Воспоминания и думы о пережитом
Глава XIVПриглашение П. А. Столыпиным общественных деятелей принять участие в реформируемом им после роспуска Первой Государственной думы министерстве
Роспуск Государственной думы и назначение премьером П. А. Столыпина вызывали тревожные мысли. Была утеряна последняя надежда на возможность создания единения государственной власти с обществом, на честное осуществление свобод, дарованных Манифестом 17 октября, и на мирный переход к обещанному стране новому государственному строю.
Так как одновременно с роспуском Думы прекратились занятия Гос<ударственного> совета, то 10 июля я уехал из С.-Петербурга и не предполагал в более или менее близком времени туда возвратиться. Но уже 12-го я получил от Н. Н. Львова и М. А. Стаховича1 телеграмму, настоятельно приглашавшую меня безотлагательно вернуться. Считая всякие политические переговоры при сложившихся условиях несвоевременными и лишними, я отвечал, что приехать не могу. На следующей день я получил вторую телеграмму с таким же приглашением, и так как эта телеграмма кроме подписей Н. Н. Львова и М. А. Стаховича имела подпись графа П. А. Гейдена, то я, посоветовавшись с семьей и друзьями в Москве, выехал 14-го утром со скорым поездом, шедшим из Нижнего Новгорода, и вечером был в С.-Петербурге. От графа П. А. Гейдена, Н. Н. Львова, А. И. Гучкова и М. А. Стаховича я узнал, что П. А. Столыпин, занятый сформированием министерства, вступил в переговоры с первыми тремя из перечисленных лиц; в то же время он просил их убедить меня принять участие в образуемом им кабинете и говорил, что с таким же приглашением он имеет в виду обратиться к князю Г. Е. Львову. Я отнесся к мысли об участии моем в кабинете Столыпина отрицательно и высказал, что П. А. Столыпин и я совершенно различно понимаем задачи правительственной власти вообще, и особенно в переживаемое время. Я вижу в нем человека, воспитанного и проникнутого традициями старого строя, считаю его главным виновником роспуска Гос<ударственной> думы и лицом, оказавшим несомненное противодействие образованию кабинета из представителей большинства Гос<ударственной> думы; не имею вообще никакого доверия к П. А. Столыпину и удивляюсь, как он, зная хорошо мое отношение к его политике, ищет моего сотрудничества. Н. Н. Львов, А. И. Гучков и М. А. Стахович, примирявшиеся с актом роспуска Гос<ударственной> думы, видели в П. А. Столыпине человека, способного в сотрудничестве с общественными деятелями осуществить реформы, вызываемые Манифестом 17 октября, и старались убедить меня в правильности их точки зрения. Граф П. А. Гейден скептически относился к этим предположениям, склонялся к моей оценке политической физиономии П. А. Столыпина, но тем не менее находил лучшим не уклоняться от переговоров с ним и постараться выяснить определенно его намерения и программу. Я остался при высказанном решении и указывал, что цель, намечаемая гр. П. А. Гейденом, может быть достигнута путем продолжения уже начатых ими переговоров, но мне принять в них вновь участие после моих сношений с П. А. Столыпиным до роспуска Гос<ударственной> думы я находил невозможным.
15 июля в С.-Петербург приехал князь Г. Е. Львов как председатель общеземской организации для переговоров с министром внутренних дел по вопросу об организации продовольственной помощи населению. О своем приезде он сообщил тотчас же П. А. Столыпину, не зная еще ничего об его намерениях по образованию кабинета, и просил назначить время приема. В этот день все упомянутые выше общественные деятели собрались в гостинице «Франция» за завтраком и в беседе между собой обсуждали занимавший всех нас вопрос. В это время князю Г. Е. Львову доложили, что его просит к телефону председатель Совета министров. Возвратясь в столовую, Г. Е. сказал, что П. А. Столыпин просит его и меня как члена управления общеземской организации приехать к нему на дачу сегодня в 4 часа дня для переговоров по вопросу о продовольственной помощи населению при содействии общеземской организации. Я предчувствовал, что в этом приглашении готовится ловушка, но формально дело было поставлено так, что уклониться от этого свидания было невозможно, и к означенному времени мы явились на дачу министра внутренних дел. У министра были с докладом товарищ министра А. А. Макаров и директор департамента полиции Трусевич. По докладу о нашем приезде эти лица немедленно вышли из кабинета министра, а мы были приглашены войти.
