подумали, черт, почему бы и нет?

В итоге все пошло не так уж ровно. Мы понятия не имели, что делаем, поэтому просто установили свое оборудование, нажали на кнопку записи и сыграли вживую. Единственное, что можно с натяжкой назвать в нас профессиональным, — это надпись «Black Sabbath» на барабане Билла, которую одна из девчонок вывела черной изолентой.

Продюсировал нас парень по имени Гас Даджен. Мы были от него в восторге, потому что он работал с Эриком Клэптоном, Moody Blues и Rolling Stones. Сейчас я понимаю, что Гас был к нам очень добр, хотя немного любил покомандовать, а мы не привыкли, чтобы нам говорили, что делать. Но с результатом не поспоришь — этот парень просто гений. После работы над «Evil Woman» он продюсировал величайшие хиты Элтона Джона семидесятых-восьмидесятых годов. Ужасно грустно, что Гас со своей женой Шейлой погиб в автокатастрофе в 2002 году. Он был одним из тех парней, кто внес огромный вклад в британскую музыку, хотя его имя не очень известно. И хотя в то время мы не могли в полной мере этого оценить, но нам невероятно повезло, что Гас был с нами в самом начале нашей карьеры.

♦ ♦ ♦

В Лондоне мы сыграли в нескольких клубах. На одном из этих концертов перед нашим выходом на сцену диджей поставил какую-то запись, и она мне просто снесла колпак. Вокал показался мне знакомым. И тут до меня дошло: это Роберт Плант. Я подошел к диджею и спросил: «Это новая пластинка New Yardbirds?»

— Нет, это новая группа! Называется Led Zeppelin.

— Правда?

— Да, чувак. Клянусь.

Мы отыграли концерт, но я не мог выбросить ту запись из головы, так что опять подошел к диджею и спросил: «Ты уверен, что это не New Yardbirds? Я знаю этого вокалиста, и он поет не в Led Zeppelin. На конверте написаны имена участников группы?»

Он прочитал имена: «Джимми Пейдж, Джон Бонэм, Джон Пол Джонс, Роберт Плант».

Я не мог в это поверить: New Yardbirds поменяли название на Led Zeppelin… и создали лучшую запись, которую я слышал за многие годы. Помню, в фургоне по дороге домой я сказал Тони: «Ты слышал, какой тяжелый саунд этого альбома Led Zeppelin?»

Нисколько ни смутившись, он ответил: «У нас будет тяжелее».

♦ ♦ ♦

К концу 1969 года мы отчаянно нуждались в чем угодно, что помогло бы нам выйти на новый уровень. Но мы по-прежнему находились в списке групп категории C. Последнее выступление состоялось 24 декабря в Камберленде — там у нас всё еще было много работы — в зале «Wigton Market Hall». Прямо рядом с этим залом находилась женская психиатрическая больница, и каждый год на Рождество врачи разрешали пациенткам прийти туда потанцевать. Мы ничего об этом не знали. Но даже если бы знали, то ни за что не догадались бы, что дурдом выберет концерт Black Sabbath для рождественских танцев. Но именно это и произошло. Мы играли песню «N.I.B.», когда сумасшедшие дамочки гурьбой ввалились в зал, и к концу песни началась потасовка. Это надо было видеть: дамочки стали лупить по лицу парней, а девушки этих парней стали лупить сумасшедших дамочек в ответ. Это был ад. К тому времени, когда появилась полиция, на полу лежали кучи женщин с фингалами, разбитыми носами и губами.

А потом они запели «Give Peace a Chance».

В это время мы просто стояли на сцене под шум в колонках. Я посмотрел на Тони, а Тони на меня.

— Адово безумие — сказал я ему, усиленно артикулируя.

Он только пожал плечами, подкрутил ручку громкости на усилителе и начал играть «We Wish You a Merry Christmas».

♦ ♦ ♦

В январе 1970 года это наконец-то свершилось.

Мы заключили контракт со звукозаписывающей компанией.

Несколько месяцев Джим Симпсон пытался продать нас большим важным дядькам из Лондона, приглашая их на наши концерты. Но никто нами не интересовался. А затем в один прекрасный вечер парень из компании «Philips» приехал в Бирмингем на наш концерт в «Henry's Blues House» и решил сделать на нас ставку. Думаю, название Black Sabbath сыграло свою роль. В то время книги писателя-оккультиста по имени Деннис Уитли были в списках всех бестселлеров, в кино с большим успехом шли фильмы ужасов киностудии «Hammer Film», а по телевизору только и говорили об убийствах Мэнсона. Всё «темное» пользовалось большим спросом. Не поймите меня неправильно — уверен, сила была именно в нашей музыке. Но иногда, когда речь идет о подписании контракта, в нужное время все эти маленькие детали складываются воедино.

Ну и немного удачи не помешает.

Еще одним моментом, сыгравшим нам на руку, было то, что как раз в это время мы искали себе название. Компания Philips основала «андеграундный» лейбл «Vertigo», для которого мы подошли идеально. Забавным было то, что лейбл «Vertigo» еще даже не открылся, и наш первый сингл «Evil Woman» — под лейблом «Fontana». А через несколько недель компания «Philips» перевыпустила его уже под лейблом «Vertigo».

Не то чтобы это вообще имело значение: оба раза песня провалилась, как бетонное дерьмо. Но это нас не волновало, потому что нашу песню поставили в эфире «BBC Radio 1».

Один раз.

В шесть часов утра.

Я так нервничал, что встал в пять и выпил примерно восемь чашек чая. «Они ее не поставят, — говорил я себе, — они ее не поставят…»

А потом:

БАМ… БАМ…

Ду-ду-у…

БАМ…

Ду-ду-д-д-ду, ду-у-у-у-у…

Д-д-д-д-д-д-д…

ДУ-ДА!

ДУ-ДУ-У-ДУ…

ДУ-ДА!

Ду-ду-у-ду…

Невозможно описать, каково это — впервые услышать себя по «Radio 1». Это было волшебство в квадрате. Я бегал по дому и кричал: «Я на радио! Я на гребаном радио!» — пока мама не протопала вниз в своей ночнушке и не велела мне заткнуться. «Evil woman, — спел я ей громко, — Don't you play your games with me!». А потом выбежал в дверь и, распевая песню, понесся по Лодж-роуд.

Но если попасть на «Radio 1» было здорово, то это ничто по сравнению с авансом, который мы получили от «Philips»: по 105 фунтов на нос!

У меня даже собственной десятки никогда не было, чего уж говорить о сотке фунтов. Чтобы заработать такие деньги, мне пришлось бы целый год настраивать автомобильные клаксоны на заводе «Lucas». Всю неделю я считал себя неотразимым красавчиком. Первым делом купил себе банку лосьона «Brut» после бритья, чтобы лучше пахнуть. Потом купил новые ботинки, потому что старую пару уничтожил еще в Дании. Остальное я отдал маме, чтобы она оплатила счета. Правда, потом выпрашивал у нее мелочь обратно, чтобы обмывать успех в пабе.

А потом настала пора снова браться за работу.

Насколько я помню, мы не обсуждали ни демо-версию, ни запись альбома. В один прекрасный день Джим сказал, что нас ангажировали на неделю концертов в Цюрихе, а по пути туда мы остановимся в студии «Regent Sound» в Сохо и запишем несколько песен с продюсером Роджером Бейном и звукорежиссером Томом Алломом. Так мы и поступили. Как и в прошлый раз, просто настроили инструменты и сыграли свои песни вживую, без зрителей. Когда мы закончили, то еще пару часов записывали гитарную и вокальную партии. И всё. Готово. Мы даже успели зарулить в паб до закрытия, чтобы сделать последний заказ. В общей сложности мы уложились в двенадцать часов.

Как мне кажется, только так и стоит записывать альбомы. Мне плевать, что вы создаете очередной «Bridge Over Troubled Water». Записываете новый альбом десять-пятнадцать лет, как Guns N' Roses. Это просто смешно, и точка. За это время ваша карьера успевает умереть, воскреснуть и снова умереть.

К тому же в нашем случае мы не могли позволить себе роскошь никуда не спешить. Такого варианта просто не было. Поэтому мы пошли в студию и записались. А на следующий день поехали в Цюрих на «Транзите», где нас ждала работа и ночлег в заведении под названием «Hirschen Club». Уезжая из Сохо, мы даже не слышали сведенные записи, которые сделали Роджер и Том, не говоря уже об обложке альбома. Так в то время работала музыкальная индустрия. Группа влияла на то, что с ней происходит, меньше, чем уборщик сортира в кабинете директора звукозаписывающей компании.

Помню, что в «Транзите» дорога в Швейцарию казалась бесконечной. Чтобы убить время, мы курили травку и выдули ее до хрена. Когда мы наконец добрались до Цюриха, то были так чертовски голодны, что нашли одну роскошную швейцарскую закусочную и соревновались на время, кто съест больше банановых сплитов. Я умудрился затолкать себе в глотку двадцать пять этих мерзавцев, а потом владелец нас выкинул. К этому времени у меня вся физиономия была в сливках. И я мог бы съесть еще парочку.

Нам пришлось идти искать «Hirschen Club», и он оказался еще обшарпаннее, чем «Star Club». Там была крошечная сцена, бар всего в нескольких шагах от нее, темно и всюду сновали проститутки. Мы вчетвером жили в одной отстойной комнатке наверху, так что на повестке дня стояла задача подцепить девчонку со своим жильем.

Как-то вечером нас с Гизером пригласили к себе две девушки в чулках-сеточках. Очевидно было, что они проститутки, но меня устраивало что угодно, лишь бы опять не спать на одной кровати с Биллом, который всё время только и жаловался на мои вонючие ноги. Поэтому, когда девушки подсластили пилюлю, сказав нам, что у них есть травка, я сказал: «Черт с ним, пойдем». Но Гизер не был так уверен. «Это же шлюхи, Оззи, — повторял он. — Подхватишь какую-нибудь дрянь. Давай найдем других девчонок».

— Я не собираюсь с ними трахаться, — ответил я. — Я просто хочу выбраться из этой конуры.

— Поверю, если увижу своими глазами, — сказал Гизер. — Брюнетка вроде неплоха. После нескольких порций пива и пары затяжек волшебной травой она полезет ко мне.

— Послушай, — сказал я. — Если она полезет к тебе, я пну ее под зад, и мы уходим, ладно?

— Обещаешь?

— Одно движение к твоей ширинке, Гизер, я ее оттащу, и мы свалим.

— Хорошо.

И вот, приходим мы к ним домой. Там тусклый свет, Гизер сидит в одной части комнаты с брюнеткой, а я в другой части со страшненькой. Мы курим траву и слушаем альбом Blind Faith — «супергруппы» Эрика Клэптона, Джинджера Бэйкера, Стива Уинвуда и Рика Греча. Какое-то время всё спокойно, мы в дурмане — играет музыка, все целуются и лапают друг друга. А потом внезапно над дымкой кумара поднимается глубокий бирмингемский голос.

— Эй, Оззи, — говорит Гизер. — Пора пускать в дело твой ботинок.

Я смотрю, а проститутка уже уселась верхом на Гизера, который лежит с закрытыми глазами и вселенской болью на лице. Если честно, тогда я подумал, что это самое смешное, что я видел в своей жизни.

Даже не знаю, трахнул он ее всё-таки или нет. Помню только, что смеялся так, что потом заплакал от хохота.

♦ ♦ ♦

Джим Симпсон пригласил нас к себе домой, как только мы вернулись из Швейцарии. «Я должен вам что-то показать», — произнес он зловещим голосом.

После обеда мы собрались у него в гостиной, сидели и теребили пальцы, сгорая от любопытства, что же такого он нам покажет. Он протянул руку к портфелю и достал оттуда готовую пластинку «Black Sabbath». Мы потеряли дар речи. На конверте альбома красовалась жуткая средневековая водяная мельница (позднее я узнал, что это мельница Мейплдарем в Оксфордшире на реке Темзе), вокруг нее опавшие листья, а посередине стоит болезненного вида женщина с длинными темными волосами, в темной одежде и с очень страшным взглядом. Это было потрясающе! Когда открываешь раскладной конверт, то взору открывается сплошной черный цвет и перевернутый крест, внутри которого начертан зловещий текст. Мы не участвовали в создании обложки пластинки, так что перевернутый крест — как мы потом узнали, символ сатанизма — не имел к нам никакого отношения. Но если вы услышите, как кто-то говорит, что обложка нам не понравилась, то это полная брехня. Насколько я помню, нам просто башню снесло.

Мы стояли, пялились на нее и повторяли: «Черт побери, чувак, это, на хрен, невероятно».

Потом Джим подошел к проигрывателю и поставил пластинку. Я чуть не расплакался, настолько здорово она звучала. Пока мы были в Швейцарии, Роджер и Том добавили эффекты — звуки грозы и колокола в начале заглавной песни, и звучало это как саундтрек к фильму. Общее впечатление было просто сказочное. У меня до сих пор мурашки по коже, когда я ее слышу.

В пятницу, тринадцатого февраля 1970 года, пластинка «Black Sabbath» поступила в продажу.

Я как будто заново родился. Но критики разнесли ее к чертям.

Один из плюсов дислексии в том, что, когда я говорю, что не читаю рецензии, это значит, что я не читаю рецензии. Но это не означает, что мнение прессы не заботило остальных ребят. Из всех плохих отзывов о «Black Sabbath» худшим был, пожалуй, обзор Лестера Бэнгса в журнале «Rolling Stone». Бэнгс был моим ровесником, но тогда я этого не знал. На самом деле, я о нем даже никогда не слышал, и когда мне рассказали, что он написал, я бы предпочел и дальше о нем ничего не знать. Помню, Гизер зачитывал такие определения, как «дешевый», «деревянный» и «упертый». В последней строчке было что-то типа «Они почти как Cream, только хуже», но я не понял юмора, потому что считал Cream одной из лучших групп в мире.

Бэнгс умер спустя двенадцать лет, когда ему был тридцать один год, и я слышал, люди говорили, что он был мастером слова. Но для нас он был просто очередным претенциозным идиотом. С тех пор мы так и не ладили с «Rolling Stone». Но знаете что? Быть разгромленными «Rolling Stone» довольно круто, потому что они представляли собой власть, систему. В этих музыкальных журналах работали детишки из колледжа, которые считали себя шибко умными — и, вероятно, такими и были. Нам же дали пинка под зад, вручив школьный аттестат, когда нам было пятнадцать. И это мы работали на заводах и зарабатывали на жизнь на скотобойнях, и смогли чего-то добиться, несмотря на то, что вся система была против нас. Поэтому насколько нас могло расстраивать то, что мы не нравимся умникам?

Важно было то, что кому-то мы нравимся, потому что «Black Sabbath» занял восьмую строчку в Британии и двадцать третью в Штатах.

Разгромный материал в «Rolling Stone» подготовил нас к тому, что будет дальше. Не думаю, что мы получили хоть один хороший отзыв о своем творчестве. Именно поэтому я даже не парюсь об этом. Всякий раз, когда я слышу, как кто-то расстраивается из-за отрицательных отзывов, то говорю ему: «Слушай, критиковать — их работа. Поэтому они называются критиками». Но некоторые люди так заводятся, что их потом не остановить. Помню, однажды в Глазго мы встретили одного из таких критиков у себя в отеле. Тони подходит к нему и говорит: «Хочу с тобой поговорить, дорогуша». Тогда я этого не знал, но тот парень только что написал удачную статью про Тони, описав его как «Джейсона Кинга с руками строителя», — Джейсон Кинг был телеперсонажем-детективом с идиотскими усами и глупой прической. Но, когда Тони подошел к нему, критик просто рассмеялся, и это с его стороны было очень глупо. Тони сказал: «Давай, сынок, смейся как следует, через тридцать секунд тебе будет не до смеха…», — а потом засмеялся сам. Критик не воспринял его всерьез и продолжил гоготать. Пару секунд они стояли там и ржали вместе, потом Тони замахнулся и одним ударом отправил парня в больницу. Я никогда не читал его отзыв, но мне сказали, что он был не очень лестным.

♦ ♦ ♦

Моего старика тоже не впечатлил наш первый альбом. Никогда не забуду тот день, когда я принес запись домой и сказал: «Смотри, пап! Мой голос на пластинке!»

Вижу, как сейчас, как он возился с очками, а потом поднес к глазам конверт и произносит: «Хм-м». Затем спрашивает: «Ты уверен, что они ничего не напутали, сынок?»

— Что ты имеешь в виду?

— Тут крест перевернут.

— Так и задумано.

— А… Ну, не стой там. Ставь пластинку. Давай немного подпоем, да?

Я подошел к радиоле, поднял тяжелую деревянную крышку, поставил пластинку — надеясь, что дурацкая колонка, которую я когда-то подменил, заработает, — и сделал погромче.

С первым ударом грома папа вздрогнул. Я нервно улыбнулся ему.

Потом: Бом! Бом! Бом!

Папа кашлянул.

Бом! Бом! Бом!

Снова кашлянул.

Бом! Бом! Бом!

— Сынок, когда…

БЛАМ! Ду! Ду-у-у-у-у-у-у!!! Ду-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!!!

Мой бедный старик весь побелел. Думаю, он ждал чего-то в стиле «Knees up Mother Brown». Но я не стал выключать. Наконец, после того, как Тони и Гизер шесть минут и восемнадцать секунд молотили по своим гитарам, Билл выбивал дерьмо из барабанов, а я завывал о человеке в черном, который пришел забрать меня на огненное озеро, папа протер глаза, встряхнул головой и уставился в пол.

Молчание.

— Что думаешь, пап?

— Джон, — сказал он. — Ты точно уверен, что лишь изредка пил пиво?

Я густо покраснел и промямлил что-то вроде: «А, да, ага, пап, конечно».

Благослови его Бог, он вообще не понимал эту музыку.

Но у меня сердце разбилось, понимаете? Я всегда чувствовал, что разочаровал своего отца. Не из-за того, что он когда-либо мне говорил. Не потому, что я вылетел из школы, не умел нормально читать и писать, отсидел в тюрьме, вылетел со всех работ. Но теперь, в группе Black Sabbath, я наконец-то занимался тем, в чем я хорош, что мне нравилось и над чем я готов был усердно трудиться. Думаю, я просто очень хотел, чтобы мой старик гордился мной. Но это не его вина — он был таким, каким был. Таким было его поколение. И думаю, в глубине души он гордился мной, но по-своему.

♦ ♦ ♦

Могу честно сказать, что черную магию мы никогда не воспринимали всерьез. Нам просто нравилась ее театральность. Даже отец в конце концов решил нам подыграть: в обеденный перерыв на заводе он сделал мне классный металлический крест. Когда я пришел в нем на репетицию, ребята тоже захотели такой, так что я попросил папу сделать еще три.

Я поверить не мог, когда узнал, что люди реально «практикуют оккультизм». Всякие уроды с белым макияжем и в черных мантиях подходили к нам после концертов и приглашали на черные мессы на кладбище Хайгейт в Лондоне. Я им отвечал: «Послушай, чувак, единственные злые духи, которые меня интересуют, — это виски, водка и джин». Как-то раз группа сатанистов пригласила нас сыграть в Стоунхендже. Мы велели им отвалить, а они ответили, что проклянут нас. Сколько же мы наслушались всякой херни. В Британии в то время даже был «главный колдун» по имени Алекс Сандерс. Никогда с ним не встречался. И никогда не хотел. Зато мы однажды купили спиритическую доску, устроили небольшой сеанс и напугали друг друга до смерти.

В ту ночь, бог знает в котором часу, Билл позвонил мне и закричал: «Оззи, думаю, у меня в доме привидение!»

— Ну так продавай билеты, — ответил я ему и повесил трубку.

Плюсом всего этого сатанизма было то, что из-за него о нас бесконечно говорили. Люди не могли успокоиться. В первый день релиза было продано пять тысяч экземпляров пластинки «Black Sabbath», а к концу года продажи приближались к отметке в миллион экземпляров по всему миру.

Мы не могли в это поверить.

В это не мог поверить даже Джим Симпсон — бедный парень, в итоге оказавшийся абсолютно перегруженным делами. Его офис был в Бирмингеме, во многих километрах от эпицентра событий в Лондоне, ему надо было присматривать за другими группами, а сотрудников не было, к тому же еще надо было управлять «Henry's Blues House». Так что очень скоро он начал нас раздражать. Начнем с того, что мы не получали денег. Джим нас не грабил — он один из самых честных людей в музыкальной индустрии, каких я только знаю, — но «Philips», казалось, целую вечность будут готовиться изрыгнуть наш авторский гонорар, а Джим не подходил на роль парня, который пойдет и заставит их заплатить. А еще перед нами стоял вопрос поездки в Америку: мы хотели попасть туда как можно скорее. Но нужно было сделать всё правильно, а значит — полегче с сатанинскими штуками, потому что мы не хотели выглядеть поклонниками семейки Мэнсонов.

Если бы так получилось, нас бы попросту подвесили за яйца.

Так как Джим не справлялся, то очень скоро лондонские акулы почуяли в воде свежую кровь. И один за другим стали плавать вокруг нас кругами. Они смотрели на нас, а видели большие светящиеся денежные знаки. Наш первый альбом обошелся в пятьсот фунтов, так что прибыль с него была астрономическая.

Первым нам позвонил Дон Арден. Мы о нем почти ничего не знали, кроме его прозвища — Мистер Биг. А еще слышали о нем разные истории. Например, о том, что он вывешивал людей из окна своего офиса на четвертом этаже на Карнаби-стрит, тушил сигары о чей-то лоб и требовал, чтобы по всем контрактам ему платили наличными, которые вручную доставляли в коричневых бумажных пакетах. Так что, когда мы в первый раз отправились в Лондон к нему на встречу, то чуть в штаны не наделали от страха. Когда мы вышли из поезда на Юстонском вокзале, нас уже ждал его синий «Роллс-Ройс». Я впервые в жизни оказался в «Роллс-Ройсе», расселся на заднем сиденье как король Англии и думал о том, что три года назад чистил желудки на скотобойне, а до этого раздавал баланду педофилам в Уинсон Грин. И где я оказался теперь!

У Дона была репутация парня, который сделает тебя знаменитым на весь мир, но при этом обдерет до нитки. Он не проворачивал никаких сложных финансовых схем, как Берни Мейдофф. Он просто, черт побери, не платил. Вот и всё. Разговор обычно был примерно такой: «Дон, ты должен мне миллион фунтов, можно мне получить деньги, пожалуйста?» — а он: «Нет, нельзя». Конец разговора. А если лично прийти к нему в офис и попросить денег, то велика вероятность уехать оттуда на «Скорой».

Но с нами всё было по-другому: нам не нужен был человек, который прославит нас на весь мир, ведь мы уже были на полпути к славе. Тем не менее мы сидели в офисе Дона и слушали его речь. Он был низкорослым парнем, с фигурой и характером злого ротвейлера, а еще у него был невероятный крикливый голос. Он брал трубку и так громко кричал в нее своему администратору, что сотрясалась вся планета.

Когда встреча закончилась, мы все встали и сказали, как нам приятно с ним познакомиться и бла-бла-бла, хотя больше не хотели иметь с ним никаких дел. А потом, когда мы выходили из офиса, он представил нас девушке, на которую орал в трубку половину встречи.

