<ублей> 65 к<опеек>. А обед из 4 блюд и пирожное, компот из яблок с черносливом.
В дом решил не ходить до среды, т. к., бывая ежедневно, нельзя судить об успешности. Теперь я задаю работы – лестницу через 3 дня и т. п. – и проверяю. В детских начали оклеивать обоями.
Что мне Тебе писать про себя? Кроме службы, ничего. Открыли театр, но я не был. Скучно все пробирать. Приходится очищать полицию и всех подтягивать. Завтра воскресенье – еду дня на два в уезд тоже пробирать полицию. 20-го числа созываю съезд исправников для разрешения разных вопросов по введению новой стражи. Потом у меня после 20-го еще срочная работа по губернской реформе, а в конце месяца думаю проехаться по Саратовскому уезду, в котором еще не был. Это займет с неделю. В это время перенесут всё в новый дом, а потом ждем Тебя, свет моей жизни, радость моей души, и пойдут ласковые, чарующие теплые для сердца дни с Тобою, моею горячо любимою, и детками нашими. Любовь и труд – вот залог счастья в жизни.
Твой.
Откуда все узнают? Полициймейстер меня сегодня удивил, спрашивая: ведь это комната Марьи Петровны?
12 октября <1903 г.>, Саратов
Дутик, я теряю голову – стук, гам, рабочие, все еще красится, подмазывается, заканчивается, и просвета не видно.
В одной из детских (в которой часть отобрана под лестницу и кот<орую> Ты думаешь отдать M-elle Sandy7) хотят еще перекрашивать пол, но я не хочу позволить, т. к. боюсь, что не высохнет и будет запах.
Завтра жду прислугу – купил 4 кровати и очистил для них комнату. Комната Казимира8 и Вацлава еще не готовы, завтра ее только оклеивают. В столовой снимут леса и начнут оклеивать во вторник. Мебель из Москвы выслана только 11-го, и не знаю, когда придет. Вещи из Колноберже, пеленальник и вообще вся вторая партия еще не пришла. Тебе придется жить на бивуаках.
Все пишу неутешительные вещи, но постараюсь что могу уладить и недоконченное наше гнездышко согреть любовью своею, чтобы Ты не заметила дефектов, которых масса.
Я посылаю тебе телеграмму про часы, так как в классную я повесил часы из старого дома, а столовая и лестница так красивы, что туда надо хорошие часы.
Я часто думаю про штейна и до тех пор не напишу его фамилии с большой буквы, пока не получу утешит<ельных> известий. Я шучу, а мне бесконечно больно, когда я думаю, что у всех деток может быть нужда в операции. Сегодня воскресенье, сидел у своего друга Гермогена. Я еще недели 2 после Твоего приезда думаю по утрам ходить принимать доклады и просителей в канцелярию, пока у нас все еще не устроено, но меня даже днем в воскресенье ловят между сундуками. Принял ли Алеша Седлец? Я его крепко люблю и желал бы для него русскую губернию, но пока не советую отказываться. Люблю, Твой.
Целую ручки Маме и обнимаю Сашу.
17 октября 1903 г., Саратов
Ангел, сегодня от Тебя нет письма, и я начинаю беспокоиться – может быть, я не так понял телеграмму и у Тебя не аферы, а какая-нибудь болезнь. Сегодня 17-е, день Твоего предполагавшегося приезда, и мне грустно, что я один. Если это аферы, то это, конечно, лучше, так как тут, в неустроенном доме, Ты бы хуже натрудилась бы. Ах, ангел, только бы я Тебя увидел здоровую.
Тут я все сержусь – мне все кажется, что ничего не подвигается и ничего не будет к Твоему приезду готово. Маляры кончают завтра сени, паркетчики кончены, но еще по комнатам проводят звонки, еще не кончены перила у винтовой лестницы.
Тоже и электричество еще не везде кончено. Боюсь, что от запаха краски голова у Тебя и у детей заболит, я уже привык, не чувствую.
Вообще я так боюсь, что не понравится Тебе, и столько я вложил в этот дом труда и хлопот, что он опротивел мне. Ничего я не умею делать без Тебя, все у меня вкривь и вкось. Меня напугал полициймейстер, что зимою страшно дороги коренья и овощи, и я велел накупить всего, но, конечно, не поваришке, а каптенармусу полиции. Теперь весь погреб полон, и будут завтра еще шинковать капусту – я купил машинку.
Сегодня пришла корова – все для нее было куплено: горшки, ведро, цедилка. Ее доит Елизавета.
Повар требует каких-то сковород и еще чего-то. Я помню, что гувернер в прошлом году удивлялся, что я так много покупаю, а теперь не хватает. Он говорит, что очень много увезено в Колноберже и там оставлено.
Кроме того, он требует посуду для людей и ножи и вилки для них. Куплю эмалированные, а ножи, вилки черные. Я тут присмотрел одного городового из солдат – тихий, покорный, непьющий и приличного вида. Не лучше ли такого подучить, чем брать балованного и испорченного? Ты решишь, а то буфетчика нет. Сегодня устал – похороны и молебен (17 окт<ября>). На похороны приехала Ольга Веселкина, племянница покойного. Вчера в театре играли великолепно «Развод Леонтьева», но для княжон пьеса скабрезна.
Целую, душка, чем ближе свиданье, тем тяжелее разлука. Тоскую по Тебе. Но лучше посиди еще день в Москве, а не надрывайся. Люблю. Целую ручки Мама.