Изложить систематично последовавший разговор я должен признать делом очень трудным и почти невозможными. Он происходил при большом возбуждении обеих сторон, которые часто друг друга перебивали; по затрагиваемым вопросам высказывались отрывочные суждения и мнения, и, не выяснив их достаточно по одному вопросу, переходили к другому. На нашем разговоре невольно отразились настроение и волнение, переживаемые обеими сторонами. П. А. Столыпин, несомненно, помнил мое отношение к вопросу о роспуске Государственной думы, который я в беседе с ним 27 июня характеризовал как акт с политической точки зрения даже преступный; в то же время он не мог не сознавать, что пред ним люди совершенно разного с ним общего и политического жизнепонимания, согласие которых на сотрудничество с ним в министерстве представляется делом маловероятным. Для нас обоих, т. е. для князя Г. Е. Львова и меня, было совершенно ясно, что П. А. Столыпин желает привлечь нас к участию в кабинете не в силу того, чтобы предоставить нам возможность содействовать действительному проведению в жизнь начал, положенных в основу Манифеста 17 октября, а лишь потому, что он, хотя человек очень самоуверенный и смелый, тем не менее опасается общественного противодействия своим начинаниям и в нашем участии в кабинете видит только средство для примирения возбужденного общественного настроения с правительством.
Как только мы вошли в кабинет, П. А. Столыпин обратился ко мне со словами: «Вот, Д<митрий> Н<иколаевич>, роспуск Думы состоялся; как теперь относитесь вы к этому факту?» Я отвечал, что П<етру> А<ркадьеви>чу известно мое отношение к этому факту, и я остаюсь при своем убеждении. Такое начало не могло не отразиться неблагоприятно на настроении вопрошавшего и на предстоявших переговорах. После моей реплики П. А. Столыпин сказал: «Я обращаюсь к вам обоим с просьбой войти в состав образуемого мною кабинета и оказать ваше содействие осуществлению конституционных начал, возвещенных Манифестом 17 октября». Мы говорили, что прежде чем дать наш ответ, нам необходимо ознакомиться с политической программой председателя Совета министров. П<етр> А<ркадьевич> заявил, что теперь не время для слов и для программ; сейчас нужны дело и работа. Мы указывали на необходимость решительной перемены правительственной политики и скорейшего созыва новой Государственной думы. П<етр> А<ркадьевич> говорил, что прежде всего для успокоения всех классов населения нужно в ближайшем же времени дать каждой крупной общественной группе удовлетворение их насущных потребностей и тем привлечь их на сторону правительства. Делу поверят скорее и больше, чем словам. Иллюстрируя свою мысль, П<етр> А<ркадьевич> говорил, между прочим, что нужно будет привлечь и влиятельных евреев, выяснив с ними, что́ необходимо и возможно предоставить теперь же еврейству, в целях успокоения революционного в его среде настроения. Мы горячо возражали против такой политики и указывали, что во всяком случае никакие мероприятия, нуждающиеся в законодательной санкции, не могут быть осуществляемы помимо законодательных учреждений, и недоумевали, как правительство может предрешать после 17 октября 1905 г. помимо народного представительства, какие именно реформы должны быть проведены в жизнь. П. А. Столыпин заявил, что ему совершенно ясно, какие мероприятия являются неотложными и требуют скорейшего осуществления. Он критически относился к законодательной способности Гос<ударственной> думы, особенно на первое время, и еще раз подтвердил свою уверенность, что правительство сумеет предоставить безотлагательно всем классам населения то, что им действительно нужно. Мы обращали его внимание, что раз высочайшей властью населению предоставлено право самоопределения в государственной жизни, осуществляемое посредством избираемых им представителей, то как правительство его величества может нарушить это право? Если даже допустить всегда возможные ошибки законодательных учреждений, то пусть население будет знать, что эти ошибки – ошибки его избранников, и будет иметь это в виду при следующих выборах; ошибки же правительства будут только питать еще более odium[27] к нему населения. Я сказал П. А. Столыпину: «Какая же будет разница между характером вашей политики и политикой ваших предшественников; разве граф Толстой, Сипягин, Плеве не желали блага России, как они его понимали; разве граф Витте не говорил, что он знает, что нужно для счастья России? Если их политика была, однако, пагубна для страны, то они по крайней мере имели оправдание в том, что действовали при старом строе; но как можно идти теми же путями после акта 