«Это Шерон, моя дочь, — рявкнул он. — Шерон, проводи этих ребят до машины, хорошо?» Я улыбнулся ей, а она посмотрела на меня с опаской. Наверное, подумала, что я сумасшедший, потому что стоял там в своей пижаме, босиком и с краном от горячей воды вместо кулона.

Но потом, когда Дон вернулся в офис и закрыл за собой дверь, я отмочил шутку, и она улыбнулась. Я чуть не упал. Это была самая красивая улыбка, виденная мной в жизни. А потом она засмеялась. Мне стало так хорошо, когда я услышал ее смех. Я хотел смешить ее снова, и снова, и снова.

♦ ♦ ♦

По сей день я жалею о том, что произошло с Джимом Симпсоном. Думаю, ему просто с нами не повезло. Мне кажется, глядя в прошлое, легко сказать, что ему надо и не надо было делать, но если бы он признался себе, что мы были для него слишком масштабным проектом, то мог бы продать нас другой менеджерской компании или подрядить более крупную компанию заниматься нашими делами. Но ему не хватило на это сил. А мы так отчаянно хотели попасть в Америку и совершить свой большой прорыв, что нам не хватило терпения ждать, когда он разберется в себе. В итоге за нас взялся парень по имени Патрик Мехен. Он был всего на пару лет старше нас и попал в менеджмент через отца, который работал каскадером в телешоу. Сам Патрик работал на Дона Ардена, сначала водителем, потом мальчиком на побегушках. Занимался группами Small Faces и Animals. С ним работал еще один бывший подчиненный Дона Ардена — Уилф Пайн. Мне очень нравился Уилф. Он был похож на злодея из мультика: низкорослый, с фигурой, как бетонная плита, и с крупным, сочным, вкрутую сваренным лицом. Если честно, думаю, его повседневный суровый образ был отчасти наигранным, но никто никогда не сомневался, что он может нанести серьезный урон, если окажется не в настроении. Довольно долго он был личным телохранителем Дона, и, когда мы с ним общались, он часто ездил в тюрьму Брикстон навестить близнецов Крэй, которых недавно посадили. Он был славный малый, этот Уилф. Мы с ним много прикалывались. «Ты сумасшедший, ты это знаешь?» — говорил он мне.

Патрик был вообще не похож ни на Дона, ни на Уилфа, ни на своего собственного отца, если уж на то пошло. Он был ловкий, красивый, складно говорил, был очень крутой, резкий, и у него никогда не было проблем с женщинами. Он был длинноволосым, носил костюмы и водил «Роллс-Ройс». А еще он был первым парнем, на котором я увидел бриллиантовые кольца. Очевидно, Мехен многому научился, работая у Дона Ардена. Патрик перепробовал с нами все средства: лимузин с водителем ужин с шампанским, бесконечные комплименты и якобы искреннее удивление тем, что мы до сих пор не мультимиллионеры. Он объяснял нам, что, если мы подпишем с ним контракт, у нас будет всё, что захотим, — машины, дома, девушки — всё на свете. Нам будет достаточно позвонить ему и попросить. Он рассказывал нам сказки, а нам хотелось в них верить. И в том, что он говорил, по крайней мере, кое-что было правдой… Музыкальный бизнес такой же, как и любой другой, понимаете? Когда продажи идут хорошо, всё чертовски здорово. Но как только что-то идет не так, всюду кровь и судебные иски.

Точно не помню, как и когда мы расстались с Джимом, — мы его не увольняли, хотя, кажется, это не имеет значения, — но к сентябрю 1970 года компания «Big Bear Management» осталась позади, и мы подписали контракт с компанией Мехена «Worldwide Artists».

Через три с половиной секунды Джим подал на нас иск в суд. Повестка пришла, когда мы стояли за кулисами на концерте на Женевском озере и ждали своего выхода. И это случилось не в последний раз. Джим подал в суд на Мехена за то, что тот нас «переманил». Суды заняли несколько лет. Думаю, что мы обошлись с Джимом несправедливо. Это же он привел нас в компанию «Philips» и добился контракта на звукозапись. И даже если он и отсудил немного денег, то ему пришлось годами платить адвокатам. В итоге он ничего не выиграл. С адвокатами всегда так — мы поняли это потом на собственном горьком опыте. Самое смешное, что я всё еще то и дело сталкиваюсь с Джимом. Мы теперь как друзья, которые давно не виделись. Он сделал очень многое для музыки в Бирмингеме, этот Джим Симпсон. И до сих пор этим занимается. Я желаю ему всего самого наилучшего, вот честно!

Однако в то время нам казалось, что избавиться от Джима — лучшее решение за всю жизнь. Мы словно только что выиграли в лотерею: деньги стали просто падать с неба. Каждый день я загадывал какое-нибудь новое желание: «Э… здравствуйте, это офис Патрика Мехена? Это Оззи Осборн. Я бы хотел заказать кабриолет «Триумф Геральд». Можете прислать мне зеленый? Спасибо». Щелк. И — та-дам! — на следующее утро чертова машина стоит у моего дома, под дворником — конверт, в котором куча бумажек, которые я должен подписать и вернуть. Казалось, Мехен держит свое слово: что бы мы ни попросили, мы это получали. И дело не только в крупных покупках: нам выдавали жалованье, и мы покупали на него пиво, сигареты, сапоги на платформе, кожаные куртки. И жили мы теперь в отелях, а не в фургоне у Тони.

А тем временем продажи пластинок уверенно росли. Совсем недавно мы плелись в самом конце списка бирмингемских рок-групп, и вот за мгновение обошли их все. Чего мы не знали, так это того, что Мехен почти все деньги забирал себе. Даже те вещи, которые Патрик нам «давал», на самом деле нам не принадлежали. Он по-тихому выжимал из нас все соки. Но знаете что? Я много думал об этом за все эти годы и не считаю, что стоит жаловаться. Мы родом из Астона, у нас не было ни гроша за душой, а уже в двадцать с небольшим зажили как короли. Больше не нужно было таскать инструменты и аппарат, готовить еду — нам чуть ли не шнурки завязывали. Мы просто просили о чем-нибудь — и тут же получали все это на блюдечке с голубой каемочкой.

Чего только стоила коллекция «Ламборджини», которую собрал Тони! Даже у Билла появился свой «Роллс-Ройс» с водителем. Деньги мы делили на четверых. Тони придумывал риффы, Гизер слова, я мелодии, а Билл свою дикую барабанную партию. Вклад каждого был в равной степени важен, поэтому и получать все должны были поровну. Думаю, именно поэтому мы и продержались вместе так долго. Во-первых, мы никогда не ссорились из-за того, что кто-то сделал больше других. Во-вторых, если кто-то хотел сделать что-то другое — не вопрос, Билл хотел спеть, а я — написать слова, — то и это было здорово. Никто не сидел с калькулятором и не высчитывал свою долю авторского гонорара.

Мы сами контролировали свою музыку, поэтому могли заниматься тем, чем хотим. Black Sabbath создал не какой-нибудь там звукозаписывающий магнат, поэтому ни один звукозаписывающий магнат и не мог указывать Black Sabbath, что им делать. Некоторые из них пытались, но мы ставили их на место.

Не многие группы сейчас могут себе это позволить.

♦ ♦ ♦

Единственное, о чем я жалею, — что не отдавал больше денег своим предкам. Потому что, если бы мой старик не купил в кредит ту акустическую систему с усилителем, то у меня не было бы возможности изменить свою жизнь. Скорей всего, я бы вернулся к воровству. Может, сейчас до сих пор сидел бы в тюрьме. Но почему-то о родителях я в это время не думал. Я был молод, вечно пьян, а мое эго стало раздуваться до вселенских масштабов. Кроме того, я вроде был богат, но наличных у меня не водилось. Я просто звонил в офис Патрика Мехена и озвучивал свои запросы, а это не то же самое, что самому разбрасываться деньгами направо и налево. На самом деле, в первый раз я увидел настоящие деньги, когда понял, что могу просто продать то, что мне предоставила компания, и поступил с «Роллс-Ройсом» именно так. Другие тоже скоро научились этой хитрости. Но как мне объяснить это своим предкам, которые видят, как я хожу и воображаю из себя невесть что? Не то чтобы я ничего им не давал, но теперь я знаю, что всегда давал недостаточно. Это можно было понять по настроению, которое царило в доме номер 14 на Лодж-роуд каждый раз, когда я там появлялся. Я спрашивал у мамы: «Что не так?» — а она отвечала: «Ой, ничего».

— Ну, я же вижу, что что-то не так. Просто скажи.

Она не говорила, но ответ так и висел в воздухе: деньги, деньги, деньги. Ничего, кроме денег. Нет чтобы сказать: «Я горжусь тобой, сынок. Молодец, у тебя наконец получилось, ты так старался. Выпей чашечку чая. Я люблю тебя». Только деньги. Через какое-то время там стало просто невыносимо. Мне не хотелось находиться дома, настолько было в нем неуютно. Думаю, у родителей никогда не было своих денег, поэтому они хотели получить мои. Что было довольно справедливо. Я должен был отдать их.

Но я этого не сделал.

Наконец я встретил девушку, переехал.

4. «Чуваки, вы совсем не черные!»

Я никогда не был Ромео.

Даже когда наш первый альбом стал золотым, красивые девушки как-то ко мне не льнули. Black Sabbath слушали в основном парни. В нас летели окурки и пивные бутылки, а совсем не кружевное белье. Мы даже шутили, что единственные девчонки, которые приходят на наши концерты, — «двухпакетницы», то есть, чтобы трахнуть, нужно надеть им на голову пару пакетов, потому что одного недостаточно. Но, честно говоря, заполучить даже двухпакетную девчонку для меня было огромным везением. Девчонки, которые были готовы уйти со мной после концерта, были в основном трех- или четырехпакетными. Однажды вечером в Ньюкасле мне, кажется, досталась пятипакетная. Это была тяжелая ночь. Джина пришлось вылакать немало, если я правильно помню.

Но ничто не могло помешать мне перепихнуться.

Одним из мест, где я искал старый добрый трах, был ночной клуб «Rum Runner» на Броуд-стрит в Бирмингеме, где на входе работал мой хороший школьный приятель Тони. Это было известное место, «Rum Runner» — спустя годы там будут играть Duran Duran, — так что было очень клево иметь знакомого, который без проблем мог пропустить нас внутрь.

Однажды вечером, вскоре после подписания контракта со звукозаписывающей компанией, мы с Тони отправились в этот «Rum Runner». Это было еще до нашего знакомства с Патриком Мехеном, поэтому денег у нас не было. Мы приехали туда на подержанной машине Тони, кажется, это был «Форд Кортина». В общем, рухлядь. Альберт, как всегда, встретил нас у входа, вышибалы отцепили веревку и пропустили внутрь. Первое, что я увидел у входа, — темноволосая гардеробщица.

— Кто это? — спросил я у Альберта.

— Тельма Райли, — ответил он. — Милая девчонка. И очень умная. Но она в разводе, и у нее ребенок, так что полегче.

Но мне было всё равно.

Тельма была красива, и я очень хотел с ней поговорить. Поэтому сделал то, что делал всегда, когда хотел поговорить с девчонкой — нажрался. Но в тот вечер произошло нечто странное, потому что старая стратегия напейся-как-можно-сильнее вдруг сработала: я пригласил Тельму на танцпол, а Тони пригласил ее подружку. Потом мы все поехали к Тони на его «Кортине», и мы с Тельмой целовались и обнимались на заднем сиденье.

Тони отшил подружку Тельмы на следующий день, а мы с Тельмой продолжили встречаться. И, когда я уже был сыт по горло нездоровой атмосферой в доме номер 14 на Лодж-роуд, мы с ней вместе сняли квартиру над прачечной в Эджбастоне, роскошном районе Бирмингема.

Через год или около того, в 1971 году, мы официально поженились Я думал, что такова и есть жизнь: заработать бабла, найти девушку, жениться, остепениться, ходить в паб.

Это была ужасная ошибка.

♦ ♦ ♦

За несколько месяцев до моей свадьбы Black Sabbath наконец приступили к взятию Америки. Помню, как перед поездкой папа Патрика Мехена собрал нас в своем лондонском офисе и объяснил, что мы будем «послами британской музыки», поэтому, типа, нам нужно вести себя хорошо.

Мы покивали и пропустили эти слова мимо ушей.

Но я всё же старался не налегать на бухло перед аэропортом. Чего я не знал, так это того, что в аэропортах есть бары — в которых не мог не выпить пару незапланированных стаканчиков, чтобы успокоиться. Так что к тому времени, когда я занял свое место в салоне, то уже был бухой в дрибадан. Потом мы узнали, что с нами в самолете летят Traffic. Я не мог поверить, что со мной на борту находится Стив Уинвуд. В первый раз в жизни почувствовал себя настоящей рок-звездой.

Несмотря на изрядное количество выпитого, перелет до нью-йоркского аэропорта длился целую вечность. Я смотрел в иллюминатор и думал, как эта херня вообще держится в воздухе? Потом мы пролетели над Манхэттеном, где тогда строился Всемирный торговый центр — он еще наполовину состоял из балок и строительных лесов, — и приземлились на заходе солнца. Помню, был теплый вечер, и я еще никогда не ощущал атмосферы теплого вечера в Нью-Йорке. Там был такой особенный запах, понимаете? Мне он страшно понравился! Правда, к этому моменту я уже был в говно. Бортпроводнику пришлось помочь мне встать с кресла, а потом я скатился по ступенькам трапа.

К тому времени, когда мы добрались до таможни, меня уже накрыло похмелье. Голова болела так сильно, что я не помнил, что в шутку написал в миграционной анкете. В ответ на вопрос о религии я вписал «сатанист». Так вот, таможенник берет у меня анкету и начинает читать. Затем останавливается примерно на середине.

Поднимает на меня взгляд. «Сатанист, значит?» — говорит он с явным бронкским акцентом и устало-скучающим выражением на лице.

«Вот дерьмо», — проскальзывает мысль.

Но, прежде чем я пытаюсь что-то объяснить, он ставит штамп на анкету и кричит: «СЛЕДУЮЩИЙ!».

«Добро пожаловать в Нью-Йорк» — гласила табличка у нас над головой.

Мы получили багаж на ленте и встали в очередь на такси у зала прилета. Черт его знает, что думали все эти бизнесмены в костюмах с галстуками и дипломатами в руках, когда стояли рядом с длинноволосым немытым парнем из Бирмингема, у которого на шее водопроводный кран, а на ногах вонючие джинсы с символом «мира и любви» и пацификом на одной ноге и надписью «Black Panthers рулят» и черным кулаком на другой.

К нам подъехала огромная желтая машина. Должно быть, в ней было девятнадцать-двадцать дверей.

— Я знал, что тут большие тачки, — промямлил я, — но не настолько!

— «Это лимузин, идиот», — ответил Тони.

♦ ♦ ♦

До поездки мы уже записали следующую пластинку, которая должна была выйти после «Black Sabbath». Первый альбом вышел всего пять месяцев назад, и это невероятно, если принять во внимание, с какой ленивой медлительностью альбомы выпускают сегодня. Изначально запись должна была называться «Warpiggers», что означает колдовскую свадьбу или что-то такое. Потом мы изменили название на «War Pigs», а Гизер придумал тяжелые стихи о смерти и разрушении. Неудивительно, что у нас на концертах не было девушек. Гизера вообще не интересовали среднестатистические популярные песни в стиле «я тебя люблю». Даже когда он писал песню о том, как парень встречает девушку, в ней был какой-нибудь хитрый поворот — например, как в «N.I.B.» с первого альбома, в которой парень оказывается дьяволом. Нравилось Гизеру и обращаться к острым темам дня, например, к войне во Вьетнаме. Гизер не был в стороне от того, что творится в мире и держал нос по ветру.

Мы вернулись в «Regent Sound» в Сохо, чтобы записать вторую пластинку, а перед этим несколько недель репетировали в старом амбаре в «Rockfield Studios» в Южном Уэльсе. Студийное время тогда стоило целое состояние, так что мы не хотели прийти и лажать, в то время как счетчик щелкает и денежки капают. Закончив запись в «Regent Sound», мы отправились в «Island Studios» в Ноттинг-Хилле на сведение. И там Роджер Бейн понял, что нам нужно еще несколько минут материала. Помню, как он вышел из аппаратной в обеденный перерыв и сказал: «Слушайте, ребята, нам нужно чем-то заполнить хронометраж. Можете что-нибудь сымпровизировать?» Мы как раз только взялись за сэндвичи, но тут же их отложили. Тони начал играть гитарный рифф, Билл присоединился и добавил ударные, я прогудел какую-то мелодию, а Гизер сидел в углу и набрасывал текст.

Через двадцать минут у нас возникла песня под названием «The Paranoid».

К концу дня она превратилась просто в «Paranoid».

С лучшими песнями так всегда и бывает: они приходят из ниоткуда, когда даже не стараешься ничего написать. «Paranoid» отличается тем, что ее не отнести ни к одной категории: это как бы панковская песня, которую, правда, придумали за много лет до изобретения панка. И мы не видели в ней ничего особенного, когда записывали. Это была обычная песня, написанная наполовину в шутку, тем более, когда рядом стояли такие хиты как «Hand of Doom» или «Iron Man». Но, черт возьми, она так цепляла! Я напевал ее всю дорогу из студии домой. «Тельма, — сказал я, когда вернулся в Эджбастон. — Кажется, мы записали сингл».

Она посмотрела на меня взглядом, который говорил: «Ну-ну, гони дальше».

Знаете, это забавно: если бы тогда нам кто-то сказал, что через сорок лет люди всё еще будут слушать какую-нибудь из наших песен и что в одной только Америке мы продадим четыре миллиона экземпляров альбома, — мы бы просто рассмеялись ему в лицо.

Но дело в том, что Тони Айомми оказался одним из величайших рок-композиторов всех времен. Всякий раз, когда мы приходили в студию, мы заставляли его сыграть последний придуманный им рифф и чтобы он превзошел предыдущий. Получалось что-то вроде «Iron Man», от чего у всех срывало башню.

Но с «Paranoid» была другая история. Примерно через две секунды после того, как мужчины в костюмах из лейбла «Vertigo» услышали эту песню, весь альбом был назван ими «Paranoid». Совсем не потому, что песня «War Pigs» может расстроить американцев из-за событий во Вьетнаме — по крайней мере, как мне кажется. Нет, они были крайне взбудоражены нашей маленькой трехминутной попсовой песенкой. Представители «Vertigo» решили, что она может попасть на радио, при том, что групп вроде нас никогда в эфире не было. Логично было и весь альбом назвать так же, как и сингл, что бы облегчило его рекламу в музыкальных магазинах.

Пиджаки были правы. «Paranoid» сразу оказался на четвертой строчке в британском чарте синглов, и благодаря ему мы попали на передачу «Top of the Pops» вместе с Клиффом Ричардом. Единственной проблемой была обложка альбома, которую придумали еще до смены названия и которая теперь выглядела абсолютно бессмысленно. Какое отношение четыре розовых парня с щитами и мечами имеют к паранойе? Мы там стали розовыми, потому что такого цвета, по идее, должны быть свиньи войны. Ну, а вот без надписи «War Pigs» на обложке эти парни были похожи на каких-то геев-фехтовальщиков.

«Они не геи-фехтовальщики, — сказал мне Билл. — Они параноидальные геи-фехтовальщики».

Участие в Top of the Pops на тот момент было моим величайшим жизненным достижением. Когда я рос в Астоне, всё семейство Осборнов каждую неделю собиралось у телевизора и смотрело эту передачу. Даже моя мама ее любила. Так что когда родители услышали, что меня в ней покажут, то потеряли дар речи. В те времена передачу Top of the Pops каждую неделю смотрели пятнадцать миллионов человек, а в перерывах между песнями группа «Pan's People» исполняла хипповые танцы.

Это было чертовски круто, мужик.

Помню, как глубоко меня впечатлил Клифф Ричард, который исполнил свою песню вживую с полноценным оркестром.

Мы не смеялись над ним, нет — в конце концов, не так давно я исполнял песню «Living Doll» перед своими родителями. Кажется, в тот раз он пел «I Ain't Got Time Any More». Я не видел эту запись много лет: возможно, компания «BBC» стерла ее, чтобы повторно использовать бобины — тогда у них как раз была такая политика. Но я скажу вам одно: я бы нисколько не удивился, если Клифф выглядел на передаче Top of the Pops 1970 года старше, чем сейчас. Он как будто стареет наоборот, этот парень. Каждый раз, когда я его вижу, он выглядит на пару лет моложе.

Когда вслед за Клиффом должны были выступать мы, у меня всё тело онемело от страха. Остальным не нужно было играть ни одной ноты — только топать в такт фонограмме. Но я-то должен был петь вживую! Я впервые попал на телевидение и обсирался от страха как никогда. Чистейший ужас. У меня настолько пересохло во рту, что, казалось, в нем застрял комок ваты. Как-то я все же выкрутился.

Родители смотрели меня дома по телевизору — по крайней мере, так мне сказали братья несколько лет спустя.

Если они и гордились мной, то мне ничего об этом не сказали. Надеюсь, что все-таки гордились.

Эта песня изменила нашу жизнь. Я просто обожал ее петь. На наших концертах даже появлялись девушки, которые визжали и бросали нам трусики. Это была приятная перемена, но мы немного беспокоились, не потеряем ли мы своих постоянных поклонников. Сразу после передачи Top of the Pops мы выступали в Париже, и после концерта ко мне подошла милая французская девушка. Она привела меня к себе домой и оттрахала до потери пульса. Все это время я не понимал ни слова из того, что она говорила.

В отношениях на одну ночь иногда так даже лучше.

♦ ♦ ♦

Америка казалась мне сказочной страной.

Взять хотя бы пиццу. Много лет я только и думал, вот бы кто изобрел новую еду. В Англии были только яйца с картошкой, сосиски с картошкой, пироги с картошкой… всё с картошкой. Через какое-то время становится скучно, понимаете? Но в начале семидесятых в Бирмингеме нельзя было заказать тонко нарезанный пармезан или салат из рукколы. Если еда не готовится в жирной фритюрнице, то никто и знать не знает, что это за дрянь такая. Но потом, в Нью-Йорке, я открыл для себя пиццу. Она просто взорвала мне мозг. Я покупал десять-двадцать кусков пиццы в день. А потом, когда понял, что можно купить целую пиццу и съесть ее одному, то стал заказывать ее везде, где можно. Не мог дождаться, когда вернусь домой и расскажу всем своим друзьям: «Есть такая невероятная новая штука. Она американская и называется пиццей. Она как хлеб, только лучше, чем любой хлеб, который вы пробовали». Однажды я даже пытался приготовить Тельме нью-йоркскую пиццу. Я сделал тесто, положил на него бобы, сардины и оливки и еще кучу всего — там продуктов было, наверное, фунтов на пятнадцать. Но через десять минут всё стало капать из духовки, как будто кого-то вырвало. Тельма посмотрела на это дело и сказала: «Знаешь, Джон, мне кажется, что мне не понравится пицца». Она никогда не звала меня Оззи, моя первая жена. Ни разу за все время, сколько я ее знал.