20 мая 1904 г., Саратов
Дутя, радость моя, хотя 12 ½ ч<асов> ночи, но я пишу два слова, чтобы не оставить Тебя без известий. Сейчас вернулся из Аткарского уезда и все благополучно кончил.
Вместо одного места пришлось поехать в два, т. к. накануне моего приезда крестьяне по соседству разобрали самовольно весь хлеб из хлебозапасного магазина.
Везде удалось выяснить зачинщиков и восстановить порядок: я просто потерял голос от внушений сходам. Мои молодцы казачки сразу внушают известный трепет. Слава Богу, удалось обойтись арестами, без порки. Теперь, надеюсь, все успокоится. Я так привык к вагону, что странно спать в кровати. Тут холода 6˚ и дожди – это для урожая великолепно. Письма от Тебя не нашел – всего было за все время 1 открытое из Колноберже в день моего отъезда: вот даль!
Чегодаева водворена, отлично справляется, и, кажется, все остаются, даже не прочь остаться и Мыльникова, но хочет, чтобы ее просили, одна Кокуева угрожает отставкою.
В столовой9 до 65 обедов в день, и все хвалят.
Прощай, ненаглядная, что-то в уютном Твоем уголке?
Как я люблю Тебя.
Деток и Тебя крепко целую.
Твой, люблю!
Миклашевского приговорили на 6 лет каторги.
2 июля 1904 г., Саратов
Дутик мой Олинька, сегодня вернулся из Кузнецка и нашел три вкуснейших Твоих письма. Приехал я на несколько часов раньше, чем думал, так как в Кузнецке неожиданно мне было приказано сесть в царский поезд, так как государю угодно меня принять. Эффект на станции был полный, а Бреверн и Казимир, которых я взял с собою, были в упоении. Казимир всю ночь бродил по поезду, а Бреверн похудел от счастья. C'est une amabilité, de Котя Оболенский10, qui a arrangé cette affaire avec l'Empereur. L'Empereur lui a dit, qu' il etait très content de me voiturer et de me revoir[3].
Он меня принял одного в своем кабинете, и я никогда не видел его таким разговорчивым. Он меня обворожил своею ласкою. Расспрашивал про крестьян, про земельный вопрос, про трудность управления. Обращался ко мне, например, так: «Ответьте мне, Столыпин, совершенно откровенно». Поездкою своею он очень доволен и сказал: «Когда видишь народ и эту мощь, то чувствуешь силу России». Но всего в письме и не напишешь. В заключение государь мне сказал: «Вы помните, когда я вас отправлял в Саратовскую губернию, то сказал вам, что даю вам эту губернию „поправить“, а теперь говорю: продолжайте действовать так же твердо, разумно и спокойно, как до сего времени». Затем совершенно серьезно он обещал мне приехать в Саратовскую губернию и в Балашовский уезд (!!). Он отлично помнил, что старшина сказал ему: «Не тужи, царь-батюшка».
Вообще эта аудиенция мне будет настолько же памятна, насколько была неожиданна. На всех станциях, где были встречные эшелоны, идущие на войну, государь даже поздно вечером выходил и говорил с солдатами.
В Кузнецке настолько же ко мне теплы, насколько холодны в Саратове.
Я должен был сняться с дамами Красного Креста, а предводительша поднесла мне маленький золотой жетон в память памятных дней. Был для меня и букет, но когда узнали, что я еду с царем, то просили отдать царю. Я через гр<афа> Гейдена водворил букет в салон царя и послал об этом телеграмму в Кузнецк. Я уверен, что телеграмма эта будет в рамке. Вечером пил чай с Гейденом и Котькою. Неприятно только разговор Коти про Сашу. У него, видимо, нелады с Ухтомским11, да и Плеве, кажется, потребовал его ухода. Кажется, он накануне отставки и будто бы хочет перейти в «Новое время». Все это грустно, впрочем, скоро его увижу. Сюда приехал со мною Стремоухов (нач<альник> Гл<авного> тюр<емного> управления). Завтра он обедает у меня сам-три. Тут 21 поздравит<ельная> телеграмма к 29-му и милое письмо от моей милой девочки Мати. Прощай, сладкая моя прелесть, люблю Тебя и хочу к Тебе.
Сегодня приехал Нессельроде, просит ночевать у него в Царевщине во время ревизии.
Дутя, подробности аудиенции только для Тебя.
18 июля 1904 года. Пароход
<…> Вчера, чтобы быть чистым перед Тобою, я взял Кнолля12 и поехал к Хрисанфу и в богадельню осмотреть ремонт. Мне кажется, Ты будешь довольна – дешево и хорошо. Я только приказал у Хрисанфа еще панели выкрасить масляною краскою, а в богадельне – крышу, которая иначе сгниет. Это все обойдется еще рублей в 75. Бедные Корбутовские, говорят, совсем разорены. Аносов (муж belle Hélène[4]) подал на них ко взысканию 25 т<ысяч> руб., и все кредиторы на них обрушиваются и описывают имение.
Вчера я как умел угостил отряд. Были пироги, холодная осетрина, телятина и компот. Выпили оставшиеся 2 бутылки шампанского. А санитаров накормил в комнате у Казимира. Кажется, все довольны. Вчера вечером получил телеграмму от кн<язя> Васильчикова (главноуполном<оченный> Кр<асного> Креста), что он внезапно ночью посетил наш госпиталь и все нашел в образцовом порядке, хотя масса раненых. Олсуфьева он назначил главным над всеми отрядами в Евгеньевке, а д