17 октября? Я не сомневаюсь, что такая политика приведет правительство на путь реакции и не только не внесет в страну успокоение, но заставит вас прибегнуть через два-три месяца к самым крутым мерам и репрессиям». П. А. Столыпин был этими словами крайне возбужден и воскликнул: «Какое право имеете вы это говорить?!» – «Вы приглашаете меня вступить в ваш кабинет, – отвечал я, – и я считаю себя обязанным откровенно высказать вам мое убеждение». В дальнейшем князь Львов и я пытались выяснить те условия, при которых мы сочли бы возможным принять приглашение П. А. Столыпина, а именно: привлечение общественных деятелей в кабинет должно быть высочайшим актом объяснено целью создания необходимого взаимодействия правительства и общества; общественным деятелям, объединившимся между собой на одной политической программе, должна быть предоставлена половина мест в кабинете, и в том числе портфель министра внутренних дел; новым кабинетом должно быть опубликовано правительственное сообщение, определяющее задачи, которые ставит себе кабинет; должны быть подготовлены к внесению в Гос<ударственную> думу законопроекты по важнейшим вопросам государственной жизни и регулирующие пользование свободами, дарованными Манифестом 17 октября; применение смертной казни должно быть немедленно приостановлено впредь до разрешения вопроса законодательным порядком. П. А. Столыпин выслушивал наши заявления невнимательно, иногда возражал или отзывался очень неопределенно и в заключение сказал, что теперь не время разговаривать о программах, а нужно общественным деятелям верить царю и его правительству и самоотверженно отнестись к призыву правительства при тяжелых обстоятельствах, в которых находится страна. Видя, что мы не находим общего языка с П. А. Столыпиным и совершенно различно оцениваем значение переживаемого времени, князь Г. Е. Львов и я сочли дальнейший обмен мнений с председателем Совета министров бесполезным и, простившись с ним, удалились.
По возвращении от П. А. Столыпина мы ознакомили лиц, знавших о предстоявших нам переговорах, с их характером и содержанием. Граф П. А. Гейден видел в нашем сообщении подтверждение высказанному им ранее скептицизму относительно искренности П. А. Столыпина и возможности прийти с ним к соглашению, приемлемому для общественных деятелей. Остальные трое, Н. Н. Львов, М. А. Стахович и А. И. Гучков, продолжали выражать доверие готовности и способности председателя Совета министров честно вступить на путь обновления нашего государственного строя, полагали, что между нами двумя, с одной стороны, и П. А. Столыпиным – с другой, имели место в переговорах какие-либо недоразумения, вследствие которых мы плохо друг друга поняли, и сожалели, что мы пришли к окончательному отрицательному решению.
Князь Г. Е. Львов и я находились под влиянием тяжелых впечатлений, вынесенных из свидания с П. А. Столыпиным. Отсутствие в нем искренности и прямоты было для нас очевидным. Хотя при начале нашего разговора П. А. Столыпин обращался к нашему содействию для осуществления, как он говорил, конституционных начал Манифеста 17 октября, но все, им затем высказанное, свидетельствовало о совершенно противоположных его намерениях и о нежелании его вести страну открыто на путь политической свободы, отрешившись от традиций старого бюрократического абсолютизма. Но, однако, мы сознавали, что если заключение, к которому мы пришли, могло бы быть ошибочным, то на нас должна была бы лечь тяжелая моральная ответственность за отказ в нашем сотрудничестве. Также, хотя и маловероятно, могло иметь место предположение, что нам не удалось во время нашего беспорядочного разговора обстоятельно изложить те условия, при наличии которых мы сочли бы долгом пойти навстречу сделанному нам предложению. Оба мы ощущали живую потребность выяснить определенно эти вопросы, которые могли вызвать сомнения если не внутри нас, то в среде общественных кругов. В то же время мы хотели, чтобы выяснение этих вопросов было установлено порядком, который сохранил бы документальные следы для объективного свидетельства в будущем о действительном положении вещей. 16 июля князь Г. Е. Львов предложил написать в этих целях письмо П. А. Столыпину с изложением нашего понимания предстоявших правительству задач и тех условий, при которых, по нашему убеждению, было бы возможно вступление общественных деятелей в образуемый председателем Совета министров кабинет. Предложение князя Г. Е. Львова вполне соответствовало поставленным нами себе целям, и 17 числа рано утром было доставлено П. А. Столыпину следующее наше письмо:
«Милостивый государь Петр Аркадиевич.