Еще одно невероятное открытие, которое я совершил в Америке, — это «Харви Волбенгер» — коктейль из водки, ликера «Galliano» и апельсинового сока. Они просто срывали башню, эти штуки. Я тогда выпил столько «Волбенгеров», что теперь на дух их не переношу.

Только почувствую запах — меня сразу рвет, как по команде.

Американские девушки — отдельная тема. Они совсем не похожи на английских. Когда цепляешь девчонку в Англии, то сначала строишь ей глазки, потом одно за другое, зовешь на свидание, покупаешь то и это, а потом примерно через месяц ненавязчиво спрашиваешь, не хочет ли она поиграть в старую добрую игру «спрячь сосиску». В Америке девчонки просто подходят и говорят: «Эй, давай потрахаемся». Даже пальцем не успеешь пошевелить.

Мы поняли это в первый же вечер, когда поселились в местечке под названием «Loew's Midtown Motor Inn», которое находилось на пересечении Восьмой авеню и 48-й улицы, в сомнительной части города. Я не мог заснуть из-за смены часовых поясов, и это было для меня новое и абсолютно дикое ощущение. Лежу, сна ни в одном глазу, время три часа ночи, и вдруг в дверь стучат. Встаю, открываю дверь, а там стоит тощая девица в плаще, который она расстегивает у меня на глазах. И под ним она совсем голая.

«Можно войти?» — шепчет она таким сексуальным хриплым голосом. Что я должен был сказать? «Нет, спасибо, дорогая, я немного занят»?

Я скачу на этой девице до самого рассвета. Потом она подбирает с пола свой плащ, целует меня в щеку и сваливает.

Когда мы завтракали и выясняли, куда нужно наливать кленовый сироп, — Гизер полил им хашбраун — я говорю: «Никогда не догадаетесь, что со мной произошло ночью».

— «Вообще-то, — ответил Билл, кашлянув, — кажется, я знаю».

Оказалось, что нам всем в ту ночь постучали в дверь: это был подарок от нашего гастрольного менеджера под названием «Добро пожаловать в Америку». Хотя, судя по тому, как моя девица выглядела при дневном свете — а ей явно было не меньше сорока, — он, очевидно, сэкономил.

♦ ♦ ♦

За два месяца нашего американского турне мы проезжали такие расстояния, какие вообще не могли представить у себя в Англии. Мы играли в зале «Fillmore East» в Манхэттене. В зале «Fillmore West» в Сан-Франциско. Мы даже ездили во Флориду, где я впервые поплавал в открытом бассейне: была полночь, я упоролся травой и бухлом, и это было просто прекрасно. Во Флориде я впервые увидел настоящий бирюзовый океан. Билл ненавидел летать, поэтому с одного концерта на другой мы добирались на машине, и это стало для нас ритуалом. Наши с Биллом эпические дорожные поездки в конечном итоге стали самыми запоминающимися из всех поездок по Америке. Мы так много времени проводили вместе в прицепе арендованного домика на колесах «GMC», что стали не разлей вода. Потом Билл нанял водителем своего зятя Дейва, так что проблем с алкоголем и наркотиками у нас больше не было. Забавно, но людей узнаешь лучше, когда отправляешься с ними в такие поездки. Например, Билл каждое утро выпивал чашечку кофе, стакан апельсинового сока, стакан молока, а потом лакировал это пивом. Всегда в одном и том же порядке. Однажды я спросил его, зачем он так делает.

— Понимаешь, — ответил он, — кофе, чтобы проснуться, апельсиновый сок дает витамины, чтобы не болеть, молоко обволакивает желудок на весь день, а от пива я снова засыпаю.

— А, — сказал я. — В этом есть смысл.

Забавный чувак этот Билл. Помню, как-то раз мы ехали в своем домике «GMC» из Нью-Йорка куда-то далеко по Восточному побережью, пили пиво и курили, а Дейв рулил. Встали рано, несмотря на то, что ночь накануне была бурной. Дейв все жаловался, что съел испорченную пиццу перед сном и она была на вкус как крысиное дерьмо. Так вот, в семь или восемь часов утра я сижу на пассажирском сиденье, у меня похмелье, в глазах муть, Билл в отрубе сзади, а Дейв ведет машину с непередаваемым выражением лица. Я опускаю стекло и прикуриваю, потом оборачиваюсь и вижу, что Дейв позеленел.

— Ты в порядке? — спросил я и выдохнул дым в кабину.

— Да, я…

И тут он не выдержал.

Буэ-э-э-э-э-э-э!

Он заблевал всю приборную панель, а наполовину переваренные кусочки сыра, теста и томатного соуса попали на вентилятор и отлетели мне на пачку сигарет. Одного вида и запаха оказалось достаточно, чтобы мы начали блевать в унисон.

— О нет, — сказал я. — Дейв, кажется, меня…

Буэ-э-э-э-э-э-э!

Так что теперь по всей кабине разлетелись два разных вида блевотины. Запах был просто невыносимый, но Билл ничего не заметил — он по-прежнему был в отключке.

Мы остановились на следующей стоянке для грузовиков, и я спросил у девушки на заправке, есть ли у них освежитель воздуха. Я ни за что не собирался даже пытаться убрать рвоту, но надо было что-то делать с вонью. Кажется, даже водители машин, которые обгоняли нас на шоссе, зажимали нос. Но девчонка в магазине не поняла ни слова из того, что я сказал. Наконец, она сказала: «Ой, вы имеете в виду вот это? — и дала мне банку мятного спрея, добавив: — Хотя, лично я бы его не советовала».

Черт с ним, подумал я и всё равно его купил. Потом побежал обратно в «GMC», захлопнул дверь, и, пока Дейв выезжал с парковки, начал разбрызгивать спрей по всей кабине.

Вдруг сзади доносится шуршание и ворчание. Я оглядываюсь и вижу, что Билл встал и сидит ровно, но выглядит не очень. Он перетерпел запах нашей рвоты, но перечная мята стала последней каплей.

— Господи! — говорит он. — Что это за хренью пах…

Буэ-э-э-э-э-э-э!

♦ ♦ ♦

Наш первый концерт в Америке проходил в Нью-Йорке, в клубе под названием «Ungano's», на Западной 70-й улице, 210. Потом мы выступали в «Fillmore East» с Родом Стюартом и группой Faces. Нас просто выбесили Faces, потому что не оставили нам времени на саундчек. А Род держался от нас подальше. Сейчас я понимаю, что он, вероятно, был не слишком рад тому, что у него на разогреве играют Black Sabbath. Мы были немытыми хулиганами, а он этаким голубоглазым парнишкой. Но Род был славный, всегда очень вежливый. И я подумал, что вокалист он просто потрясающий.

Два месяца вдали от дома тянулись как вечность, и мы страшно скучали по Англии — особенно когда обсуждали, что ждем не дождемся, как пойдем в паб и расскажем всем про Америку, которая в те времена казалась далекой, как Марс. Очень немногие британцы там побывали, потому что летать было очень дорого.

Лучше всего от тоски по дому нам помогали отвлекаться разные приколы. Одним из самых веселых моментов был американский акцент. Каждый раз, когда администратор отеля называл меня «мистер Оззберн», мы все лопались от смеха. Потом мы придумали розыгрыш для ресторанов в отелях. Во время ужина один из нас тихонько подходил к стойке регистрации и просил вызвать «мистера Гарри Боллокса»[17]. Так вот, сидят люди, едят гамбургеры, и вдруг в зал вбегает коридорный, звонит в маленький колокольчик и кричит: «Здесь есть мистер Волосатые Яйца? Я ищу Волосатые Яйца».

Билл так ржал, что ему стало плохо.

Но самый большой культурный шок мы испытали на концерте в Филадельфии. В зале были в основном черные парни, и кажется, нашу музыку они ненавидели. Мы сыграли «War Pigs», и можно было услышать, как падает чертова булавка. Один парень, большой, высокий, с массивной прической в стиле афро, весь концерт сидел на высоком подоконнике и каждые несколько минут выкрикивал: «Эй, ты, Black Sabbath!» Я всё думал: какого хрена он повторяет одно и то же? Чего он хочет? Я не понимал, что он решил, будто меня так зовут.

И вот посреди концерта, после одной из песен, парень опять кричит: «Эй, ты, Black Sabbath!»

В этот момент мое терпение лопнуло. Я подошел к краю сцены, посмотрел прямо на него и сказал: «О'кей, дружище, ты выиграл. Какого хрена тебе надо? Просто скажи мне. Что такое, а?»

А он посмотрел на меня этаким озадаченным взглядом и сказал: «Чуваки, вы совсем не черные».

Но это был наш единственный неудачный концерт.

Мы был потрясены, узнав, что альбом «Black Sabbath» так хорошо продается в Америке. Он стал лидером продаж и «Warner Bros», наша американская звукозаписывающая компания, была так им довольна, что решила задержать релиз альбома «Paranoid» до следующего января.

Мы собирали огромные толпы народу, и у нас появились группи. Самое веселое воспоминание о них связано с мотелем «Holiday Inn» где-то в Калифорнии. Патрик Мехен обычно бронировал нам самое дерьмовое жилье, и мы привыкли все вчетвером жить в одноместной комнате в каком-нибудь обшарпанном мотеле на окраине за пять баксов за ночь. А «Holiday Inn» был по нашим стандартам роскошным отелем: у меня в комнате были ванна, душ, телефон и телик. Там даже был водяной матрас — такие тогда были на пике моды. Вообще, мне они нравились — это как заснуть на покрышке, плавающей посреди океана.

Так вот, мы заселились в «Holiday Inn», я только что поговорил с Тельмой по телефону, как вдруг в дверь стучат. Открываю, а там стоит красивая девушка в маленьком платьице. «Оззи? — говорит она. — Концерт был клевый. Мы можем поговорить?»

Она заходит, стягивает платье, туда-сюда, а потом сваливает еще до того, как я успеваю спросить, как ее зовут.

Через пять минут в дверь опять стучат. Думаю, она, наверное, что-то у меня забыла. Встаю, открываю дверь. А там уже другая девчонка.

«Оззи? — говорит она. — Концерт был клевый. Мы можем поговорить?»

Платье падает, мои штаны тоже, пять минут я езжу на ней, и моя волосатая задница ходит вверх-вниз, пока мы плаваем в открытом море на водяной кровати, а потом: «Приятно познакомиться»— «Чао», — и она уходит.

Эти мотели просто волшебны, думаю я. Потом в дверь опять стучат.

Угадайте, что было дальше.

Тем вечером я трахнул трех девчонок. Трех. Даже не выходя из номера. Честно говоря, на последнюю мне уже не хватало сил. Пришлось использовать резервные запасы энергии.

В конце концов я решил выяснить, откуда, черт возьми, все эти девчонки берутся. Поэтому пошел в бар, там никого. Спрашиваю у парня в вестибюле: «Где все?» А он: «Ваши британские товарищи? Поищите у бассейна». Поднимаюсь на лифте к бассейну на крыше, двери открываются, и я не могу поверить своим глазам. Там всё как в фильме «Калигула»: десятки самых красивых девушек, которых только можно себе представить, все совершенно голые, и всюду минеты и тройнички, и слева, и справа, и посередине. Я прикурил косяк, сел на кресло между двумя лесбиянками и запел «Боже, благослови Америку».

Но по всей стране нас преследовали не только готовые на всё поклонницы. Там было еще много психов — людей, которые серьезно воспринимали всю эту черную магию. Еще до того, как мы приехали в Америку, кто-то прислал нам видеозапись парада черной магии в Сан-Франциско, устроенного в нашу честь. Там был парень, похожий на Минга Беспощадного, который сидел в «Роллс-Ройсе» с откидным верхом, а вокруг него по улице шли и танцевали полуголые девицы. Парня звали Антон Ла-Вей, и он был верховным жрецом «Церкви Сатаны» или какой-то такой же херни и автором книги под названием «Сатанинская библия».

Мы тогда подумали, что это вообще за дрянь?

У меня есть теория о тех людях, которые посвящают свою жизнь такому дерьму: они занимаются этим только потому, что это оправдывает сексуальные оргии.

Что, как мне кажется, является весомым доводом.

Но мы не хотели иметь с этим ничего общего. Многие люди были напуганы убийством Шэрон Тейт, а мы не хотели казаться членами «семейки» Чарльза Мэнсона. Всего несколько месяцев назад мы играли в «Henry's Blues House» перед несколькими десятками зрителей, а теперь выступаем на «Форуме» в Лос-Анджелесе перед аудиторией в двадцать тысяч человек. Нам нравилась наша популярность в США, и мы не хотели облажаться.

Кстати, однажды вечером мы столкнулись с членами «Семьи Мэнсонов» в заведении «Whiskey A Go Go» на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе. Это были очень странные люди — словно не от мира сего, если вы меня понимаете. На другой волне, не на той, что весь остальной мир. У меня от них аж мурашки по коже бегали. Забавно, что до того, как стать психом, Мэнсон был важной фигурой на музыкальной сцене Лос-Анджелеса. Если бы он не сел в тюрьму, то мы, вероятно, тусовались бы с ним в одних и тех же местах. Мне башню снесло, когда я узнал, что Мэнсон дружил с Деннисом Уилсоном из Beach Boys. Beach Boys даже исполняли кавер на его песню «Never Learn Not to Love». Но, насколько я знаю, Мэнсон и его дружки настолько запугали Денниса, что ему пришлось сбежать из собственного дома. Однажды он просто проснулся и свалил на хрен. Но вскоре Мэнсон прислал Уилсону пулю туда, где он поселился. Парень, наверное, кирпичей в штаны наложил.

В те времена происходило много диких вещей. В 1970 году в Лос-Анджелесе царило безумие. Слава хиппи была еще очень сильна. Везде в городе можно было увидеть людей с длинными волосами и без обуви, сидящих на углах улиц, курящих траву и бренчащих на гитарах. Местные, наверное, нас тоже считали сумасшедшими. Помню, как зашел в один магазин с алкоголем на бульваре Сансет и попросил двадцать сигарет. Женщина за прилавком сказала: «Для чего тебе двадцать педиков? Убирайся отсюда, чертов извращенец!»

Видимо, она подумала, что я какой-то сексоголик. Конечно, мы тогда понятия не имели, что слово «fag» не означает в Америке «сигарету».

Как бы мы ни старались их избегать, сатанисты всё время были занозой в нашей заднице. Примерно через год после нашего первого турне, когда мы давали концерт в Мемфисе и на сцену выбежал парень в черном плаще. При нормальных обстоятельствах, если поклонник залезал на сцену, я клал руку ему на плечо, и мы вместе трясли хайрами. Но этот парень был похож на одного из сатанинских психов, так что я велел ему проваливать и толкнул в сторону Тони. И тут, прежде чем я понял, что происходит, один из наших роуди выбежал на сцену с железной трубой и вломил этому парню прямо по морде. Я глазам своим не поверил. «Какого хрена ты делаешь, чувак? — крикнул я. — Нельзя же так!»

А роуди повернулся ко мне:

— Нет, можно. Смотри, бля.

Сатанинский парень лежал на сцене в распахнутом плаще, а в правой руке у него был зажат кинжал.

Я чуть не упал спиной в яму с комбами, настолько испугался. Если бы не роуди, то Тони, возможно, уже не было бы в живых.

К тому времени, когда мы вечером отправились обратно в мотель, нам уже хватило потрясений. Но ублюдки узнали, где мы живем. На парковке у мотеля собрались парни в черных плащах и капюшонах и что-то пели. Мы слишком умотались, чтобы разбираться еще и с ними, так что просто проигнорировали их и отправились к себе в номера. Через несколько секунд один из роуди начинает что-то бормотать и кричать — оказалось, кто-то нарисовал кровью перевернутый крест у него на двери.

Не могу сказать, что мы испугались. Но после случая с парнем на сцене всё это дерьмо нам надоело. И мы вызвали полицию. Конечно, копам это показалось невероятно смешным.

Они никак не отваливали, эти сатанисты. Утром я выходил из своего номера, а они сидели в кружочке прямо на ковре у моей двери, в черных плащах с капюшонами, при свете свечей. В конце концов с меня хватило. И как-то утром, вместо того, чтобы просто пройти мимо, я подошел к ним, сел, глубоко вдохнул, задул свечи и запел «Happy Birthday».

Поверьте, они не слишком-то обрадовались.

♦ ♦ ♦

После первого американского турне мы гастролировали два года подряд. С 1970 по 1972 год мы пересекли Атлантику шесть раз. Мы столько времени провели в воздухе, что уже называли по имени всех бортпроводников компании «Пан Американ». И, хотя мы всё время были уставшие и больные из-за смены часовых поясов, бухла и наркотиков, было чертовски круто. Чего мы только не видели, не делали и с кем мы только не перезнакомились.

Даже побывали на концерте Элвиса.

Дело было в зале «Форум» в Лос-Анджелесе. Наши места были так далеко на галерке, что, казалось, мы дольше будем добираться туда, чем Король будет петь. Оттуда он казался размером с муравья, и меня возмущало, что его группа играла целую вечность перед тем, как он появился. Затем он выдал пару хитов и снова исчез. Мы сидели и думали: «И это что, всё?» Потом раздался голос по громкоговорителю: «Дамы и господа! Элвис покинул здание».

«Ленивый жирный ублюдок», — сказал я, забыв, где нахожусь.

На этом концерте мы многое поняли. Я впервые увидел настолько профессиональную продажу товаров с символикой на концертной площадке. Там продавались подставки для стаканов с Элвисом, крышки для унитазов с Элвисом, чайные сервизы с Элвисом, куклы-Элвисы, часы с Элвисом и комбинезоны с Элвисом. На всём, что только можно себе представить, выводили имя Элвиса и втюхивали вместе с Элвисом-колой и Эвисом-хот-догом. А фанаты были счастливы всё это купить.

Наверное, он был самым богатым парнем на планете.

Очень скоро мы увлеклись наркотиками потяжелее. Тогда в Бирмингеме нельзя было достать кокаин, так что я ни разу не пробовал его до концерта с группой Mountain в Денвере в начале 1971 года. Гитариста и вокалиста Mountain звали Лесли Уэст, и это он впервые угостил меня старой доброй вафельной пылью. До этого мы так называли смесь амфетамина и экстази, потому что с ней можно не спать всю ночь и нести всякую херню, — но Лесли до сих пор настаивает, что я начал принимать кокс задолго до того. На самом деле, это не так. Поэтому я давно сказал ему: «Слушай, Лесли, когда ты родом из Астона и начинаешь роман с кокаином, то точно помнишь, где всё началось. Это как первый раз трахаться!»

После концерта мы сидели в отеле, и Лесли раскатал дорожку: «Хочешь немного?»

Сначала я ответил:

— Эй, черт возьми, чувак, ни за что.

Но он всё повторял:

— Да ладно, немножко, всё будет ништяк.

На самом деле ему не пришлось долго меня уговаривать. И вот, шмыг-шмыг, а-а-а.

Я влюбился в ту же секунду. Так было с каждым попробованным мной наркотиком: в первый раз я понимал, что хочу испытывать то же самое всю оставшуюся жизнь. Но так не получается. Можно пробовать сколько угодно раз, но, поверьте, того самого первого кайфа уже не достичь никогда.

После этого мир стал довольно размытым.

Каждый день я курил травку, бухал, несколько раз нюхал кокс, гонял на «спидах», барбитуратах, сиропе от кашля или кислоте. Я почти никогда не знал, какой сейчас день. Но однажды мы снова вернулись в «Island Studios» в Ноттинг-Хилле, чтобы записать свой третий альбом «Master of Reality», и снова под руководством Роджера Бейна.

Я не многое об этом помню, кроме того, что Тони перестроил себе гитару, чтобы на ней было легче играть, Гизер написал песню «Sweet Leaf» о траве, которую мы курили, а «Children of the Grave» — самая крутая песня, которую мы когда-либо записывали. Как обычно, критики смешали ее с дерьмом, зато один из них назвал нас «оркестром с «Титаника» накануне Армагеддона», и мне такое сравнение пришлось по душе. И, видимо, музыкальная пресса плевать хотела на мнение покупателей пластинок, потому что альбом «Master of Reality» стал очередным хитом-монстром и вышел на пятое место в чартах Британии и на восьмое в Америке.

♦ ♦ ♦

Но мы так и не успели насладиться успехом. А я, к сожалению, не успел в полной мере насладиться прелестями семейной жизни. На самом деле, я понял, что жениться по молодому делу — не лучшая идея. Всякий раз, когда я оказывался дома, то испытывал такое безумное беспокойное чувство, будто теряю рассудок. Единственное, что я мог сделать, чтобы справиться с этим, — бухать изо всех сил.

Жить дома было трудно еще потому, что сын Тельмы жил с нами. Его звали Эллиот, и ему было четыре или пять лет. Вообще-то я его усыновил. Он был хорошим парнем, но почему-то мы никогда не ладили. Знаете, некоторые люди просто не могут найти с детьми общий язык. Так и я с Эллиотом. Всё время, пока был дома, я либо кричал на него, либо отвешивал оплеухи. Хотя он и не всегда давал для этого повод. Я жалею, что не обращался с парнем получше, потому что еще до моего появления ему пришлось нелегко: отец свалил, и Эллиот никогда его не видел. Когда он стал постарше, то рассказал мне, что как-то видел отца в пабе, но не смог себя заставить с ним поговорить. И это очень печально, правда.

Да, я едва ли мог стать хорошей заменой. И вероятно, меня не оправдывает то, что я чрезмерно пил, и из-за этого у меня постоянно менялось настроение, а мое эго постоянно выходило из-под контроля. По правде говоря, я был ужасным отчимом.

И если бы я любил Тельму, то не обращался бы с ней так, как обращался. Если я о чем-то в жизни и жалею, то об этом в том числе. Много лет я жил как женатый холостяк, тайком трахал других девчонок и так надирался в пабе, что засыпал прямо в машине на улице. Я превратил жизнь этой женщины в ад. Мне не стоило жениться на ней. Тельма этого не заслужила: она не была плохим человеком и не была плохой женой. Зато я был полным упырем.

Ровно через девять месяцев после того, как мы поженились, Тельма забеременела. В то время мы еще так и не видели денег ни с продаж пластинок, ни с гастролей, но мы знали, что у группы дела идут хорошо, и думали, что скоро Патрик Мехен вышлет нам чек с гонораром, на который можно купить Букингемский дворец. В то же время договоренность была в силе: если я что-то захочу, то просто звоню по телефону. Вот тут-то Тельма и предложила начать искать дом. Мы же не можем жить в маленькой квартирке с кричащим младенцем, так почему бы не переехать в нормальный дом? В конце концов, мы можем себе это позволить.

Я был только за.

«Давай переедем за город», — сказал я, представляя себя в твидовом костюме и зеленых резиновых сапогах, на «Рендж Ровере» и с дробовиком.