Помимо нашего желания, наша беседа с вами 15 июля приняла направление, которое лишило нас возможности выяснить Вам те условия, при наличности которых мы сочли бы себя вправе принять Ваше предложение и сделать Вам понятными причины нашего отрицательного к нему отношения.
О готовности жертвовать собой не может быть вопроса. При условии сознания и твердой веры, что мы можем принести пользу, мы готовы отдать все свои силы служению Родине. Но мы полагаем, что намеченная Вами политика постепенного приготовления общества к свободным реформам маленькими уступками сегодня – с тем, чтобы завтра сделать большие, и постепенного убеждения его в благих намерениях правительства не принесет пользы и не внесет успокоения. При такой политике всякие реформы будут неизбежно запаздывать и служить не к укреплению, а, наоборот, к ослаблению правительственной власти. Реформаторство правительства должно носить на себе печать смелости и ею импонировать обществу. Поэтому мы считаем единственно правильной политикой настоящего времени открытое выступление правительства навстречу свободе и социальным реформам, и всякая отсрочка в этом отношении представляется нам губительной. Революция сильна борьбой за свободу и глухим сочувствием общества и народных масс. Успокоить страну можно, только внедрив в общество убеждение, что правительство не борется со свободой, а полагает ее честно и открыто в основу государственной жизни. Только тогда правительство привлечет общество на свою сторону и между ними установятся правильные взаимоотношения, и только при этом условии будет иметь значение и может принести пользу появление у власти общественных элементов. В этих целях, по нашему мнению, необходимо, чтобы в высочайшем рескрипте на имя председателя Совета министров при назначении в кабинет лиц из среды общественных деятелей было возвещено, что мера эта имеет свой целью осуществление необходимого взаимодействия правительственных и общественных сил.
Мы полагаем, что из 13 лиц кроме председателя Совета министров, входящих в состав кабинета, должно быть не менее 7 лиц, призванных из общества, сплоченных единством политических взглядов и объединившихся на одной политической программе. Между этими лицами должны быть распределены портфели министров: внутренних дел, юстиции, народного просвещения, земледелия, торговли, обер-прокурора Святейшего синода и государственного контролера.
Главой кабинета должны быть Вы, ибо назначение нового главы явилось бы в настоящее время колебанием авторитета власти. Вновь образованный кабинет, в противовес декларации 13 мая, должен обратиться к стране с правительственным сообщением, в коем должны быть ясно и определенно установлены те задачи, которые ставит себе министерство. В сообщении этом кабинет должен заявить, что он подготовит к внесению в Государственную думу целый ряд законопроектов по важнейшим очередным вопросам государственной жизни, и в том числе проект земельного устройства и расширения крестьянского землевладения, в целях которого правительство не остановится и перед принудительным отчуждением части частновладельческих земель в случаях необходимости, устанавливаемых местными землеустроительными учреждениями.
Одновременно с организацией нового кабинета мы признаем необходимым, чтобы высочайшими указами государя императора было приостановлено произнесение приговоров смертной казни до созыва Государственной думы и дарована амнистия всем лицам, привлеченным к ответственности и отбывающим наказание за участие в освободительном движении и не посягавшим при этом на жизнь людей и чужое имущество.
Вновь образованный кабинет должен неотложно выработать законопроекты, регулирующие пользование правами и свободами, возвещенными 17 октября, и устанавливающие равенство перед законом всех российских граждан, и представить их на высочайшее утверждение для введения их в действие временно, впредь до утверждения законопроектов Государственной думой. В то же время правительство должно прекратить действие всех исключительных положений.
В заключение мы считаем совершенно необходимым, в целях успокоения страны, приступить возможно скорее к производству выборов и созвать Государственную думу не позднее 1 декабря 1906 г.
Изложив наше мнение, которое мы не имели возможности определенно формулировать перед Вами 15 июля, просим вас принять уверение в совершенном уважении и преданности. Д. Н. Шипов. Князь Г. Е. Львов».