Следующие несколько месяцев, как только я возвращался домой с гастролей на несколько дней, мы садились в новенький зеленый «Триумф Геральд» с откидным верхом — я купил его Тельме, потому что сам не умел водить, — и ездили смотреть дома за городом. Наконец мы нашли тот, который понравился нам обоим: коттедж Булраш в Рантоне в Стаффордшире. За этот дом просили двадцать штук с лишним, но цена показалась достаточно разумной. Там было четыре спальни, сауна, помещение для маленькой студии и, что лучше всего — там был большой участок земли. Но мы продолжали смотреть дома, просто на всякий случай. Пока в один прекрасный день, когда мы были в чайной в Ившеме в Вустере, не решили, что посмотрели достаточно: остановимся на Булраше. Мне казалось, что я наконец-то стал взрослым. Как только мы начали предвкушать свою новую жизнь за городом, Тельма вдруг сказала: «Ч-ч-ч! Слышишь?»

— Что, — спросил я.

— Что-то капает.

— Что кап… — И тут я тоже это услышал.

Кап, кап, кап.

Я посмотрел вниз и увидел у Тельмы под стулом большую лужу. Что-то капало у нее из-под платья. Одна из дам, сидящих в чайной, начала причитать о том, что на полу грязно.

— О Боже мой, — сказала Тельма. — У меня воды отошли…

— Что это значит? — спросил я. — Ты описалась?

— Нет, Джон, у меня воды отошли.

— Ну и че?

— Я рожаю!

Я так подскочил, что из-под меня выпал стул. Потом всё тело сковал ужас. Я не мог думать. Сердце стучало, как барабан. Первое, что пришло мне в голову: я недостаточно пьян. Бутылка коньяка, которая была в машине, уже кончилась. Я думал, что Тельма будет рожать в больнице. Не знал, что это может взять и произойти — посреди гребаной чайной!

— Здесь есть врач? — крикнул я, отчаянно оглядывая зал. — Нам нужен врач. Помогите! Нам нужен врач!

— Джон, — шикнула на меня Тельма. — Тебе нужно просто отвезти меня в больницу. Нам не нужен врач.

— Нам нужен врач!

— Нет, не нужен.

— Нет, нужен, — ныл я. — Мне плохо.

— Джон, — сказала Тельма, — тебе нужно отвезти меня в больницу. Сейчас же.

— У меня нет водительских прав.

— С каких это пор тебе есть дело до закона?

— Я пьян…

— Ты пьян с 1967 года! Давай, Джон. Быстрей.

Я встал, оплатил счет и отвел Тельму на улицу в «Геральд». У моих родителей никогда не было машины, а я считал, что никогда не смогу себе ее купить, так что управлением транспортного средства даже не интересовался. Я знал только основы: например, как настроить радио и опустить стекло.

Но передачи? Тормоз? Сцепление? Не-а.

Машина минут двадцать дергалась вперед-назад, как обдолбанный кенгуру, прежде чем я смог сдвинуть ее с места. Не в ту сторону. Наконец я нашел первую передачу.

— Джон, надо нажать ногой на педаль, — простонала Тельма в перерыве между схватками.

— У меня нога дрожит, — ответил я ей. — Я не попадаю на педаль.

Руки у меня тоже тряслись. Я боялся, что наш ребенок выскочит из Тельмы и попадет на приборную панель, а оттуда его может сдуть, потому что верх опущен. Я представлял себе заголовок: «МАЛЫШ РОКЕРА ПОГИБАЕТ В ИДИОТСКОЙ АВАРИИ НА ТРАССЕ».

— Серьезно, Джон. А-а-а-а-а! Быстрее. А-а-а-а-а! У меня схватки!

— Машина не едет быстрее!

— Ты едешь со скоростью пятнадцать километров в час.

Примерно через тысячу лет мы приехали в больницу Квин Элизабет в Эджбастоне. Оставалось только остановить машину. Но каждый раз, когда я нажимал на среднюю педаль, она просто дергалась вверх и вниз и издавала жуткий скрежет. Каким-то чудом я не врезался в карету «Скорой помощи», но всё-таки смог остановить машину и помочь Тельме вылезти — а это было не так просто, потому что кричала она без продыху. С каким же облегчением я проводил ее в родильное отделение!

Через несколько часов, в 23.20, родилась маленькая Джессика Осборн. Вот так я впервые стал отцом. Это было 20 января 1972 года. На дворе стоял холодный, ясный зимний вечер. В окно больницы была видна гроздь созвездий по всему небу.

— Какое второе имя мы ей дадим? — спросила Тельма, прижимая Джессику к груди.

— Старшайн[18], — ответил я.

5. Как я убил пастора (в Доме ужасов)

К лету 1972 года — через полгода после рождения Джесс — мы вернулись в Америку. На этот раз записывать новый альбом, который решили назвать «Snowblind» в честь нашей новой любви — кокаина. К этому времени я вбивал по ноздре столько порошка, что приходилось выкуривать не меньше пакета травы в день, дабы избежать разрыва сердца.

Мы остановились в доме номер 773 на Страделла-роуд в Бель-Эйре, арендованном особняке 1930-х годов со свитой горничных и садовников. Дом принадлежал семье Дюпон, в нем было шесть спален, семь ванных комнат, кинотеатр (в котором мы писали песни и репетировали), а позади дома находился стоявший на сваях бассейн, из которого открывался вид на леса и горы. За все время мы ни разу не выходили из дома. Выпивку, наркотики, еду, девчонок— всё доставляли прямо туда. В хороший день в каждой комнате было по миске белого порошка и по ящику бухла, а всюду тусовались какие-то приблудные рокеры и девушки в бикини — в спальнях, на диванах, на улице на шезлонгах — и все угашенные, как и мы.

Осмыслить количество кокса, принятое в этом доме, практически невозможно. Мы обнаружили, что под порошком каждая мысль, каждое слово, каждое предложение становилось самым сказочным и удачным в твоей жизни. В какой-то момент мы принимали столько этой дряни, что пришлось доставлять ее два раза в день. Не спрашивайте меня, кто всё это доставал. Единственное, что я помню — какой-то мутный парень, с которым мы говорили по телефону. Мутный не в прямом смысле слова: у него была идеальная стрижка и акцент человека, учившегося в университете Лиги плюща, белые рубашки и элегантные брюки.

Однажды я спросил этого парня: «Чем ты, черт возьми, вообще занимаешься, мужик?»

Он засмеялся и нервно поправил свои модные солнечные очки.

На самом деле, мне было всё равно, пока у нас был кокс.

Мое любимое занятие под кайфом — всю ночь не спать и смотреть американское телевидение. В то время единственное, что показывали после нормальных передач, которые кончались в полночь, — это передача о продаже подержанных машин на Лонг-Бич, которую вел парень по имени Кэл Уортингтон. Его главная фишка состояла в том, что он всегда появлялся в эфире со своим псом Спотом, но пес не всегда был псом. Это был аллигатор на поводке или еще какая-нибудь безумная херня. Кэл постоянно говорил: «Если я не найду вам сделку получше, то отвечу за это!» — и дальше он вытворял всякие трюки. Например, его привязывали к крылу самолета, который выполнял «мертвую петлю». После того, как ты несколько часов занюхивал кокс и смотрел это дерьмо, было полное ощущение, будто сходишь с ума. А старина Кэл по-прежнему продолжает этим заниматься. Ему, наверное, уже тысяча лет.

Мы валяли дурака в доме номер 773 на Страделла-роуд так, что удивительно, как вообще что-то сочинили. Одним коксом мы там не ограничивались. С пивом тоже был полный порядок. Я привозил множество «бочонков для вечеринок» лучшего горького из местной пивной. В одном бочонке было 2,5 литра пива, а в чемодан влезало шесть таких бочат. Всё равно, что в Ньюкасл ехать со своим углем, но мы очень скучали по английскому пиву. Сидели у бассейна на солнышке в 32-градусную жару, под коксом, пили выдохшееся бирмингемское пойло и любовались видом на Бель-Эйр.

Но потом нам пришлось немного успокоиться, потому что на несколько дней приехала Тельма — без малышки. Правда, наше примерное поведение продлилось недолго. В ту же секунду, как Тельма отправилась в аэропорт, чтобы вернуться в Англию, мы снова превратились в животных. И это не преувеличение. Например, во время творческого процесса, ходить в туалет было настолько лень, что все просто выходили на маленький балкончик и ссали прямо на улицу через низкие перила. В один прекрасный день Тони взял баллончик с синей краской, спрятался за перилами, и когда Билл стал писать, распылил содержимое ему на член. Нужно было слышать эти вопли, чувак! Как же это было забавно. Но через две секунды у Билла случился обморок, он упал с балкона головой вниз и покатился с холма.

Я спросил у Тони, что это за баллон.

Надпись на нем меня немного озадачила: «ВНИМАНИЕ! ИЗБЕГАТЬ ПОПАДАНИЯ НА КОЖУ. ВЫЗЫВАЕТ СЫПЬ, ВОЛДЫРИ, СУДОРОГИ, РВОТУ И/ИЛИ ПОТЕРЮ СОЗНАНИЯ. ПРИ ВОЗНИКНОВЕНИИ ЛЮБОГО ИЗ ЭТИХ СИМПТОМОВ, НЕМЕДЛЕННО ОБРАТИТЕСЬ К ВРАЧУ».

«А, ну с ним всё будет в порядке», — сказал я.

К счастью, я оказался прав.

Ну, разве что Билл какое-то время походил с синим хреном.

♦ ♦ ♦

Несмотря на всю эту катавасию, с точки зрения музыки несколько недель в Бель-Эйре оказались для нас самыми продуктивными. Что до меня, то я считаю, что «Snowblind» — один из лучших альбомов Black Sabbath, но звукозаписывающая компания не дала нам оставить название. Кокаин в то время был очень серьезной проблемой, а они не хотели скандалов. Ну, не спорить же из-за этого.

Поэтому, записав новые песни на студии «Record Plant» в Голливуде, от «Snowblind» пришлось отказаться, и альбом вышел под названием «Vol. 4». Зато нам удалось оставить наглые отсылки к кокаину во вкладыше в конверт пластинки. Если присмотреться внимательно, то там можно найти благодарность «великой лос-анджелесской компании «КОКС-Кола».

И это правда — альбом многим обязан кокаину.

Когда я слушаю песни вроде «Supernaut», то почти чувствую его вкус. Весь альбом звучит так, будто ты ушами втянул пару дорожек. Фрэнк Заппа как-то сказал мне, что «Supernaut» — одна из его любимых рок-н-ролльных песен всех времен, потому что в ней чувствуется адреналин. Мы словно парили в космосе. К этому времени прошло уже два года с тех пор, когда нашим величайшим достижением была фраза «А вот в Карлайле вы дали огня!». Теперь у нас было больше денег, чем у Queen, — во всяком случае, мы так думали. Было три хита в чартах, поклонники по всему миру и столько бухла, наркотиков и девчонок, сколько мы только могли пожелать.

Мы были не на седьмом небе. На восьмом и выше.

Но мы по-прежнему были преданы своей музыке. В первую очередь, мы создавали ее для себя, а потом уже для всех остальных. Если другим тоже понравится — отлично, это приятный бонус. Именно так у нас получались песни вроде «Changes», которые не похожи ни на что, сочиненное до этого. Когда люди слышат о группе Black Sabbath, то сразу думают только о тяжелом саунде. Но для нас это было нечто большее — особенно когда мы начали уходить от черной магии и прочего дерьма. «Changes» появилась так: Тони сел за пианино и придумал красивый рифф, я напел мелодию, а Гизер написал душераздирающий текст о разрыве, который Билл тогда переживал со своей женой. Я считаю эту песню блестящей с тех самых пор, как мы впервые ее записали.

Я слушал ее снова и снова. И до сих пор слушаю: если она заиграет у меня в iPod, я до конца дня буду сводить всех с ума, напевая её.

Однажды нам стало интересно, откуда берется весь кокс. Мы знали только, что он приезжает в картонных коробках в фургонах без номерных знаков. В каждой коробке было около тридцати капсул — десять по горизонтали, три по вертикали, — и каждая закручена крышкой с восковой печатью.

И этот кокс был самый белый, чистый и забористый, какой только можно себе представить.

Одна дорожка — и ты чувствуешь себя королем вселенной.

Мы любили пылесосить носом эти дорожки. Но отдавали себе отчет, что все станет очень серьезно, если нас поймают хотя бы с одной такой поставкой. Особенно в Америке. А мне не очень-то нравилась идея всю оставшуюся жизнь провести раком в тюрьме Лос-Анджелеса с членом какого-нибудь стокилограммового участника уличной банды в заднице. Паранойя усиливалась еще из-за того, что мы постоянно были под кайфом, и через некоторое время я убедил себя, что наш дилер из Лиги плюща на самом деле из ФБР, или из полиции, или из гребаного ЦРУ.

Как-то вечером мы с парнями пошли в кино в посмотреть «Французского связного». Это была большая ошибка. Фильм основан на реальных событиях, он о двух нью-йоркских копах под прикрытием, которые расследуют дело о международной цепочке героиновых дилеров. Когда пошли титры, я уже задыхался от страха.

«Кому, черт побери, придет в голову привозить кокс в капсулах с восковой печатью?» — спросил я Билла.

Он только пожал плечами.

Потом мы пошли в сортир разогнать пару дорожек.

Несколько дней спустя я лежал у бассейна, смолил косяк и пил пиво, пытаясь замедлить сердцебиение, когда наш мутный парень подошел и сел рядом со мной. Было утро, и в одной руке у него была чашка кофе, а в другой газета «Уолл-стрит джорнал».

Накануне я вообще не ложился спать.

Вот он — мой шанс прощупать этого парня и вывести его на чистую воду. Я наклонился и спросил: «Ты смотрел фильм «Французский связной»?»

Парень улыбнулся и покачал головой.

— О, — сказал я. — Знаешь, стоит посмотреть. Он очень интересный.

— Не сомневаюсь, — усмехнулся он. — Но зачем смотреть фильм, если в реальной жизни бывает и покруче?

Как только я услышал эти слова, меня пробил холодный пот. Ответ не предвещал ничего хорошего. Я так и знал.

— Послушай, дружище, — сказал я, — На кого ты работаешь?

Он отложил газету и отхлебнул кофе.

— На правительство Соединенных Штатов.

Я чуть не спрыгнул с шезлонга и не драпанул в кусты. Но у меня кружилась голова, а ноги не слушались с прошлого вечера. Вот и всё, теперь нам всем кранты.

— Господи Боже, чувак, расслабься, — сказал парень, увидев выражение моего лица. — Я не из ФБР. Тебя не арестуют. Мы все здесь друзья. Я работаю в управлении по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов.

— Что-что?

— FDA.

— Ты хочешь сказать, что кокс… приезжает из…

— Думай об этом как о подарке от Санта-Клауса, Оззи. Ты ведь знаешь, что говорят о Санта-Клаусе?

— Нет, а что?

— Он из страны, где очень много снега.

Потом парень посмотрел на часы и сообщил, что ему пора на встречу, допил кофе, похлопал меня по спине и свалил. Больше я об этом не думал, а вернулся в дом нюхнуть кокса и сделать пару затяжек из бонга. Сижу я на диване, а передо мной выстроились в ряд опечатанные контейнеры с порошком, рядом с ними большая миска с травой, и я раскатываю первую дорожку за день. Но потом меня снова бросает в пот — ужасный колючий пот, как и в прошлый раз. Черт подери, паранойя сегодня шалит. В этот момент в комнату заходит Билл с пивом в руке и говорит: «Оззи, здесь жарко, как в печи. Почему бы тебе не включить кондей?» — а потом высовывает голову из двери патио, чтобы впервые за несколько дней подставить лицо солнцу.

Какой кондей, если мы дома? Ах, да — кондиционер. Я всё время забывал, что в американских домах больше современных удобств, чем в Британии, и только недавно привык к тому, что сортир находится в доме, не говоря уже об автоматическом климат-контроле. Я встал и начал искать термостат. Должно быть, он где-то здесь на стене. И через несколько минут — бинго! — я нашел его в уголке у входной двери. Убавил температуру и вернулся к коксу и траве.

Магия.

Но как только я втянул первую дорожку, откуда-то начали доноситься странные звуки.

Это что…

Не-а.

Черт, звучит, как…

Вдруг Билл бросился в открытую дверь патио с диким выражением лица. В этот же момент я услышал, как на другом конце дома хлопают двери, и звук, как будто три больших парня сверзились с лестницы. Затем Тони, Гизер и один из наших помощников — американец по имени Фрэнк — задыхаясь, вбежали в комнату. Все, кроме Фрэнка, были наполовину одеты, а он был в нижнем белье.

Мы смотрели друг на друга.

Потом одновременно закричали: «Сирены!»

♦ ♦ ♦

Вой был такой, будто вся гребаная полиция Лос-Анджелеса подъезжала к нашему дому. Нас арестуют! Черт! Черт! Черт!

— ПРЯЧЬТЕ КОКС! ПРЯЧЬТЕ КОКС! — заорал я.

Фрэнк рванулся к кофейному столику, схватил КАПСУЛЫ с коксом и забегал кругами, волосы у него стояли дыбом, во рту была сигарета, а трусы врезались в задницу.

Потом я вспомнил еще кое-что.

— ПРЯЧЬТЕ ТРАВУ! ПРЯЧЬТЕ ТРАВУ!

Фрэнк снова нырнул к журнальному столику и схватил миску с травой, но из-за этого уронил кокс. Так что в итоге он принялся судорожно ползать по полу, пытаясь всё собрать и удержать в руках. Я же тем временем не мог даже пошевелиться. Еще до того, как загудели сирены, сердце у меня застучало в три раза быстрее, чем нужно. Теперь оно колотилось так быстро, что я решил, будто оно вырвется из грудной клетки.

Б-б-б-б-б-б-б-б-в-б-б-бум!

Б-б-б-б-б-б-б-б-в-б-б-бум!

Б-б-б-б-б-б-б-б-в-б-б-бум!

К тому времени, как я пришел в себя, Билл, Гизер и Тони уже испарились. Остались только мы с Фрэнком и кокс, которого было достаточно, чтобы боливийская армия дошагала до Луны и обратно.

— Фрэнк! Фрэнк! — закричал я. — Туда. В сортир. Быстрей!

Каким-то образом Фрэнк все-таки сумел дотащить наркотики до сортира, находящегося недалеко от входной двери. Мы нырнули туда и заперлись.

Звук сирен стал просто оглушительным.

Потом я услышал визг тормозов полицейских машин у дома. Потом треск громкоговорителей. И стук в дверь.

БАМ! БАМ! БАМ!

— Открывайте! — крикнул один коп. — Живо открыть двери!

Мы с Фрэнком стояли на коленях на полу. В панике мы попытались сначала избавиться от травы, смывая ее в раковину и в толчок. Это была большая ошибка. Они тут же засорились, и в них стояло месиво из коричневой воды с комками. Потом мы попытались протолкнуть траву по колену ершиком для унитаза. Но без результата — трубы забились намертво.

А нам нужно было избавиться еще и от кокса.

— Выход один, — сказал я Фрэнку. — Придется снюхать весь кокс.

— Ты что, черт побери, совсем не в своем уме? — ответил он. — Ты же окочуришься!

— Ты был в тюрьме, Фрэнк? — спросил я. — Я был, и я тебе отвечаю, что больше туда не вернусь.

Я начал разбивать контейнеры и раскладывать кокс на полу. Потом встал на четвереньки, опустил нос и принялся втягивать порошок, стараясь прихватить как можно больше.

БАМ! БАМ! БАМ!

— Откройте дверь! Мы знаем, что вы там!

Фрэнк смотрел на меня, как на сумасшедшего.

— В любую секунду, — сказал я ему, когда у меня уже покраснело лицо, в ногах кололо, а в глазах появился тик, — они сломают эту дверь, и нам хана.

— Ох, чувак, — сказал Фрэнк, тоже становясь на четвереньки. — Поверить не могу, что я это делаю.

Кажется, мы снюхали по шесть или семь граммов, а потом я услышал топот за дверью.

— ТС — С-С! Слушай, — сказал я.

И снова этот звук: топ-топ-топ-топ… Похоже на шаги…

Потом я услышал, как открылась входная дверь, и женский голос. Женщина говорила по-испански. Горничная! Горничная впустила копов. Черт! Я открыл еще один флакон и снова опустил нос на пол.

Мужской голос сказал: «Доброе утро, мэм. Кто-то в этом доме нажал на кнопку экстренного вызова?»

Я перестал нюхать пол.

Кнопка экстренного вызова?

Горничная снова сказала что-то по-испански, мужчина ответил, потом я услышал шаги двух пар ног по коридору, и мужской голос стал громче. Коп в доме!

— Она обычно находится как раз рядом с термостатом, — сказал он. — Ага, вот — прямо на стене. Если нажать на эту кнопку, мэм, то сигнал приходит на полицейскую станцию Бель-Эйра, и мы отправляем нескольких офицеров убедиться, всё ли в порядке. Похоже, кто-то нажал ее случайно, когда регулировал термостат. Это случается чаще, чем вы думаете. Позвольте мне просто сбросить настройки системы — вот так, — и мы уедем. Если будут какие-то проблемы, просто позвоните нам. Вот наш номер. Или еще раз нажмите на кнопку. Наша линия работает круглосуточно.

— Gracias, — ответила горничная.

Я услышал, как закрылась входная дверь, а горничная пошла обратно на кухню. Я выпустил воздух из легких. Черт побери, мы были на волоске! Посмотрел на Фрэнка: у него на лице была маска из белого порошка и соплей, а из левой ноздри шла кровь.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Ага, — кивнул я. — Кому-то придется научить Билла пользоваться этой гребаной штукой.

♦ ♦ ♦

Постоянный страх ареста был не единственным недостатком кокса. Дошло до того, что почти всё, что я говорил, превратилось в коксовую чушь. Я мог по пятнадцать часов подряд затирать парням, как сильно их люблю, больше всех на свете. Даже у нас с Тони бывали вечера, когда мы не ложились спать по несколько часов, обнимались и говорили друг другу: «Нет, правда, я люблю тебя, чувак, я правда тебя люблю».

И это при том, что мы с ним никогда не разговаривали.

Потом я ложился спать, ждал, когда сердце перестанет биться со скоростью в восемь раз быстрее обычной, и проваливался в страшное забытье. Отходняки стали настолько тяжелыми, что я даже начал молиться. Я говорил: «Боже, пожалуйста, дай мне поспать, и обещаю, что больше никогда в жизни не притронусь к кокаину».

А потом просыпался с болью в челюсти от того, что вчера вечером наговорил слишком много ерунды.

И снова готовил дорожку.

Удивительно, как быстро мы подсели на кокс. Дошло до того, что мы вообще ничего не могли без него делать. Потом и с ним ничего не могли. Когда я, наконец, понял, что травы недостаточно, чтобы успокоиться после кокса, то стал принимать валиум. Ну а потом постепенно пришел к героину. Слава богу, он мне не понравился. Гизер тоже попробовал. Ему героин чертовски понравился, но, к счастью у Гизера разума хватило. Он не хотел подсесть на эту дрянь. Фрэнку, нашему помощнику, не так повезло — в конце концов героин его погубил. Я уже много лет не получал от Фрэнка вестей, и, честно говоря, сильно удивлюсь, если он еще жив. Очень на это надеюсь, но, как правило, когда ты посел на героин — это КОНЕЦ.

Во время работы над альбомом «Vol. 4» иногда мы были в такое говно, что вообще ничего не соображали. У Билла такой момент наступил во время записи «Under the Sun». К тому времени, когда ему удалось хорошо записать партию ударных в песне, мы уже переименовали ее в «Everywhere Under the Fucking Sun». Потом бедный парень слег с гепатитом и чуть не умер. Гизер попал в больницу из-за проблем с печенью. Даже Тони выгорел. После окончания работы над альбомом мы выступали в «Hollywood Bowl». Тони нюхал кокс буквально днями напролет. Мы, конечно, тоже, но Тони явно перешел черту. Порошок меняет твое восприятие реальности. Ты начинаешь видеть то, чего нет. И Тони был совершенно потерян. Ближе к концу концерта он ушел со сцены и просто рухнул.

«Сильное истощение», — сказал врач.

Ну, назовем это так.

К тому же кокс подорвал мой голос, причем напрочь. Когда принимаешь кокаин в лошадиных дозах, он начинает осаждаться на задней стенке гортани, и ты начинаешь всё время отхаркиваться — как при насморке, только еще глубже и сильнее. А это доставляет много неудобств такой маленькой штучке, похожей на сосок, которая свисает сверху глубоко в горле, — надгортаннику, или «язычку», как я его называю. В любом случае, я принимал столько кокса, что отхаркивался каждые пару минут, пока наконец мой язычок не разорвался пополам. Я лежал в постели в отеле «Sunset Marquis» и вдруг почувствовал, как он отвалился. Это было ужасно. Потом эта чертова штука распухла до размеров мяча для гольфа. Мелькнула мысль: так вот как умирают.

Я пошел к врачу на бульваре Сансет. Он спросил: «На что жалуетесь, мистер Осборн?»

— Я проглотил свой язычок.

— Проглотили что?

— Язычок.

Я показал на горло.

— Давайте посмотрим, — сказал врач, взяв лопатку и маленький фонарик. — Откройте широко рот. Скажите «а-а-а».

Я открыл рот и закрыл глаза.

— Святая Богородица! — воскликнул он. — Господи Боже, как вы это сделали?

— Не знаю.

— Мистер Осборн, у вас надгортанник размером с небольшую лампочку и светит примерно так же ярко. Мне даже фонарь не нужен.

— Вы можете мне помочь?

— Думаю, да, — ответил врач, выписывая рецепт. — Но, что бы вы ни делали, прекратите это делать.

Но на этом наши проблемы со здоровьем не закончились. Когда пришло время возвращаться в Англию, все были в ужасе от того, что могли подхватить от поклонниц какую-нибудь инфекцию и заразить ей свою вторую половину. Мы всё время боялись подцепить в Америке какую-нибудь экзотическую херь.

Помню, однажды случилась особенно дикая ночь. Вдруг Тони выбежал из своего номера и закричал: «А-а-а! Мой член! Мой член!» Я спросил, что случилось, и он ответил, что возился с одной из группиз, посмотрел вниз, а из нее вытекает какой-то желтый гной. Тони решил, что умирает.

— А у гноя был забавный запах? — спросил я.

— Ага, — ответил он, побелев. — Меня чуть не вырвало.

— А…

— Что значит «а»?

— Это не та ли блондиночка? — спросил я. — С татуировкой?

— Ага. И?

— Это всё объясняет.

— Оззи, — сказал Тони, заметно раздражаясь. — Прекрати ходить вокруг да около, черт возьми, это серьезно. О чем ты говоришь?

— Послушай, я не врач. Но не думаю, что та желтая штука — гной.

— А что же это тогда?

— Вероятно, это банан, который я ей туда затолкал.

Кажется, Тони не знал, обрадоваться ему или начать еще больше волноваться.

Конечно, был один безотказный способ убедиться, что ты не принесешь никакого сраного подарка своей женушке, — укол пенициллина. Я узнал это, когда однажды подхватил триппак. Но тогда мы не знали подходящих врачей, а значит, единственным способом получить «укол безопасности» было попасть в отделение скорой помощи ближайшей больницы.

Так мы и поступили после записи «Vol. 4».

К тому времени мы уже уехали из Бель-Эйра — в каком-то небольшом городке, где мы давали несколько концертов, прежде чем полететь домой. Никогда не забуду эту сцену: я, Тони, Гизер и почти вся наша дорожная команда — не знаю, где тогда был Билл, — приперлись вечером в больницу. Никто не решался сказать симпатичной девушке у стойки регистрации, зачем мы явились, поэтому, как обычно, свалили все на меня: «Давай, Оззи, скажи ей, тебе же всё равно, ты же псих». Но даже мне не хватало духу сказать: «Ой, здрасьте, меня зовут Оззи Осборн, я уже пару месяцев трахаю поклонниц и боюсь, что у меня отвалится член, не могли бы вы быть так добры и вколоть мне пенициллин, чтобы моя женушка не подхватила что-нибудь, чем я мог заразиться?»

Но было слишком поздно разворачиваться и уходить.

Когда девушка спросила, что у меня случилось, я густо покраснел и выдал: «Вы знаете, я, кажется, сломал ребра».

— О'кей, — сказала она. — Вот талон. Видите этот номер? Его назовут, когда врач будет готов вас принять.

Потом была очередь Гизера.

— У меня то же самое, — сказал он, показывая на меня.

В конце концов врачи обо всем догадались. Не знаю, кто раскололся, но уж точно не я. Помню, как парень в белой форме подошел и спросил: «Ты с остальными?» Я кивнул. Он проводил меня в кабинет, где Тони, Гизер и еще полдюжины волосатых английских парней стояли раком в спущенных штанах, приготовив свои белоснежные задницы к уколу пенициллина.

— Вставай в очередь, — велел парень.

♦ ♦ ♦

В сентябре мы вернулись в Англию.

К тому времени сделка с покупкой коттеджа Булраш уже состоялась, и Тельма с Эллиотом и малышкой переехали туда. Я всегда улыбался, когда ехал домой в коттедж Булраш, — в основном потому, что он находился на проселочной дороге под названием Батт-лейн[19].

— Добро пожаловать на Батт-лейн, — говорил я гостям. — В жопу Британии.

Не только мы с Тельмой и малышкой переехали в новый дом. Еще я переселил маму с папой в дом побольше. Как всегда, офис Патрика Мехена занимался финансовой стороной вопроса, но, когда землю за коттеджем Булраш выставили на продажу, мы купили ее на свои пречистые. Точнее, на деньги, за которые мы загнали «Роллс-Ройс», который Патрик дал Тони, а Тони отдал нам. Думаю, это был первый раз, когда я купил что-то за свои деньги. До сих пор не знаю, зачем мы это сделали. Может, потому, что всей бумажной работой занималась Тельма. Я заставил ее заниматься этим, потому что фермер, который продавал нам землю, был трансвеститом. Черт побери, приятель, впервые увидев этого парня, я решил, что у меня галлюцинации. У него была огромная кустистая борода, но он ездил на тракторе по Батт-лейн в платье и бигудях. Иногда можно было увидеть, как он стоит у обочины, задрав платье, и ссыт. И, самое забавное, никто на эту тему не переживал.

Тони и Гизер, когда вернулись, тоже купили себе по дому. Тони обзавелся домом в Актон Трасселле, по другую сторону трассы М6, а Гизер купил жилье где-то в Вустершире. Билл немного дольше искал свое рок-н-ролльное убежище и через какое-то время арендовал ферму Филдс недалеко от Ившема. Меньше чем за три года мы превратились из нищей уличной шпаны в миллионеров с загородными усадьбами. Это было невероятно.

Я обожал жить за городом.

Во-первых, у меня наконец-то было достаточно места, чтобы купить еще больше игрушек, за которые, конечно, платил офис Патрика Мехена. Например, у меня появилось двухметровое чучело медведя гризли. И цыганская кибитка с небольшим камином. И скворец по имени Фред, который жил в прачечной и злобно изображал стиральную машину. Пока я не приставил ему к голове ружье и не велел заткнуться к чертовой матери.

Должен сказать, что, когда мы переехали в коттедж Булраш, я обзвонился в офис Мехена. Я заказывал всё, о чем мог только мечтать в детстве. В результате весь сарай был забит электрическими машинками, музыкальными автоматами, настольным футболом, батутами, бильярдными столами, ружьями, арбалетами, катапультами, мечами, аркадными играми, солдатиками, игровыми автоматами… Я заказывал всё, что приходило в голову. Ружья были интереснее всего. Самой мощной штукой была «Бенелли», пятизарядная полуавтоматическая винтовка. Однажды я испробовал ее на чучеле медведя. У него просто взорвалась голова — черт побери, это надо было видеть, приятель. Еще я развлекался тем, что брал манекены, привязывал их к дереву в саду и казнил на рассвете. Говорю же, бухло и наркотики творят с мозгом что-то ужасное, если принимать их достаточно долго и выйти из-под контроля. Я вышел.

Естественно, самым важным делом после переезда в деревню было наладить поставку наркотиков. Я позвонил одному из своих американских дилеров и договорился, что он будет отправлять мне кокаин воздушной почтой, а заплачу я ему в следующий раз, когда поеду на гастроли. Все получилось, но кончилось тем, что я весь день ждал почтальона, как пес — возвращения хозяина. А Тельма думала, что я покупаю грязные журналы или что-то в этом роде.

Потом я нашел местного дилера, который пообещал достать хороший мощный гашиш из Афганистана. И он не наврал. Когда я курил эту хрень в первый раз, мне чуть крышу не сорвало. Гашиш привозили в брикетах, похожих на черную смолу, и даже мне его хватало на несколько недель. Не было ничего приятнее, чем момент, когда кто-нибудь приходит в коттедж Булраш и говорит: «Трава? Нет, я не курю эту дрянь. От нее даже эффекта нет».

Стоило это сказать, и ты мой.

Первым, кто заявил, что у него иммунитет к траве, был наш местный продавец овощей и фруктов, Чарли Клапхэм. Он был добрым малым, и мы быстро подружились. Однажды вечером после паба я достал коробочку с афганским гашишем и сказал ему: «Попробуй».

— Не-а, на меня эта штука не действует.

— Давай, Чарли, попробуй, всего разок. Ради меня.

Он взял брикет у меня из рук и, прежде чем я успел хоть что-то сказать, откусил огромный ломоть. Чарли махнул, наверное, граммов пятнадцать. Потом рыгнул мне в лицо и сказал: «Уф, на вкус ужасно».

Через пять минут сказал: «Видишь? Ничего», — и пошел домой. Он отчалил примерно в час ночи, а к четырем утра бедолаге уже надо было быть за прилавком на рынке. Но я-то знал, что он вряд ли ударно поработает сегодня. Я не ошибся.

Когда мы увиделись через несколько дней, Чарли схватил меня за воротник и рявкнул: «Что это за чертово дерьмо ты мне тогда дал? Когда я приехал на рынок, у меня начались галлюцинации, и я не мог выбраться из фургона. Лежу в кузове на морковке с курткой на голове и ору, потому что решил, будто рядом высадились марсиане!»

— Мне очень жаль, Чарли, — сказал я ему.

— Можно, я приду завтра вечером и возьму еще? — спросил он.

В коттедже Булраш я редко спал в своей постели. Каждый вечер надирался так, что не мог подняться по лестнице, так что спал в машине, в трейлере, под пианино в гостиной, в студии, в стоге сена. Зимой, если я засыпал на улице, то часто просыпался с посиневшим лицом и с сосулькой, висящей из носу. В те времена не было такой штуки, как гипотермия.

В этом доме всё время происходила какая-то безумная херня. Я был вечно пьян и играл с ружьями, так, что самому становилось не по себе. Отличное сочетание — бухло и ружья. А главное — чертовски небезопасное. Как-то раз я пытался перепрыгнуть через забор за домом с ружьем в руке, но забыл поставить его на предохранитель. Палец был на курке, и, когда я приземлился… БАМ! БАМ! БАМ! Ружье чуть не отстрелило мне ноги.

Чудо, что они еще целы.

Я тогда шмалял во всё, что движется. Помню, мы избавились от Тельминого «Триумф-Геральда» и поменяли его на новенький «Мерседес» — еще разок позвонив в офис Патрика Мехена. Машина постоянно была покрыта царапинами, и мы не могли понять почему. Ее перекрашивали, я ставил ее в гараж на ночь, но на следующее утро краска снова покрывалась свежими порезами и дырочками. Это стоило мне целого состояния. Вдруг однажды я понял, что происходит: у нас в гараже жило семейство бездомных кошек, и, когда было холодно, они забирались на капот «мерса», потому что он был теплый и уютный. Как-то, вернувшись после долгих посиделок в пабе «Hand & Cleaver», я взял ружье и разнес всё к чертям. В первый раз пристрелил двух или трех. Потом приходил каждый день и отстреливал одну за другой.

Но, знаете, я об этом жалею. Нельзя быть жестокими с животными. Можно было найти другой способ избавиться от кошек, но тогда я уже совсем слетел с катушек. Всё было так плохо, что люди стали называть мой дом Домом ужасов, а не коттеджем Булраш. Это название я сам придумал — случайно выдал однажды вечером, когда был пьян, но оно прижилось.

Люди, которые оставались у нас пожить, менялись до неузнаваемости. Вот, например, мой старый приятель Джимми Филлипс, который играл на слайд-гитаре еще в «Polka Tulk». Как-то вечером в коттедже Булраш он так напился и обкурился афганским гашишем, что насрал в раковину на кухне. Один мой школьный приятель из Бирмингема приезжал со своей новой женой. На следующий день после их приезда я проснулся с ужасной головной болью и обнаружил, что меня обнимает огромная волосатая лапища. Я решил, что мой приятель полез к Тельме, пока я спал, и выскочил из постели, чтобы проучить ублюдка. Но вдруг понял, что произошло: среди ночи я встал отлить и вернулся не в ту комнату. Расскажите мне после этого о неловких ситуациях. Я был совершенно голый, поэтому поднял с пола штаны, нырнул обратно под одеяло, натянул их и ушел, шатаясь, в свою комнату, причем никто не сказал ни слова.

С тех пор я их больше не видел.

Со временем жизнь становилась всё безумнее. В какой-то момент — даже не спрашивайте почему, — я начал постоянно ходить во врачебной одежде. Ее покупал мой помощник Дэвид Танджай. Мы ходили зигзагами туда-обратно по проселочным дорогам между пабами, ошалелые от бухла, травы, кислоты и прочего, — в зеленых американских медицинских халатах и со стетоскопами на шее.

Иногда в коттедж Булраш заезжали ребята из Led Zeppelin. Роберт Плант, кстати, жил недалеко, и я тоже бывал у него. Помню, однажды вечером у Планта — вскоре после того, как мы вернулись из Бель-Эйра, — я научил его играть в семикарточный покер. Это была большая ошибка, черт побери. Поняв правила, Роберт заявил, что хочет играть на деньги, — «просто чтобы научиться, понимаешь?» — а потом стал повышать ставки. Как только я начал думать, каким гребаным идиотом надо быть, чтобы так делать, как ему выпал флеш рояль, и мне пришлось отдать пятьдесят фунтов.

Роберт меня надул, наглый ублюдок.

Проведя несколько дней с Led Zeppelin, я обнаружил, что их барабанщик Джон Бонэм — такой же гребаный псих, и мы принялись демонстрировать друг другу свое мастерство. Со мной постоянно так, понимаете? Я всегда старался завоевать расположение людей своими безумствами, еще со времен школьной площадки на Берчфилд-роуд. Но за маской в основном скрывался старый грустный клоун. Думаю, Бонэм был таким же.

Он напивался до чертиков. Как-то раз его помощник Мэтью подвозил нас в клуб в Бирмингеме на моей машине. Но, когда пора было возвращаться домой, Бонэм был в такое говно, что решил, будто это его машина, запер двери изнутри и не пускал меня внутрь. В общем, я стоял на парковке и кричал: «Джон, это моя машина. Открой дверь!»

— Иди на хер, — ответил он мне в окно, когда Мэтью завел мотор.

— Джон, ради всего…

— Я сказал, пошел на хер.

— НО ЭТО МОЯ МАШИНА!

Вдруг у Бонэма в голове что-то щелкнуло.

— Тогда тебе пора бы уже, наконец, в нее сесть, черт побери, — заорал он.

♦ ♦ ♦

Несмотря на то, что все семидесятые годы я был пьян, единственное, чего мне хотелось больше всего, — получить водительские права. И, черт, возьми, приятель, я пытался. Пока я жил в коттедже Булраш, то сдавал экзамен больше раз, чем смог запомнить, и каждый раз проваливал. Мне просто было страшно, понимаете? После первой пары попыток я стал ходить в паб «Hand & Cleaver» перед экзаменом, чтобы снять стресс. Но чаще всего это заканчивалось тем, что, садясь в машину к экзаменатору, я уже был в говно, и рулил соответствующе. Решив, что, вероятно, дело в машине, я позвонил в офис Патрика Мехена и попросил прислать мне «Рендж-Ровер» вместо «мерса». Это не помогло, и я попросил «Ягуар». Это была модель «V12», поэтому каждый раз, нажимая на газ, в себя я приходил уже в заборе.

Затем я сдавал экзамен в «Роллс-Ройсе». Это тоже не помогло.

Наконец я пошел к врачу и попросил успокоительные таблетки. Мне выписали седативный препарат. На коробке было крупно написано «НЕ ПРИНИМАТЬ С АЛКОГОЛЕМ», а для меня это то же самое, что помахать красной тряпкой перед быком. В тот день мне удалось ограничиться всего тремя-четырьмя бутылками пива. К сожалению, из-за этого я скурил в два раза больше гаша. Хорошая новость была в том, что, когда я сел в машину к экзаменатору, мне впервые не было страшно. А плохая — в том, что, когда я остановился на светофоре, то просто вырубился.

После этого я перестал сдавать экзамен, но продолжил водить. Когда я кого-нибудь подвозил, меня спрашивали: «Ты уже получил права?» — и я отвечал: «Да, конечно».

И отчасти это правда. У меня были права на просмотр телевидения.

Но я не хотел слишком долго испытывать удачу, поэтому стал искать другие способы добираться, куда нужно.

В конце концов, я завел лошадь.

Вообще лошади меня пугают — ведь у них нет тормозов, и есть свой собственный мозг. Но мне ужасно надоело ездить в «Hand & Cleaver» на газонокосилке, поэтому я встретился с заводчицей и спросил: «Слушайте, можете достать мне какую-нибудь лошадь поленивее?»

♦ ♦ ♦

Несколько дней спустя эта девчонка явилась в коттедж с белоснежным мерином — кастрированным конем — по кличке Терпин.

— Он очень медлительный, — сказала она. — И не доставит вам никаких неудобств. Единственное, что ему не нравится, — громкие шипящие звуки, как от пневматических тормозов у грузовика. Но в округе ведь ничего такого нет.

— О нет, — ответил я, смеясь. — Здесь в Рантоне очень тихо.

Один звонок в офис Патрика Мехена — и вот я уже гордый обладатель очень ленивой лошади. Я держал Терпина на ферме по соседству, потому что там был небольшой загон и человек, который кормил его и чистил стойло.

Конечно, как только я завел Терпина, то тут же возомнил себя Джоном Уэйном и стал ездить на нем туда-обратно по Батт-лейн в ковбойской шляпе и кожаной рубашке, которую купил в Лос-Анджелесе, напевая тему из сериала Rawhide. Спустя несколько дней я почувствовал себя в седле довольно комфортно и решил доехать до «Hand & Cleaver», чтобы похвастаться местным, а заодно зайти дозаправиться. Мы поехали по Батт-лейн — цок-цок-цок-цок. Тем летом в «Hand & Cleaver» на улицу выставили летние столики, и я знал, что в зрителях недостатка не будет. Не мог дождаться, когда увижу, как все рты пооткрывают при виде меня.

Поэтому и поехал — цок-цок-цок-цок. Через две минуты я уже прибыл на место.

Конечно же, все, кто сидел на летней веранде с кружками пива и свиными шкварками, заохали и заахали при виде прекрасного белого коня. Я потянул вожжи, чтобы остановить Терпина, и начал спешиваться. Но, как только я перекинул ногу через седло, показался грузовик с молоком. Сначала я его проигноривал — этот грузовик приезжал на Батт-лейн каждую неделю, — но потом мне в голову пришла мысль: надеюсь, у этой штуки не пневмати…

Т-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш! — прошипел грузовик.

В ту же секунду Терпин прижал уши и сорвался с места, как гребаный чемпион турнира Grand National. Сначала он рванул в сторону грузовика. Я держался в седле на честном слове — одной ногой в стремени, а моя ковбойская шляпа болталась на шее на шнурке. Потом Терпин понял, что скачет не в ту сторону, развернулся и галопом поскакал обратно на ферму. Он промчался мимо «Hand & Cleaver» на такой гребаной скорости, что лица людей слились в одно размытое пятно. А я изо всех сил кричал: «Т-п-р-р-р-р-р! Ты, ублюдок! Т-п-р-р-р-р-р!» Наконец, эта скотина послушалась, но только когда добежала до своего загона. Там конь резко остановился, а я перелетел и через его голову, и через забор.

И приземлился в навоз.

После этого Терпин обзавелся новым хозяином.

♦ ♦ ♦

Несколько дней спустя я убил викария. Или, по крайней мере, я так думал.

Это был несчастный случай.

Понимаете, в то время в деревне викарии ходили по домам. Им не нужна была причина, чтобы прийти к вам в гости. Слышишь стук в дверь, а там парень в сутане и своем собачьем ошейнике, желающий поговорить о погоде. И вот в один прекрасный день, когда я был в пабе, викарий пришел в коттедж Булраш, а Тельма пригласила его зайти на чашку чая. Проблема в том, что коттедж Булраш не был предназначен для развлечения викариев — там повсюду валялись пивные банки, ружья и бонги, — а Тельма понятия не имела, чем его угостить. Так что она порылась на кухне и нашла какой-то дикий пирог в старой жестяной банке. Так как ничего больше не было, жена отрезала ему кусочек, несмотря на то, что и на вид, и на вкус он напоминал дерьмо.

О чем Тельма совсем забыла, так это о том, что неделю назад местный дилер подогнал мне крепкого гаша. Он был какой-то черствый, так что курить его было нереально, но своих качеств он не утратил. Чтобы не разбрасываться добром, я перемешал гаш в миске со смесью для выпечки кексов и запек в духовке. Беда в том, что кусок гаша был просто огромный, а смеси для выпечки было всего полбанки, поэтому получившийся пирог на 80 % состоял из дури и на 20 % из теста. Меня чуть не вырвало, когда я его попробовал.

«Видишь эту банку? — сказал я Тельме. — Никому ее не давай ни под каким видом».

Наверное, она не услышала.

Всё, о чем Тельма в тот момент думала, это что у нее есть банка с черепом и костями на крышке, в которой какой-то кекс, а ей нужно чем-то попотчевать викария.

Викарий как раз проглотил последний кусочек, когда я вернулся из паба. Увидев викария на диване, а перед ним блюдце и крошки вокруг, я понял, что дело плохо.

— Очень вкусный кекс. Большое спасибо, миссис Осборн, — сказал викарий. — Не могли бы вы дать мне еще кусочек?

— О, конечно! — ответила Тельма.

— Тельма, — говорю я, — у нас больше не осталось кекса.

— Да нет, еще осталось, он на кух…

— У НАС. БОЛЬШЕ. НЕТ. КЕКСА.

— О, я не хочу причинять неудобств, — сказал викарий, поднимаясь. Потом он вытер бровь носовым платком. А потом его лицо приобрело странный оттенок.

Я точно знал, что будет дальше. Видите ли, есть дурь — совсем не то, что ее курить, — она действует сразу на всё тело, а не только на голову. И малюсенького кусочка достаточно, чтобы перебрать.

— О нет, — сказал викарий. — Кажется, я чувствую себя немного…

БУМ!

— Черт! Викарий упал! — закричал я и бросился смотреть, дышит ли он. Затем повернулся к Тельме.

— Твою мать, чем ты думала? — орал я. — Он же умрет! Я говорил тебе не трогать этот кекс. Викарий только что съел порцию гашиша, которой можно вырубить гребаного слона!

— Откуда мне было знать, что с этим кексом что-то не так?

— Я же тебе говорил!

— Нет, не говорил.

— Он в банке, на которой череп и кости!

— Так что же нам делать? — спросила Тельма, побледнев.

— Нам придется унести тело, другого выхода нет, — сказал я. — Бери за ноги.

— И куда мы его понесем?

— Туда, где он живет.

Мы оттащили викария к его машине, положили на заднее сиденье, нашли в бардачке адрес, и я отвез его домой. Викарий был в отключке. Часть меня искренне считала, что он не жилец, но я почти весь день пил, поэтому не уверен, что я вообще тогда что-то думал. Всё, что я знал, — что для человека церкви, как и для любого другого, такая порция крепкого гаша могла оказаться смертельной. Но я убеждал себя, что викарий просто проснется в ужасном похмелье, и всё будет о'кей.

Когда я добрался до его дома, то вынес служителя церкви из машины и усадил на ступеньки у входной двери. Если бы я был умнее, то вытер бы отпечатки пальцев, но я так ужасно себя чувствовал из-за того, что произошло, и так отчаянно хотел верить, что с викарием всё будет в порядке, что, признаться честно, мне это даже в голову не пришло.

Всю ночь я не спал и ждал, когда услышу вой сирен. Было очевидно, что я буду первым, к кому постучат в дверь среди ночи, когда осмотрят тело викария. Кто еще в приходе мог угостить гостя смертельным кексом с гашишем? Но в ту ночь не было никаких сирен. И на следующий день тоже.

Проходили дни. И ничего.

Я сходил с ума от чувства вины. Как и Тельма.

Но я и близко не хотел подходить к дому викария — это могло выглядеть подозрительно, — так что каждый раз, когда ходил в «Hand & Cleaver», то старался всё незаметно разведать. «Никто не видел викария? — спрашивал я как бы мимоходом. — Хороший парень, да? Интересно, о чем он будет проповедовать в это воскресенье». Потом кто-то сказал, что викарий, наверное, заболел, потому что его не видели уже несколько дней, да и в церкви он не был.

Значит, все-таки убил. Я задумался, не сделать ли мне признание. «Это был несчастный случай, ваша честь, — представлял я свое обращение к судье. — Ужасное, трагическое стечение обстоятельств». С такими мыслями я жил примерно неделю.

Потом в один прекрасный день я захожу в паб, а там у бара сидит викарий в своей сутане и потягивает клюквенный сок. Я чуть было не обнял его и не расцеловал.

— О, э… Здрасьте, викарий, — выдавил я, вне себя от радости и облегчения.

— А, мистер Осборн, — ответил он и пожал мне руку. — Знаете, что забавно? Я не могу вспомнить, как вернулся от вас домой несколько дней назад. А на следующее утро заболел ужасным-преужасным гриппом.

— Мне очень жаль, викарий.

— Да, да, очень уж он неприятный, этот грипп.

— Не сомневаюсь.

— У меня еще никогда не было такого гриппа.

— Я так рад, что вы чувствуете себя луч…

— У меня три дня были галлюцинации, понимаете? Очень-очень любопытно. Я был уверен, что у меня на газоне перед домом приземлились марсиане и пытаются организовать лотерею.

— Это ужасно, викарий. Надеюсь, ваше самочувствие улучшилось.

— О, намного, спасибо. Хотя я, должно быть, килограммов двадцать набрал за эту неделю, так был голоден.

— Послушайте, викарий, — сказал я. — Если я могу что-нибудь сделать для церкви, хоть что-нибудь, просто дайте знать, ладно?

— О, как это любезно с вашей стороны. Вы, случайно, не играете на органе?

— Э… нет.

— Но вы ведь играете в какой-то популярной группе, да?

— Да.

— Скажите, как она называется?

— Black Sabbath.

— А…

Викарий наморщил лоб. Потом взглянул на меня и произнес: «Довольно необычное название, не правда ли?»

6. Конец близок

Следующий альбом Black Sabbath мы записывали в доме с привидениями, где-то в жопе мира. Не знаю, кому пришла в голову эта блестящая идея, но не мне, это уж точно. Местечко называлось замок Клирвелл. Он находился в лесу Дин на границе с Уэльсом, и с самого первого дня нам было в нем страшно до усрачки. Там был ров, подъемный мост, кровати с балдахинами, повсюду головы животных на стенах, огромные камины и большое старое темное подземелье, где мы репетировали. Замок был построен в 1728 году на месте старой усадьбы Тюдоров, и местные рассказали, что по ночам в коридорах замка бродит безголовое привидение, стонет и плачет. В ответ мы просто посмеялись, но с того момента, как распаковали сумки, периодически приссывали от страха. По крайней мере, это ослабило напряжение, которое мы испытывали из-за записи нового альбома. Нас больше беспокоило то, что придется спать одним в этих жутких старых комнатах с мечами и доспехами на стенах, чем то, что мы должны выдать очередной альбом, который вдруг не разойдется миллионным тиражом. При таком раскладе мы оказались не Повелителями Тьмы, а Повелителями Трусливого Дерьма. Помню, как-то в Рождество мы ходили в Филадельфии на фильм «Изгоняющий дьявола» и так перепугались, что потом пришлось идти на фильм «Афера», чтобы отвлечься. А потом всё равно пришлось спать в одном номере, потому что мы были вне себя от страха. Забавно, что через несколько лет Линда Блэр, сыгравшая в этом фильме девочку, в которую вселился дьявол, встречалась с Гленном Хьюзом, моим друганом из Deep Purple. Как выяснилось, ей определенно нравились музыканты. Однажды она даже ходила на свидание с Тедом Ньюджентом. Но ко мне бы она даже близко не подошла.

Ни разу, черт побери.

Конечно, для записи нового альбома замок Клирвелл был выбран далеко не сразу. Сначала мы планировали вернуться в особняк в Бель-Эйре, но потом узнали, что не сможем записываться в Лос-Анджелесе — из-за того, что Стиви Уандер установил огромный синтезатор в нашей любимой студии в «Record Plant». Так что эта идея отпала. Может, это и хорошо: ведь в прошлый раз, когда мы записывались в Лос-Анджелесе, то чуть не убили себя кокаином. А единственной опасностью в замке Клирвелл, которая нам грозила, была смерть от страха.

И конечно, мы очень-очень старались как раз этого и добиться.

Не прошло и дня, как мы стали подшучивать друг над другом. Первым начал я, обнаружив, что, если поставить кассету в катушечный магнитофон и убавить звук до нуля, то, когда пленка закончится, он начнет издавать звуки «ЩЕЛК-ЧИК-Ш-Ш-Ш», эхом отражающиеся от каменных стен. Я припрятал магнитофон у Тони под кроватью, и когда он пошел спать, — после того, как мы в подземелье весь вечер пугали друг друга до чертиков, — пробрался в его комнату, нажал «плей» и убавил звук. Потом смылся и спрятался в соседней комнате.

Наконец я услышал, как Тони ложится спать.

Жду.

Один за другим в замке гаснут все огни, и наступает кромешная темнота. Кроме случайного скрипа балок и ветра, который задувает в окна, царит жуткая тишина.

Жду. Терпеливо жду.

И вдруг из темноты раздается звук: «ЩЕЛК-ЧИК-Ш-Ш-Ш».

Из комнаты Тони донесся его крик: «А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!» — а потом грохот, потому что он упал с кровати. Дверь распахнулась, и из нее выскочил Тони, перепуганный, в одних трусах, и заорал: «В моей гребаной комнате что-то есть! В моей гребаной комнате что-то есть!»

Долго же я еще смеялся, несколько дней точно.

Хотя замок и отвлекал нас от всего ненужного, он едва ли помогал нам писать новые песни. Альбом «Vol. 4» стал классикой — по крайней мере, по стандартам Black Sabbath. И мы хотели, чтобы следующий альбом стал таким же. Но такое невозможно контролировать. В определенной степени нужно просто оказаться в нужном месте в нужное время. Ведь вряд ли в один прекрасный день Майкл Джексон сел и сказал себе: «Знаешь что? В следующем году я запишу альбом под названием «Thriller», каждая песня в котором будет хитом, а потом я буду загонять по миллиону пластинок в неделю». Такое невозможно спланировать.

К тому же мы боялись стать одной из групп, которые сначала выпускают несколько блестящих альбомов, а потом скатываются и штампуют один кусок дерьма за другим. И никто из нас не мог поверить, как сильно изменилась наша жизнь с тех пор, как в 1969 году мы вернулись из «Star Club». Думаю, мы все жили в ожидании того дня, когда всё вдруг закончится и удача от нас отвернется.

Лично я очень боялся, что мы можем уйти слишком далеко от того, что хотят слышать наши поклонники. С одной стороны, мы не могли вечно играть «Iron Man» — нам нужно было двигаться дальше. С другой — мы не могли каждую песню нашпиговать духовыми инструментами или начать заниматься какой-нибудь абстрактно-джазовой ерундой. Группа называлась Black Sabbath — и, пока она так называется, мы должны играть то, что подразумевается под именем Black Sabbath.

Это как тот парень, что играет Бэтмена в фильмах. Возможно, он великий актер, но, даже уйдя от этого образа и сыграв в следующем фильме какого-нибудь гея-официанта, он все равно останется Бэтменом. Люди весь фильм будут ждать, когда же он сорвет с себя смокинг и вылетит в окно в резиновом костюме супергероя.

Поэтому мы должны были быть очень осторожны.

Честно говоря, первые несколько дней в замке Клирвелл мы не знали, что нам делать и куда двигаться дальше. Впервые за все время Тони с трудом придумывал новый материал. А это значит, что у нас не было риффов. А без риффов нет песен. В конце концов, ситуацию спасла голландская группа Golden Earring. Мы слушали их последний альбом «Moontan», и у Тони в голове что-то наконец перещелкнуло. Через пару дней он спустился в подвал и сыграл рифф к песне «Sabbath Bloody Sabbath». Каждый раз, когда мы считали, что у Тони больше ничего не получится, у него все срасталось — причем лучше, чем раньше. С этого момента творческому кризису наступал конец.

И это было огромным облегчением.

Но в этом чертовом замке мы всё никак не могли сосредоточиться. Мы так друг друга нервировали, что не могли спать. Ты просто лежишь ночью с открытыми глазами и ждешь, что какие-нибудь пустые доспехи войдут к тебе в комнату и воткнут кинжал в задницу.

И гребаные розыгрыши, которые мы устраивали, совершенно нам не помогали. Не знаю, о чем мы только думали, потому что вся эта хрень становилась все более странной. Ты понятия не имеешь, кто передвигает стакан, и в итоге убеждаешь себя, что за спиной стоит двоюродная бабушка Салли с покрывалом на голове. А когда это происходит в подземелье, всё выглядит еще страшнее.

Большинство розыгрышей мутил Тони. Как-то раз он нашел в шкафу старый портняжный манекен, нацепил на него плащ и парик и выбросил из окна с третьего этажа, как раз когда Билл с Гизером шли из паба. Они чуть не обделались. Билл так быстро удирал обратно по дороге, что наверняка побил мировой рекорд по бегу. В другой раз — я этого не видел, но кто-то мне рассказал — Тони привязял нитку к старой модели корабля, которая стояла в спальне у одного из наших техников, и протянул ее под дверью в другую комнату. Потом дождался, когда парень останется в комнате один, и потянул за нитку. Тот поднял взгляд, а по пыльной каминной полке, которую поддерживают две горгульи, «плывет» корабль. Он выбежал из комнаты и наотрез отказался туда возвращаться.

Больше всех досталось Биллу. Однажды вечером он напился сидра и вырубился на диване. Мы взяли огромное зеркало в полный рост и подняли над ним так, что оно оказалось в нескольких сантиметрах от его носа. Потом разбудили Билла. Как только он открыл глаза, то увидел свое отражение, смотрящее на него. До сих пор я ни разу не слышал, чтобы взрослый мужчина так громко кричал. Должно быть, он решил, что проснулся в аду.

После этого Билл ложился спать с кинжалом.

В конце концов, розыгрыши вышли за все границы. Люди уезжали на ночь домой, чтобы не спать в этих комнатах. Самое смешное, что единственный реально опасный случай произошел в замке Клирвелл, когда я напился и заснул ногой в камине. Всё, что я помню, — как проснулся в три часа ночи с забавным ощущением в ноге, потом вскочил, закричал и запрыгал по комнате с горящим ботинком в поисках чего-нибудь, что могло бы его потушить. Всем остальным это показалось очень забавным.

Гизер спокойно посмотрел на меня и сказал: «Оззи, огоньку не найдется?»

Но он перестал улыбаться, когда с моего сапога упала искра и подожгла ковер. Слава богу, и Биллу за тот запас сидра, который хранился за барабанной установкой — им-то мы и потушили огонь. Честно говоря, я был поражен, что это удалось, ведь я пробовал этот сидр и ждал, что он шандарахнет не хуже коктейля Молотова.

♦ ♦ ♦

Когда мы уезжали из замка Клирвелл, то, по крайней мере, написали большую часть материала для альбома. Оттуда мы отправились записывать его в «Morgan Studios» на Уиллесден-хай-роуд на севере Лондона.

«Morgan Studios» тогда были очень популярны, поэтому, приезжая туда, обязательно встретишь еще какую-нибудь группу. Скорее всего, вы пойдете в небольшую закусочную прямо в студии — где был дартс и бухло — и немного посмеетесь вместе. Но на этот раз, когда я зашел поздороваться с группой, работавшей в соседней студии, у меня сердце в пятки ушло. Это была группа Yes. Мы записывали альбом в «Студии 4», а они работали над «Tales from Topographic Oceans» в «Студии 3». Yes были хиппи и притащили с собой фигурки коров, чтобы в студии было как «на природе». Потом я узнал, что у этих коров даже есть вымя с электрическим приводом. Это не прикол, черт возьми. А еще там повсюду были охапки сена, белая изгородь и небольшой сарай в углу — как детский игровой домик. А я-то думал, что только наш Гизер немного странный.

За всё время работы в «Morgan Studios» единственным участником группы Yes, которого я встречал в закусочной, был Рик Уэйкман, их звездный клавишник. Он был знаменит своими сверхскоростными соло на синтезаторе «Moog», которые исполнял в мантии волшебника. Как оказалось, он был единственным нормальным паренем в Yes. Рик постоянно тусовался в закусочной, очень много пил, и его не интересовали все эти коровы и прочее хипповое дерьмо. Гораздо больше ему нравилось выходить из студии и метать со мной дротики в дартсе.

Мы с Риком тогда от души наигрались и дружим до сих пор.

Этот парень — прирожденный рассказчик. Проводить с ним время — всё равно, что смотреть передачу «Вечер с…». Как-то Рик рассказал мне, как на законных основаниях изменил имя в паспорте на Михаэль Шумахер на случай, если копы остановят его за превышение скорости и попросят представиться. А потом, когда коп пошлет его и потребует предъявить права, то, пожалуйста — черным по белому так и написано. Такой серьезный подход к выведению людей в форме из себя заслуживает восхищения. У Рика тогда была коллекция примерно из тридцати «Роллсов» и «Бентли» — уж не знаю, когда он их водил, потому что каждый раз при встрече он был в говно. Уэйкман бухал почти так же люто, как и я. Но потом, спустя несколько лет, он пережил несколько сердечных приступов подряд, и ему пришлось завязать.

По Рику было видно, что альбом «Tales from Topographic Oceans» наводит на него смертельную скуку. Один из самых смешных рассказов связан с тем временем, когда Yes поехали в тур в поддержку этого альбома. Как-то раз Уэйкману настолько надоело одно из этих замысловатых восьмичасовых выступлений, что он заставил помощника заказать ему карри и доставить прямо на сцену. Он сидел за клавишами, ел цыпленка виндалу, прикрывшись своим плащом, и курил.

После этого в Yes он надолго не задержался.

В общем, как-то раз в «Morgan Studios», когда Рик казался еще больше скучающим, чем обычно, я спросил, не хочет ли он зайти в «Студию 4» и послушать наши новые вещи. Помню, как сыграл ему мелодию «Sabbra Cadabra» на своем синтезаторе «ARP 2600». И вот гроблю я хороший рифф своим корявым пальцем: ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду, — а Рик смотрит на меня. И, когда я наконец остановился, Рик сказал: «Хм-м… может, вот так прозвучит лучше…» — наклонился над клавишами, и такой: ди-ли-ди-ли-ди-ли-ди-ли-ду, ди-ли-ду. Его пальцы двигались так быстро, что, клянусь, их не было даже видно.

Я сразу спросил его, сыграет ли он с нами в альбоме, а Рик ответил, что с удовольствием сыграет, если мы заплатим ему его обычный гонорар.

— Сколько? — спросил я.

— Две бутылки лучшего горького пива «Director's».

Если не считать Рика, участники группы Yes жили как монахи. Они не ели мясо. Выглядели так, будто каждый день занимаются йогой. И мы никогда не видели их пьяными. Единственной рок-н-ролльной чертой их образа жизни была дурь, которую они курили, а у меня как раз случилась поставка феноменального афганского гаша. Очень серьезное было дерьмо. В те времена я считал себя знатоком дури, и мне хотелось узнать, что скажут об этом гаше Yes. Поэтому однажды утром я притащил брикет в студию, зашел к Yes и отломил им большой кусок. По какой-то причине единственным, кто в тот день не пришел, был Рик.

— Вот, ребята, — сказал я. — Добавьте его себе в самокрутку.

Они ответили, что сейчас же его попробуют.

Я вернулся в «Студию 4», сам скурил пару косяков, записал второй голос, зашел в закусочную выпить пятый или шестой раз за день, вернулся, выкурил еще косяк и решил проверить, как там дела у наших соседей из Yes.

Но, когда я вошел в «Студию 3», там было пусто.

Я нашел девушку-администратора и спросил: «Вы нигде не видели Yes?»

— О, они еще в обед все вдруг плохо себя почувствовали. И им пришлось поехать домой.

♦ ♦ ♦

У нашего альбома уже было название — «Sabbath Bloody Sabbath» — в честь песни, которая помогла Тони преодолеть творческий кризис, и альбом был просто огонь. Я считаю, это был наш последний действительно великий альбом. Уже даже было готово оформление конверта: спящий на кровати парень, нападающие на него демоны, а сверху череп и число 666. Мне чертовски понравилась эта обложка. И в музыке нам удалось соблюсти правильный баланс между старым тяжеляком и новым «экспериментальным» звучанием. С одной стороны, у нас были песни типа «Spiral Architect», в которых играет полноценный оркестр, и «Fluff», похожая на «Shadows» (песня названа в честь Алана Фримана по прозвищу Флафф — диджея, который всегда ставил наши записи на «Радио 1»). С другой стороны, была «A National Acrobat», у которой настолько тяжелое звучание, что создается впечатление, будто тебя ударили по голове куском бетона. В альбоме даже была одна песня моего собственного сочинения — «Who Are You?». Я написал ее однажды вечером в коттедже Булраш, когда пьяный возился с магнитофоном и своим «ARP 2600».

Мы все были довольны альбомом «Sabbath Bloody Sabbath». Счастливы были даже Патрик Мехен и звукозаписывающая компания. Но дальше, как оказалось, все пошло по наклонной.

♦ ♦ ♦

Мне должно было прийти в голову, что с Black Sabbath случится что-то плохое, еще когда в 1974 году мы летели в Америку и парень, сидевший рядом со мной в самолете, внезапно откинул копыта.

Сначала я услышал, как он задыхается: «Ух, уф, уф-ф-ф». А через минуту я уже сидел рядом с трупом. Я не знал, какого черта мне делать, поэтому нажал на кнопку и вызвал стюардессу.

— Да, сэр, я могу вам помочь? — спросила девушка, вся такая строгая и правильная.

— Этот парень, кажется, не жилец, — ответил я, указывая на труп, сидящий рядом.

— Простите, сэр?

— Он отбросил коньки, — ответил я, поднимая его обездвиженную левую руку. — Посмотрите на него. Он мертв, как гребаная птица дронт.

Стюардесса запаниковала.

— Что случилось? — шепотом спросила она, прикрывая его одеялом. — Он плохо себя чувствовал?

— Он задыхался, — ответил я. — Я подумал, что у него просто арахис не в то горло пошел. Потом он побелел, глаза закатились, и всё — привет.

— Слушайте, — сказала тихо стюардесса. — Давайте обопрем его на подушку у окна. Пожалуйста, не говорите об этом другим пассажирам. Мы не хотим, чтобы люди запаниковали. Чтобы предоставить вам компенсацию за неудобство, мы можем пересадить вас в первый класс.

— Чем отличается первый класс от бизнеса? — спросил я.

— Шампанским.

— Волшебно.

Это было начало Конца.

Больше всего из этого турне в поддержку «Sabbath Bloody Sabbath» я помню то, что все начали злиться друг на друга. К тому моменту Патрик Мехен превратился из волшебника на другом конце провода — который покупал тебе «Роллс-Ройс», коня или набор электромашинок — в беснующегося ублюдка, который никогда не мог прямо ответить на вопрос, сколько денег мы зарабатываем.

Между тем, Тони ворчал о том, что он один делает всю работу и у него нет никакой личной жизни. Вроде бы так оно и было. С другой стороны, Тони сам любил торчать в студии — даже стал сам заниматься продюсированием альбомов. Лично я всегда терпеть не мог сидеть там, курить и слушать одни и те же трехсекундные фрагменты гитарного соло по сто раз. Я до сих пор этого не переношу. Это сводит меня с ума. Как только я записываю свою партию, я выхожу на свежий воздух. Но с развитием технологий в семидесятых появился соблазн добавить еще одну звуковую дорожку, а потом еще и еще… Тони всё время было мало. У него хватало на это терпения, и никто никогда с ним не спорил, потому что он по-прежнему был неофициальным лидером группы.

Гизера тоже всё достало, он устал от того, что я постоянно выношу ему мозг просьбами написать тексты. Сейчас я понимаю, как его это, наверное, бесило, но ведь парень — настоящий гений. Помню, как-то раз я позвонил ему, когда мы работали в «Morgan Studios». У Гизера был выходной, и он торчал в своем загородном доме. Я сказал: «Давай, Гизер, мне нужны слова для «Spiral Architect»». Он немного поворчал, велел перезвонить через час и повесил трубку. Когда я перезвонил, он спросил: «У тебя есть ручка? Хорошо. Пиши: «Sorcerers of madness/Selling me their time/Child of God sitting in the sun…»» Я удивился: «Гизер, ты сейчас читаешь это из книги?»

В это просто не верилось — парень успел написать шедевр за время, которое у меня обычно занимает чтение одного предложения.

Я сказал ему: «Продолжай в том же духе, и к пяти вечера мы допишем весь этот чертов альбом».

Одна из причин, почему мы стали не очень хорошо ладить, в том, что наши амбиции рок-звезд, подпитываемые коксом, росли с безумной скоростью.

В те времена то же самое происходило во многих группах. Например, в 1974 году, когда мы выступали на фестивале «CalJam» на гоночной трассе в Онтарио, какая только дичь не происходила за кулисами у других групп. Например: «Если у него есть пинбольный автомат, то я тоже хочу пинбольный автомат». Или: «Если у него есть квадрофоническая звуковая система, то я тоже хочу квадрофоническую звуковую систему». Людям начинало казаться, что они боги. Масштабы фестиваля «CalJam» были просто невероятные: там было около 250 тысяч зрителей, а выступления транслировали в прямом эфире по радио и на канале «ABC». Рок-н-ролл еще никогда не достигал таких масштабов. Надо было видеть оборудование, с которым выступали Emerson, Lake & Palmer. В середине выступления Кит Эмерсон исполнял соло на рояле, который поднимался над сценой и начинал вращался.

У нас на CalJam тоже был хороший концерт.

Какое-то время мы не выступали вживую, поэтому репетировали в номере отеля без усилителей. На следующий день на фестиваль мы прилетели на вертолете, потому что все дороги были забиты. Отыграли концерт на одном дыхании, а я выделялся серебристыми луноходами и желтыми лосинами.

А вот у Deep Purple всё пошло не так гладко. Ричи Блэкмор ненавидел телекамеры — он говорил, что это разъединяет его со зрителями, — и после пары песен разбил одну из них грифом гитары, а потом поджег свой усилитель. Это была тяжелая сцена, и всей группе пришлось быстренько свалить на вертолете, потому что за ними приехали пожарные. «ABC», должно быть, тоже были в ярости. Эти камеры стоили им целого состояния. Помню, что обратно в Англию мы летели на одном самолете с Ричи. Чертово безумие. У меня в носке было припрятано четыре грамма кокса, и нужно было избавиться от него до того, как мы приземлимся, поэтому я стал раздавать порошок стюардессам. Через какое-то время они все накачались. А в какой-то момент мой обед совершил свой собственный рейс. Можете ли вы представить себе такое в наше время? Когда я думаю об этом, меня пробивает дрожь.

Еще одна сумасшедшая вещь, которая случилась в то время, — знакомство с Фрэнком Заппой. Мы давали концерт, и оказалось, что он живет с нами в одном отеле. Мы все восхищались Заппой — особенно Гизер, — потому что казалось, будто этот парень с какой-то другой планеты. В то время он как раз только что выпустил квадрофонический альбом «Apostrophe (')», в котором была песня под названием «Don't Eat the Yellow Snow». Гребаная классика.

Мы оказались в одном отеле и зависли в баре с его группой. На следующий день оказалось, что Фрэнк приглашает нас на вечеринку в честь Дня независимости, которая будет вечером в ресторане за углом.

Мы не могли дождаться завтрашнего дня.

Ровно в восемь часов мы пошли к Заппе. В ресторане он сидел за огромным столом в окружении своей группы. Мы представились, и началась пьянка. Но там царила очень странная атмосфера, потому что его музыканты все время подходили ко мне и спрашивали: «Есть кокс? Не говори Фрэнку, что я у тебя спрашивал. Он не употребляет. Ненавидит это дерьмо. Так у тебя есть? Одна доза, для профилактики?»

Я не хотел вмешиваться в их дела, поэтому отвечал: «Не-а», — хотя у меня в кармане был большой пакет.

Когда мы закончили есть, я уже сидел рядом с Фрэнком. Вдруг два официанта выкатывают из кухни огромный торт на тележке. Весь ресторан затих. Видели бы вы этот торт. Он был сделан в форме голой девки с двумя большими сиськами, покрытыми глазурью, и широко расставленными ногами. Но самое веселое, что к ней подвели небольшой насос, так что из вагины била струя шампанского. Воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, а потом группа запела «America the Beautiful». Потом каждый должен был совершить церемонию и выпить этого шампанского, начиная с Фрэнка.

Когда очередь дошла до меня, я сделал большой глоток, скривил лицо и сказал: «Фу, на вкус, как моча».

Все решили, что это невероятно смешно.

Потом Фрэнк наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Есть кокс? Это не для меня — для моего телохранителя».

— Ты серьезно? — спросил я его.

— Конечно. Но не говори группе. Они не употребляют.

Мы снова встретились с Фрэнком несколько лет спустя, после его концерта в «Birmingham Odeon». Когда выступление закончилось, он спросил меня: «В этом городе где-нибудь можно поесть? Я живу в «Holiday Inn», и еда там просто отвратительная».

Я ответил: «В такой поздний час есть только карри на Бристоль-стрит, но я не рекомендую».

Фрэнк пожал плечами и сказал: «Сойдет, я рискну». И мы все отправились в странную индийскую забегаловку — я, Тельма, Фрэнк и какая-то японская дева, с которой он тогда встречался. Я предупредил Фрэнка, что единственное блюдо в меню, которое здесь нельзя заказывать ни при каких обстоятельствах, — это стейк. Он кивнул, какое-то время изучал меню, а потом заказал стейк. Когда заказ принесли, я сидел и смотрел, как Фрэнк пытается этот стейк съесть.

— Как старый ботинок, да? — спросил я.

— Вообще-то нет, — ответил Фрэнк, вытирая рот салфеткой. — Скорее, как новый.

♦ ♦ ♦

К середине семидесятых годов атмосфера в Black Sabbath изменилась. Раньше мы все время держались вместе, и когда приезжали на концерт в незнакомое место, то гуляли по городу как маленькая банда. Заходили в разные пабы и клубы, клеили девчонок, бухали. Но со временем мы начали видеться все реже и реже. Если мы с Биллом ехали вместе, то почти не пересекались с Тони и Гизером. Потом и мы с Биллом начали отдаляться друг от друга. Я был шумным ублюдком, который всё время закатывает вечеринки с девочками у себя в номере и всячески дебоширит, а Билл хотел остаться у себя и поспать.

Мы сильно надоели друг другу из-за того, что слишком много времени проводили вместе на гастролях. Но, когда мы не общались, у каждого в его голове множилась куча проблем, и мы вообще переставали разговаривать.

А потом внезапно взрывались. Во-первых, авторские права на многие наши ранние работы уже были проданы компании под названием «Essex Music» «навечно», что значит то же, что «навсегда», но звучит пафоснее.

Были и другие неприятности, например, когда обанкротился банк «London & County». Я точно не знаю, в чем было дело — я же не финансовый мозг Британии, — но мне пришлось продать землю, которую я купил у фермера-трансвестита, чтобы сохранить коттедж Булраш. Если бы мы с Тельмой не заплатили за землю из своих собственных денег, то остались бы с голыми жопами.

Самой большой проблемой стал наш менеджмент. В какой-то момент мы поняли, что нас разводят. Несмотря на то что теоретически Мехен обеспечивал нас всем, что нужно, практически мы сами ничего не контролировали. У нас должны были быть личные банковские счета, но оказалось, что их нет. Так что мне приходилось идти к нему в офис и просить, например, тысячу фунтов. Патрик говорил: «О'кей», — и мне по почте приходил чек. Но потом чеки перестали принимать.

И мы его уволили. Вот тут-то и началась вся эта юридическая чертовщина, судебные иски так и свистели над нашими головами. Когда мы работали над следующей после «Sabbath Bloody Sabbath» пластинкой «Sabotage», названной в честь мехеновского дерьма, нам доставляли повестки прямо к микшерскому пульту. Тогда мы и пришли к выводу, что адвокаты обдирают тебя точно так же, как и менеджеры. И они будут счастливы шататься по судам всю оставшуюся жизнь, пока кто-то платит по счетам. Адвокаты могут и пятьдесят лет работать, чтобы выиграть дело, — не проблема.

На нас работал один адвокатец, которого я просто возненавидел. Терпеть не мог этого парня, а он просто издевался над нами. Однажды, когда мы записывали «Sabotage» в «Morgan Studios», он пришел к нам и сказал: «Джентльмены, я куплю вам всем выпить». Я подумал: «Ух ты, поверить не могу, неужели этот парень хоть на что-то раскошелится». А потом, в конце встречи, он достал свой маленький блокнотик и начал записывать, что мы выпили, чтобы потом выставить нам счет. «Оззи, ты взял два пива, это шестьдесят пенсов, — сказал он. — Тони, у тебя одно пиво и…»

Я перебил: «Ты ведь шутишь, черт побери?»

Но он не шутил. Таковы адвокаты. Смазывают тебе задницу, а потом суют туда кулак.

В записи «Sabotage» так и слышится разочарование, но при этом есть и мощные номера. Одна невероятная песня — «Supertzar» чего стоит. Помню день, когда мы ее записывали: я зашел в «Morgan Studios», а там огромный оркестр из сорока человек, включая восьмидесятишестилетнего арфиста. Они создавали такой звук, как будто Господь пишет саундтрек к концу света. Я даже петь не пытался под эту музыку.

Еще в этом альбоме я очень горжусь песней «The Writ». Я сам написал почти все слова и чувствовал себя так, будто сходил к мозгоправу. В ней я выплеснул весь гнев, который накопился у меня по отношению к Мехену. Но знаете, что? В итоге вся эта фигня, которую он с нами провернул, ни к чему его не привела. Сейчас он выглядит как старый жирный алкаш. Но я его не ненавижу. Ненавидеть людей не продуктивно. Все уже сказано и сделано, и я не желаю этому парню ничего плохого. Ведь я все еще в этом мире. У меня по-прежнему неплохая карьера. Так в чем же смысл кого-то ненавидеть? В мире и без меня достаточно ненависти. И по крайней мере благодаря ей я написал песню.

♦ ♦ ♦

Не могу сказать, чтобы я гордился чем-то из того, что происходило в то время. Кроме песни «The Writ».

Например, однажды в коттедже Булраш, когда у меня случился нехороший кислотный трип, я целился в Билла из ружья. Оружие было не заряжено. Но он этого не знал, а я не сказал. Внешне он отнесся к этому случаю довольно спокойно, но с тех пор мы никогда об этом не разговаривали, а значит, всё было гораздо серьезнее.

На самом деле, примерно в то время у меня было несколько таких нехороших приходов. Однажды мы были на ферме Филдс, в доме, который снимал Билл и в котором потом поселилась пара наших техников. Почему-то мы очень сильно вмазались. В тот вечер царила ужасная атмосфера, потому что недавно неподалеку в озере утонул парнишка — отливал, стоя в каноэ. Копы разнесли все в округе, разыскивая тело в озере и наркотики поблизости. Совсем не лучшее время, чтобы принимать кислоту. Но это нас не остановило. Все, что я помню, — как побрел в поле и встретил двух лошадей. И вдруг одна из них сказала другой: «Черт возьми, этот парень умеет говорить». Я ужасно испугался.

Тогда же я ударил Тельму, и это было худшим поступком в моей жизни. Я подавлял ее во всем, и бедная женщина постоянно была перепугана до смерти. Ситуация усугублялась еще и тем, что как раз родился наш второй ребенок — малыш Луис. Тельма натерпелась со мной, и я искренне об этом жалею. Мне жаль, что невозможно вернуть все назад. Нельзя забрать назад свою жестокость, так что я унесу эти поступки с собой в могилу. Мои собственные родители часто ссорились, поэтому я думал, что так и должно быть. Вряд ли это можно считать оправданием. Однажды вечером, когда я накачался под завязку бухлом и таблетками, так сильно ударил Тельму, что поставил ей фингал под глазом. На следующий день со мной встретился ее отец, и я подумал: «Черт возьми, сейчас он выбьет из меня всё дерьмо». Но он только сказал: «И кто же из вас победил? Ты или она?»

Самое печальное, что до того, как начать вести трезвую жизнь, я не осознавал, насколько был отвратителен. Но, поверьте, теперь я это понимаю.

И на фоне всей этой упоротости мы решили записать новый альбом, на этот раз отправившись со всем своим аппаратом и командой в Америку, в «Criteria Studios» в Майами. Мы остановились на названии «Technical Ecstasy», но не могу сказать, что я был от этого в восторге. К этому времени запись альбомов стала обходиться очень дорого. «Black Sabbath» мы записали за один день. «Sabotage» занял примерно четыре тысячи лет. С «Technical Ecstasy» мы возились не очень долго, но стоимость его записи во Флориде была просто астрономическая.

В то же время у нас падали продажи, звукозаписывающая компания умерила свой энтузиазм, мы только что получили налоговый счет на миллион долларов от компании «IRS» в Америке, нам не хватало денег на оплату судов, и у нас не было менеджера. В какой-то момент телефонными звонками занимался Билл. Но хуже всего было то, что мы потерялись. Мы не просто запутались в музыкальных экспериментах — мы больше не знали, кто мы такие. Сегодня у тебя на обложке альбома «Sabbath Bloody Sabbath» парень, на которого нападают демоны, а завтра на обложке «Technical Ecstasy» два робота, которые трахаются на поднимающемся гребаном эскалаторе.

Я не хочу сказать, что весь альбом был плох, нет. Например, Билл написал текст к песне «It's Alright», которую я просто обожаю, и сам исполнил в ней вокальную партию. У Билла отличный голос, и я был ужасно счастлив, что он оказал нам такую честь. Но сам я стал терять интерес к группе и начал подумывать о сольной карьере. Даже запасся футболкой с надписью «Blizzard of Ozz». Когда мы играли в студии, Тони вечно говорил: «Мы должны звучать, как Foreigner», «Мы должны звучать, как Queen». Но мне казалось странным, что группы, на которые мы сами когда-то влияли, теперь влияют на нас. С этим бухлом и наркотиками я совсем потерял связь с реальностью, нес какую-то херь, причинял всем неудобства и вел себя как кретин.

По правде говоря, во время записи «Technical Ecstasy» во Флориде я бухал так сильно, что, когда вернулся домой, прямиком отправился в дурдом имени Святого Георгия. На самом деле он назывался «Stafford County Asylum», но название изменили, чтобы люди не так стеснялись быть психами. Это был большой старый викторианский дом. Там было темно и грязно, как на съемочной площадке научно-фантастического фильма. Первое, что спросил у меня врач, когда я туда попал: «Вы мастурбируете, мистер Осборн?» А я ответил, что нахожусь здесь из-за проблем с головой, а не с членом.

Пробыл я в дурдоме недолго. Но, поверьте, врачи в дурках еще большие психи, чем пациенты.

♦ ♦ ♦

А потом Тельма купила мне цыплят.

Она, наверное, думала, что это поможет мне снова встать на ноги. И примерно на пять минут действительно помогло. Но потом новизна исчезла — особенно когда я понял, что Тельма рассчитывает, будто я стану кормить этих чертовых тварей и убирать за ними дерьмо. И начал искать предлог избавиться от них.

— Тельма, — сказал я ей как-то утром, когда уже был сыт ими по горло. — Где ты купила этих кур? Они бракованные.

— Что значит бракованные?

— Они не несут яиц.

— Может, их надо покормить, Джон? Кроме того, они, вероятно, нервничают, бедняжки.

— Почему ты так думаешь?

— Джон! Ты повесил на курятник табличку «Концлагерь 14». Я знаю, что они не умеют читать, но всё же.

— Это просто шутка.

— Думаю, что делать предупредительные выстрелы у них над головой по утрам тоже не очень полезно.

— Ну, их же нужно как-то мотивировать.

— Ты пугаешь их до смерти. У кого-нибудь из них случится сердечный приступ, если будешь и дальше так делать.

А вот это мысль, подумал я.

Шли недели и месяцы, я все забывал кормить кур, а они в ответ забывали нести яйца. Все, что я слышал от Тельмы, это: «Джон, покорми кур». Или: «Джон, не забудь покормить кур». Или: «Джон, ты покормил кур?»

Это сводило меня с ума.

Я пытался прийти в себя — запись «Technical Ecstasy» выжала из меня все соки — в основном из-за бухла, которое я тогда в себя вливал, — но мне и дома не было покоя. Если меня доводила не Тельма, то адвокаты. Если не адвокаты, то бухгалтеры. Если не бухгалтеры, то звукозаписывающая компания. Если не звукозаписывающая компания, то Тони, Билл или Гизер, которые волновались о нашем «новом направлении» или жаловались на налоги.

Единственным способом справиться с этим было бухать круглосуточно.

Однажды я не выдержал.

Всю ночь я не спал — сидел в «Hand & Cleaver», потом продолжил бухать уже дома, снюхал несколько дорожек кокса, покурил дури, потом еще кокса, потом вырубился во время завтрака, потом снюхал еще порошка, чтобы проснуться. Настало время обеда. Я выпил бутылочку сиропа от кашля, три бокала вина, снова снюхал кокса, выкурил косяк, полпачки сигарет и съел яйцо по-шотландски. Но, независимо от того, сколько и чего я принимал, избавиться от какого-то беспокойного чувства не удавалось. Я часто его испытывал по возвращении домой из Америки: часами стоял на кухне, открывая и закрывая дверцу холодильника. Сидел в гостиной перед телевизором, переключая каналы и не останавливаясь ни на одном.

Но на этот раз что-то изменилось. Я начал сходить с ума.

Другого выхода не было: нужно было вернуться в «Hand & Cleaver» и разобраться в себе.

Я как раз собирался уходить, когда увидел, что Тельма спускается по лестнице. Она вошла на кухню и сказала: «Я еду к маме забрать детей». А я смотрел, как она берет стопку журналов «Домашний очаг» со стола и начинает складывать к себе в сумку. Потом Тельма остановилась, обернулась и увидела, что я стою у холодильника в трусах и халате, с сигаретой во рту, и чешу яйца.

— Ты покормил кур? — спросила она.

— Я же тебе сказал, они бракованные.

— Ради Бога, просто покорми их, Джон. Или знаешь что? Пусть сдохнут — мне уже всё равно.

— Я иду в паб.

— В махровом халате, который тебе подарили на Рождество?

— Ага.

— Классно, Джон. Очень стильно.

— Ты не видела мои тапочки?

— Поищи на собачьей подстилке. Я вернусь в восемь.

Следующее, что я помню — как выхожу из дома в резиновых сапогах — тапочки я не нашел — и иду в направлении паба. По пути пытаюсь затянуть пояс на халате — не хочу светить болтающимися яйцами прохожим фермерам, особенно тому бородатому психу-трансвеститу, что жил по соседству.

Когда я дошел до ворот внизу улицы, то вдруг передумал. «Знаешь что? — сказал я себе. — Я покормлю этих кур. Черт с ними. Если это делает ее счастливой, я это сделаю». Развернулся и побрел обратно к дому. Но теперь мне захотелось пить, поэтому я дошел до припаркованного «Рендж Ровера», распахнул дверь и добрался до бардачка, где лежала бутылка скотча — на всякий случай.

Сделал глоток. А-а-ах. Так-то лучше! Рыгнул.

Пошел в сад… Но потом снова передумал. «К черту этих кур!» — подумал я. — Эти маленькие ублюдки не снесли мне ни одного яйца! К черту их! К черту их всех!»

Сделал глоток. А-а-ах. Рыгнул. Затянулся сигаретой.

Потом вспомнил, что еще не докурил ту, которую уже держал во рту, и бросил ее Тельме на овощную грядку. Снова передумал и на этот раз отправился к сараю.

Я распахнул дверь, постоял и посмотрел на свою полуавтоматическую «Бенелли» на стойке. Взял, открыл посмотреть, заряжена ли она, — заряжена — и набил себе карманы халата патронами. Потом дотянулся до верхней полки, достал канистру бензина, которую садовник держал для газонокосилки, на которой я смеха ради часто ездил в паб (мне ее прислали из офиса Патрика Мехена, хотя я и просил их купить комбайн).

Так вот, с канистрой в одной руке и ружьем в другой, а еще с бутылкой скотча под мышкой и сигаретой в зубах, я, шатаясь, побрел в сад к курятнику. Солнце уже садилось, и всё небо стало красно-оранжевым. В голове у меня всё крутились слова Тельмы: «Джон, покорми кур. Джон, ты покормил кур?»

А потом слова нашего бухгалтера: «Ребята, это серьезно. Это счет из налоговой на миллион долларов».

И слова Гизера: «Мы назовем альбом «Technical Ecstasy». Нам нужно найти новый стиль… Мы не можем вечно заниматься этой черномагической херней».

Они всё звучали и звучали. Снова и снова.

«Джон, покорми кур». «Парни, это серьезно».

«Мы назовем альбом «Technical Ecstasy». «Джон, ты покормил кур?»

«Налоговый счет на миллион долларов». «Джон, покорми кур!». «Нам нужно найти новый стиль». «Это серьезно».

«Мы не можем вечно заниматься этой черномагической херней».

А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Я дошел до курятника, положил ружье и канистру, встал на колени у таблички «Концлагерь 14» и посмотрел внутрь. Куры кудахтали и щелкали своими клювиками.

«Кто-нибудь снес яйца? — спросил я, как будто не знал ответ на этот гребаный вопрос. — Я так и думал. Очень плохо».

Потом я взял винтовку. Снял с предохранителя.

Прицелился.

Щелк-щелк.

Ба-бах!

Прицелился.

По-о-о-о-о!

Ба-бах!

Прицелился.

По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

БА-БАХ!

Выстрелы были чертовски оглушительные и отдавались эхом в полях на несколько километров вокруг. С каждым выстрелом белая вспышка освещала курятник и сад, а затем разлеталось облако порохового дыма. Я почувствовал себя намного лучше.

Намного, намного лучше. Сделал глоток. А-а-ах. Рыгнул.

Куры — те, которые еще не встретились с создателем, — сходили с ума.

Я подождал, когда рассеется дым. Прицелился.

Щелк-щелк.

Ба-бах!

Прицелился.

По-о-о-о-о!

Ба-бах!

Прицелился.

По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

БА-БАХ!

Когда я закончил, весь курятник был в крови, перьях и куриных головах. Выглядело это так, будто кто-то вывалил на меня ведро куриных потрохов, а потом высыпал содержимое перьевой подушки. Халат был испорчен. Но чувствовал я себя чертовски сказочно, как будто только что сбросил с плеч трехтонную наковальню. Я положил ружье, взял канистру и облил из нее то, что осталось от кур. Прикурил сигарету, как следует затянулся, отошел назад и бросил в курятник.

Вжу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-ух!

Всюду пламя.

Потом достал из кармана оставшиеся патроны и начал бросать их в огонь.

Ба-бах!

Ба-бах!

Бах-бах-бах!

«Хе-хе-хе», — сказал я.

Вдруг сзади меня что-то зашевелилось.

От испуга я чуть не упал на ружье и не прострелил себе орехи. Обернувшись, увидел, как от меня удирает цыпленок. Ах ты, маленький ублюдок! Я услышал, как сам же закричал странным, психопатическим голосом: «И-и-и-и-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» — а потом, не раздумывая, бросился в погоню. Я не знал, какого хрена со мной не так или почему я делаю то, что делаю. Всё, что я знал, — мной овладела безумная неконтролируемая ярость в отношении всего куриного рода. Убей курицу! Убей курицу! Убей курицу!

Но поверьте: поймать цыпленка чертовски непросто, особенно когда уже темнеет, а ты сутки не спал, надрался бухлом и коксом, и на тебе халат и резиновые сапоги.

Я ломанулся обратно в сарай, нашел меч и вышел, высоко подняв его над головой, как самурай. «Сдохни, гребаная курица, сдохни!» — кричал я, а птица совершала последний бросок к забору в конце сада, и ее клюв мелькал так быстро, что, казалось, будто у нее в любую секунду отвалится голова. Я почти догнал ее, как вдруг распахнулась входная дверь дома моей соседки. И старушка — кажется, ее звали миссис Армстронг — выбежала с тяпкой в руках. Она привыкла к разному безумному дерьму, происходившему в коттедже Булраш, но в этот раз даже она не могла поверить своим глазам. Курятник горит, патроны из ружья взрываются каждые несколько минут, и всё это напоминает сцену фильма о Второй мировой войне.

Ба-бах!

Ба-бах!

Бах-бах-бах!

Сперва я ее даже не заметил. Я был слишком занят погоней за курицей, которая в итоге пролезла под забором, пробежала через сад миссис Армстронг, выбежала из ворот и направилась по Батт-лейн в сторону паба. Потом наши глаза встретились. Должно быть, зрелище было еще то: я стоял в халате с обезумевшим взглядом, весь забрызганный кровью, держал в руке меч, а позади горел мой сад.

— Добрый вечер, мистер Осборн, — сказала она. — Вижу, вы уже вернулись из Америки.

Долгое молчание. За моей спиной взрывались патроны. Я не знал, что сказать, поэтому просто кивнул.

— Отдыхаете, да? — спросила она.

Вот так.

♦ ♦ ♦

Но не только я сходил с ума от кризиса, который накрыл группу.

Помню, как-то раз Гизер позвонил мне и сказал: «Слушай, Оззи, я устал гастролировать, а потом все деньги отдавать адвокатам. Прежде чем мы снова отправимся в турне, я хочу знать, что мы получим».

А я ответил: «Знаешь, Гизер, ты прав. Давайте соберем совещание».

Мы собрались.

— Послушайте, ребята, — сказал я, — мне кажется безумием то, что мы даем концерты, а потом все деньги отдаем адвокатам. Что ты думаешь, Гизер?

Гизер только пожал плечами и сказал: «Не знаю».

И всё.

♦ ♦ ♦

С меня хватило. В этом больше не было никакого смысла. Никто из нас не справлялся с ситуацией. Мы больше времени тратили на встречи с адвокатами, чем на написание песен; были абсолютно вымотаны, потому что гастролировали по всему миру шесть лет почти без перерыва и были абсолютно не в себе из-за бухла и наркотиков. Последней каплей стала встреча с Колином Ньюманом, нашим бухгалтером, на которой он сообщил, что, если мы не оплатим налоговые счета в ближайшее время, то отправимся в тюрьму. В те времена налоговая ставка для людей вроде нас составляла около 80 % в Соединенном Королевстве и 70 % в Америке, поэтому можно представить, сколько денег мы задолжали. А кроме налогов у нас еще были собственные расходы. В общем-то мы были разорены. До нитки. Может, у Гизера и не хватало смелости признаться в этом перед остальными, но он был прав: нет никакого смысла быть рок-н-ролльной группой и постоянно беспокоиться о деньгах и повестках.

Поэтому в один прекрасный день я просто вышел с репетиции и не вернулся.

♦ ♦ ♦

Потом мне позвонил Норман, муж моей сестры Джины.

Надо сказать, что он отличный парень, и во многом стал мне старшим братом, которого у меня не было. Но всякий раз, когда он звонил, это означало, что в семье произошло что-то плохое.

На этот раз все было так же.

— Твой папа, — сказал Норман. — Тебе нужно навестить его.

— Что это значит?

— Он очень плох, Джон. И может не дожить до утра.

Мне стало плохо, все словно онемело. Потерять одного из родителей — мой самый страшный кошмар с раннего детства, когда я подходил к папиной кровати и будил его, потому что мне казалось, что он не дышит. А теперь страх начал сбываться. Я знал, что папа болен, но не думал, что он уже на пороге смерти.

Взяв себя в руки, я сел в машину и поехал к нему.

Вся семья уже собралась у его постели, а мама выглядела совершенно опустошенной.

Как выяснилось, папа умирал от рака. Болезнь вышла из-под контроля, потому что он отказывался идти к врачу до тех пор, пока его не пришлось увозить на «Скорой». Отец перестал работать всего несколько месяцев назад, в шестьдесят четыре года, когда ему предложили досрочно выйти на пенсию. «Теперь у меня будет время заниматься садом», — сказал он мне тогда. И занялся им. Но как только сад был разбит, всё кончилось. Игра окончена.

Я был в ужасе от того, что мне придется увидеть, потому что знал, чего ожидать. Младший брат моего папы умер год назад от рака печени. Я навещал его в больнице, и меня это так потрясло до слез. Он был совсем не похож на парня, которого я знал. Он даже не был похож на человека.

Когда я пришел в больницу, папу только что перевели из хирургии, он был бодр и весел. Он выглядел нормально и даже улыбался. Наверняка ему дают «счастливый сок»[20], подумал я. Но, как говаривала одна из моих тетушек: «Бог всегда дарит один хороший день перед смертью». Мы немного поговорили. Самое смешное, что, пока я рос, папа никогда не говорил мне ничего вроде «не налегай на сигареты», или «перестань мотаться в паб», но в тот день он сказал мне: «Джон, сделай что-нибудь со своим алкоголизмом. Ты пьешь чертовски много, слишком много. И завязывай снотворное».

— Я ушел из Black Sabbath, — сказал я отцу.

— Что ж, тогда им конец, — ответил он и заснул.

На следующий день состояние папы ухудшилось. Ужасней всего на свете было видеть, что мама просто обезумела от горя. В те времена в больницах был такой порядок: чем хуже твое состояние, тем дальше тебя отодвигают от других пациентов. К концу дня папу уже поместили в кладовку с метлами и швабрами, где повсюду были ведра, ванночки и банки с отбеливателем. Ему на руки намотали бинты, как у боксера, и привязали руки к гигантской кровати, потому что он всё время выдергивал капельницу. Мне было чертовски невыносимо видеть его таким — человека, которым я восхищался и который научил меня тому, что даже без образования можно иметь хорошие манеры. В отца вкачивали все существующие наркотики, так что ему было не очень больно. Когда он увидел меня, то улыбнулся, поднял вверх большие пальцы в бинтах и произнес: «Спи-и-и-ид!» — это было единственное название наркотика, которое он знал. А потом добавил: «Вынь из меня эти чертовы трубки, Джон, мне больно».

Папа умер 20 января 1978 года в 23 часа 20 минут: в той же больнице, в тот же день и в то же время, в которое родилась Джессика за шесть лет до этого. Это совпадение удивляет меня до сих пор. Причиной смерти была названа «карцинома пищевода», но у него еще был рак внутренних органов и рак кишечника. Он не мог самостоятельно есть и ходить в туалет тринадцать недель. Джина была с ним, когда он умер. Врачи сказали, что хотят выяснить, почему их франкенштейновский эксперимент, проведенный над ним в хирургии за день до этого, не сработал, но она не позволила им сделать вскрытие.

В то время, когда отец скончался, я ехал на машине в гости к Биллу и слушал «Baker Street» Джерри Рафферти. Когда я подъехал к дому, он стоял и ждал меня с мрачным взглядом на лице. «Тебя к телефону, Оззи», — сказал Билл.

Это был Норман, сообщивший мне страшную новость. Я до сих пор слышу его голос и испытываю щемящую грусть, когда слышу «Baker Street» по радио.

Через неделю состоялись похороны отца, его кремировали. Я ненавижу традиционные английские похороны: ты только начинаешь отходить от потрясения при потере близкого человека, а тебе снова нужно пройти через этот ад. Евреи придумали получше: когда кто-то умирает, его хоронят как можно скорее. По крайней мере, таким образом ты можешь быстро справиться со своими чувствами.

Мне казалось, что единственное, что поможет мне справиться с потерей отца, — вылезти из своего собственного черепа. В то утро я проснулся, налил себе чистый виски, а потом пил весь день. К тому времени, когда гроб внесли в дом, где жили мои мама с папой, я уже был на полпути к другой планете. Гроб был запечатан, но по какой-то чертовой тупой пьяной причине я решил, что хочу снова увидеть папу, поэтому заставил одного из людей, которые несли гроб, снять крышку. Это была плохая идея. В конце концов мы все по очереди на него посмотрели. Но он был мертв уже неделю, так что, как только я заглянул в гроб, то сразу же пожалел об этом. Гробовщик намазал отца гримом, так что он выглядел как гребаный клоун. Я хотел запомнить своего отца совсем не таким — но вот сейчас пишу это, а у меня перед глазами именно та картина. Лучше бы я запомнил его привязанным к больничной кровати, улыбающимся, показывающим большие пальцы вверх и это его «Спи-и-и-ид!».

Потом мы все сели в катафалк вместе с гробом. Мои сестры и мать начали выть, как дикие животные, чем пугали меня до чертиков. Никогда ничего подобного не испытывал. В Англии учат, как жить, но не учат ничему, что связано со смертью. Нет учебника, в котором было бы написано, что делать, если умрет мама или папа.

Ты теперь сам по себе, дорогуша.

Если бы понадобилось описать жизнь моего отца одним достижением, то это то, что он устроил ванную в доме номер 14 на Лодж-роуд, чтобы не приходилось мыться в жестяном тазу перед камином. Отец нанял профессионального подрядчика, чтобы тот сделал почти всю работу, но через несколько недель сырость начала проходить через стену. Тогда папа отправился в магазин, купил всё, что нужно, и сам все переделал. Но сырость вернулась. Так что отец снова заштукатурил все заново. А она возвращалась опять, и опять, и опять. К этому времени папа уже видел в этом свое призвание. А если отец что-то решал, то остановить его было уже невозможно. Каких только безумных решений он не придумывал, лишь бы заштукатурить стену и остановить сырость. Этот крестовый поход против сырости продолжался бесконечно. Потом, через несколько лет, папа принес с завода «GEC» мощный промышленный гудрон, покрыл им стену, заштукатурил гудрон, купил желтую и белую плитку и выложил ей стену.

«Это должно, черт побери, помочь», — сказал он мне.

Я забыл обо всём этом на несколько лет, пока не вернулся в дом для съемок документального фильма на «BBC». К тому времени там жила пакистанская семья, и все стены в доме были выкрашены в белый цвет. Было жутко увидеть наш дом таким. Но потом я вошел в ванную — а на стене по-прежнему была папина плитка, выглядевшая точно так же, как и в тот день, когда отец выложил ей стену. И я подумал, черт побери, всё-таки моему старику это удалось.

До конца дня с моего лица не сходила улыбка.

Я до сих пор сильно скучаю по отцу. Жаль, что мы ни разу так и не сели, не поговорили с ним по-мужски обо всем. И что я многое не спросил у него, когда был маленьким, когда был слишком пьян и занят своей рок-звездной карьерой.

Но, думаю, так всегда и бывает, правда?

В день, когда я ушел из Black Sabbath, мы были в студии «Rockfield» в Южном Уэльсе и пытались записать новый альбом. У нас только что состоялось очередное совещание не тему денег и адвокатов, и я был на грани срыва. Поэтому просто вышел из студии и свалил домой в коттедж Булраш на Тельмином «Мерседесе». Естественно, я был в говно. А потом, как пьяный придурок, начал поливать грязью свою группу в прессе, что было абсолютно несправедливо. Но, знаете, распад группы похож на развод — какое-то время вам хочется только уязвить друг друга побольнее. Парень, которого они нашли мне на замену, тоже был из Бирмингема, и звали его Дейв Уокер. Я давно им восхищался — он пел в Savoy Brown, а потом какое-то время в Fleetwood Mac.

Но по какой-то причине с Дейвом у них не срослось, так что через несколько недель, когда я вернулся, всё опять стало как прежде — по крайней мере, так казалось. Мы даже не обсуждали то, что произошло. Я просто как-то взял и пришел в студию — Билл тогда выступил в качестве миротворца, позвонив мне. Но было ясно, что все изменилось, особенно в моих отношениях с Тони. Думаю, у него самого уже не лежала душа к тому, что мы делаем. Но, когда я вернулся, мы продолжили работать с того же места, где остановились, над альбомом, который решили назвать «Never Say Die».

К тому времени мы начали выправлять свое финансовое положение благодаря Колину Ньюману, посоветовавшему нам записывать альбом в другой стране, чтобы уйти от налогов и не отдавать 80 % всех своих денег лейбористскому правительству. Мы выбрали Канаду, несмотря на то что в январе там было так холодно, что нельзя было выйти на улицу и не отморозить глаза. Мы забронировали студию «Sounds Interchange Studios» и полетели в Торонто.

Но даже в пяти тысячах километров от Англии старые проблемы преследовали нас.

Например, почти каждый вечер я серьезно напивался в местечке под названием «Gas Works», прямо напротив многоквартирного дома, где жил. Однажды ночью я пошел туда, вернулся, вырубился и проснулся через час от невероятной изжоги. Помню, как открыл глаза и подумал, что за херня? Вокруг кромешная тьма, только впереди светилось что-то красненькое. А изжога, между тем, накрывала меня всё сильнее и сильнее. И вдруг я понял, что заснул с сигаретой в руке. Я и правда горю! Я вскочил с кровати, сорвал с себя одежду, связал ее в узел тлеющей простыней, побежал и положил всё это в ванну, а затем включил холодную воду и ждал, когда рассеется дым. После этого комната походила на поле после бомбежки, простыни испорчены, а я абсолютно голый и ужасно замерзший.

Ну и какого хрена мне теперь делать? Но тут у меня возникла идея: я разорвал шторы и положил их вместо простыней на кровать. Всё было замечательно, пока на следующее утро не пришла хозяйка с перекошенным лицом и не устроила скандалешник.

«ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С МОЕЙ КВАРТИРОЙ? — орала она на меня. — УБИРАЙСЯ, ЖИВОТНОЕ! ВОН ОТСЮДА, ТВАРЬ!»

В студии дела шли не намного лучше. Когда я мимоходом упомянул, что хотел бы сделать свой сольный проект, Тони отрезал: «Если у тебя есть песни, Оззи, сначала поделись ими с нами». Но каждый раз, когда я что-то предлагал, меня никто не слушал. Я говорил: «Что думаете об этом, а?» А все отвечали: «Не-а. Полный отстой».

Однажды Тельма позвонила в студию и сообщила, что у нее только что случился выкидыш. Мы собрались и вернулись в Англию. Но возвращение домой ничего не изменило. С Тони мы вообще не разговаривали. Мы не спорили, не рубились, не ругались, просто не общались. Вообще. Во время последней студийной сессии в Англии я плюнул. Тони, Билл и Гизер решили, что хотят записать песню под названием «Breakout», в которой джаз-бэнд будет играть что-то типа да-да-да-да, ДА. А я сказал: «Все, на хер! Это я петь не буду точно». Вот почему в песне «Swinging the Chain» поет Билл. Эта песня «Breakout» была уже вне любых соответствий с нашей музыкой. Если в альбоме будут такие песни, думал я, то с таким же успехом мы могли бы переименоваться из Black Sabbath в Slack Haddock[21]. Единственное, что впечатлило меня в том джаз-бэнде — это количество алкоголя, которое могли выпить его участники. Просто невероятно. Если к полудню не записать всё, что нужно, то работе конец, потому что они все уже ушли и лежат в слюни.

«Never Say Die» в Америке провалился и в Британии показал себя не намного лучше, оказавшись всего лишь на двенадцатом месте в чартах. Зато благодаря ему мы попали на «Top of the Pops». А это оказалось весело, потому что на этой программе мы познакомились с Бобом Марли. Я навсегда запомнил момент, как он вышел из своей гримерки, которая была рядом с нашей, и его голова буквально скрывалась в клубах марихуаны. Боб курил самый большой и толстый косяк, который я только видел. Я всё думал, что он будет петь под фанеру, потому что никто не сможет выступить вживую, будучи настолько под кайфом. Но нет — Боб выступил вживую. Причем безупречно.

В то время положение Black Sabbath стало понемногу улучшаться. Решив финансовые проблемы, мы наняли менеджером Дона Ардена, в основном потому, что нас потрясла его работа с Electric Light Orchestra. А лично для меня лучшее, что было в работе с Доном, — это возможность постоянно видеться с его дочерью Шерон. Я почти сразу влюбился в нее. Меня зацепили и ее смех, и то, что она была красивая и гламурная — вся в мехах и бриллиантах. Я никогда не видел ничего подобного. А еще Шерон была такой же шумной и сумасшедшей, как я. Она помогала отцу в делах и каждый раз, встречаясь, мы с ней страшно веселились. К тому же Шерон была отличным собеседником. Но очень долго между нами ничего не было.

Я знал, что с Black Sabbath всё кончено. К тому же было ясно, что остальные тоже сыты по горло моими безумствами. Одно из последних воспоминаний о группе — день, когда я не явился на концерт в «Municipal Auditorium» в Нэшвилле во время нашего последнего турне по США. Мы с Биллом в течение трех дней вынюхали столько кокса в его доме на колесах, что я не спал уже три дня подряд. Я был похож на ходячего мертвеца. Мои зрачки выглядели, как после укола кофеином, кожа была вся красная и колючая, и я почти не чувствовал ног. В пять часов утра в день концерта, когда мы приехали в город, я наконец завалился спать в отеле «Hyatt Regency». Это был лучший сон за всю мою жизнь. Мне было так хорошо, словно я спал в двух метрах под землей. А проснувшись, понял, что почти пришел в норму.

Но я не знал, что ключ был от номера в другом отеле «Hyatt» — из отеля в городе, где мы останавливались накануне. Гастрольный менеджер отправил мой багаж по нужному адресу, а вот сам я пришел не туда. Это не должно было стать проблемой: мой ключ просто не подошел бы к двери, и я, спустившись к администратору, обнаружил бы ошибку. Но в номере была горничная, которая взбивала подушки, поэтому дверь была открыта. Я вошел и показал ей ключ — на котором был верный номер и логотип «Hyatt». Горничная пожелала мне приятного отдыха и закрыла за собой дверь, а я лег не в ту постель не в том номере и заснул.

На двадцать четыре часа.

В день нашего концерта. Конечно, в отеле посылали за мной, но в номере нашли там только мой багаж. Все понятия не имели, что я в отрубе на другом этаже в другом крыле здания. Ребята паниковали, мою страшную рожу показывали по всем местным телеканалам, копы отправили специальный поисковый отряд, поклонники начали планировать бдение при свечах, страховая компания разрывала телефон, все концертные площадки в Америке приготовились отменить наши выступления, а Тельма решила, что стала вдовой.

А потом я проснулся.

Первым делом я позвонил администратору и спросил, который час. «Шесть часов», — ответила мне женщина. Идеальное время, подумал я. Концерт начнется в восемь. Я встал с постели и стал искать свой чемодан. Потом понял, что вокруг как-то слишком тихо.

Поэтому я позвонил администратору еще раз.

— Утра или вечера? — спрашиваю.

— Простите?

— Вы сказали, что сейчас шесть часов. Утра или вечера?

— А, утра.

— А.

Потом я позвонил в номер гастрольного менеджера.

— Да? — каркнул он.

— Это я, Оззи. Кажется, у нас проблемы.

Молчание.

Затем последовали слезы — слезы ярости. До сегодняшнего дня мне не вставляли такого количества этих самых..

♦ ♦ ♦

О том, что я уволен, мне сообщил Билл.

Это было 27 апреля 1979 года, в пятницу днем.

Мы репетировали в Лос-Анджелесе, я был пьян, но тогда я всё время был таким. Очевидно, что сделать это Билла заставили остальные, потому что это совсем не его роль.

Я точно не помню, что он мне сказал. С тех пор мы об этом больше не говорили. Но основной смысл был в том, что Тони считал меня алкашом, наркоманом и неудачником и что я только сбиваю с пути всех остальных. Я понял, что Айомми наконец отомстил мне за тот мой уход из группы. Честно говоря, я даже не сильно удивился: в последнее время в студии у меня было ощущение, что Тони пытается вывести меня из себя, заставляя снова и снова, дубль за дублем перезаписывать вокальную партию, хотя она изначально была неплоха.

Я не мог позволить этим событиям повлиять на нашу дружбу с Биллом. Я сочувствовал парню, потому что у него недавно умерла мама. А вскоре после того, как меня выгнали из Black Sabbath, умер его отец. Узнав об этом, я решил — к черту войны, я всё еще его друг, мы всё те же люди, многие месяцы прожившие вместе в доме на колесах, гастролируя по Америке. И сразу поехал к Биллу в Бирмингем.

Он очень тяжело перенес потерю, и я ему сильно сочувствовал. А потом похороны его отца вдруг превратились в фарс. Гроб вынесли из церкви, и оказалось, что кто-то из присутствующих угнал машину викария. Викарий наотрез отказался продолжать службу, пока не получит обратно свою машину. К счастью, кто бы там ни угнал эту чертову машину, он не смог снять блокировку руля и в итоге въехал в клумбу. Представьте, каково это — когда ты провожаешь в последний путь своего старика, а вокруг происходит вся эта херня. Невероятно.

Но я бы солгал, сказав, что не чувствую предательства со стороны с Black Sabbath. Мы ведь не были каким-нибудь штампованным бой-бэндом, участников которого легко менять. Мы были четырьмя парнями из одного города, которые выросли в одном районе. Мы были как братья, как одна семья. И увольнять меня за то, что я все время ходил в говно, — лицемерная херня. Мы все были в говно. Если ты под кайфом, и я под кайфом, и ты говоришь, что я уволен за то, что я под кайфом — как такое, черт побери, может быть? Потому что я слегка больше в говно, чем ты?

Но меня это давно не волнует — ведь в итоге всё сложилось только к лучшему. Сложившаяся ситуация дала мне мощный пинок под зад, который был очень нужен. А ребятам, наверное, было гораздо веселее записываться с новым вокалистом. Не могу сказать ничего плохого о парне, которого они наняли вместо меня — Ронни Джеймс Дио раньше пел в Rainbow. Он отличный вокалист. Но, опять же, он не я, а я не он. Я только жалею, что свою группу они не назвали Black Sabbath II.

И всё.

Часть вторая