Весь день мы поджидали какого-либо отзыва на наше письмо, имея в виду, при желании П. А. Столыпина получить наши словесные пояснения, вновь его посетить. Допуская возможность такого предположения, мы на всякий случай составили список лиц, из которых мог бы быть составлен коалиционный кабинет. Из среды общественных деятелей мы наметили тех, участие которых, по нашему мнению, было желательно и на согласие которых мы могли рассчитывать. Нами был предположен следующий состав министерства:
До позднего вечера 17 июля никакого ответа от П. А. Столыпина мы не получили, и с последним скорым поездом я уехал в Москву. 18-го среди дня курьер привез мне в Москву ответное письмо П. А. Столыпина. Это письмо, 17-го направленное в гостиницу «Франция», было доставлено после моего выезда, и П. А. распорядился отправить его с курьером в Москву с последним пассажирским поездом. Письмо было следующего содержания:
«Милостивый государь Дмитрий Николаевич.
Очень благодарен Вам и князю Львову за ваше письмо. Мне душевно жаль, что Вы отказываете мне в Вашем ценном и столь желательном для блага общего сотрудничестве. Мне также весьма досадно, что я не сумел достаточно ясно изложить вам свою точку зрения и оставил в вас впечатления человека, боящегося смелых реформ и сторонника „маленьких уступок“. Дело в том, что я не признаю никаких уступок, ни больших, ни маленьких. Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы и что мы в промежуток 200 дней, отделяющих нас от новой Думы, должны всецело себя отдать подготовлению их и проведению возможного в жизнь. Такому „делу“ поверят больше, чем самым сильным словам.
В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся. Что касается смертной казни (форма приостановки ее высочайшим указом) и амнистии, то нельзя забывать, что это вопросы не программные, так как находятся в зависимости от свободной воли монарха.
Кабинет весь целиком должен быть сплочен единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса. Что касается портфеля внутренних дел, то пока, видимо, государь еще не освободит меня от этой ноши. Перемена времени созыва Думы, помимо существа дела, противоречила бы Основным законам. Извините за бессвязность письма, вызванную спехом, извините еще больше за отнятое у Вас время. Я думал, как и в первый раз, когда говорил о сформировании вами министерства, так и теперь, когда предлагал Вам и князю Львову войти в мой кабинет, что польза для России будет от этого несомненная. Вы рассудили иначе. Я Вам, во всяком случае, благодарен за Вашу откровенную беседу, за искренность, которую Вы внесли в это дело, и за видимое Ваше желание помочь мне в трудном деле, возложенном на меня государем.
Верьте в мое искреннее к Вам уважение и преданность. П. Столыпин. 17 июля 1906 г.».
Письмо П. А. Столыпина с полной убедительностью подтвердило сложившееся у нас относительно него мнение, а равно отсутствие в нем искренности и откровенности при переговорах с нами. Он не согласен с термином «маленьких уступок», но вслед за тем подтверждает свое намерение подготовить и проводить в жизнь до созыва Г<осударственной> думы реальные реформы, которые, как он нам говорил, могут привлечь на сторону правительства все классы населения. Он говорит, что кабинет весь целиком должен быть «сплочен единством политических взглядов», но в таком случае почему же он старается привлечь меня в состав своего кабинета? Если П. А. Столыпину были, быть может, неизвестны политические идеалы князя Г. Е. Львова, то относительно моих убеждений он не мог не знать из предыдущих наших разговоров, что мы стоим на диаметрально противоположных точках зрения и понимании предстоящих правительству политических задач. Он не придает значения числу портфелей, которые могут быть предоставлены общественным деятелям, но он не может же не понимать, что для последних при вступлении в коалиционное министерство имеет особенно важное значение уверенность, что обе группы, бюрократическая и общественная, будут пользоваться в нем одинаковым влиянием. Наконец, его указания на то, что вопросы о смертной казни, амнистии и освобождения его от обязанностей министра внутренних дел зависят от свободной воли монарха, носят характер софизмов и представляются какой-то недостойной отговоркой. Нам, как и всем вообще, конечно, вполне было ясно, что не только разрешение этих вопросов, но и весь вопрос об образовании коалиционного кабинета находится в зависимости от благоусмотрения государя. При наших переговорах мы ставили себе исключительной задачей выяснить вопросы о составе кабинета и о программе, которой министерство будет руководиться, с тем что установленные путем нашего соглашения предположения, само собой понятно, должны быть представлены на благовоззрение верховной власти. Такой же характер носит отзыв П. А. Столыпина, будто перемена времени созыва Думы противоречила бы Основным законам. Письмо П. А. Столыпина успокоило наше самочувствие, выяснив определенно принципиальную невозможность нашего участия в формируемом им министерстве, что, очевидно, было понято им самим, так как, говоря в своем ответе, что «в общих чертах в программе мы мало расходимся», он тем не менее не вызывает нас более на продолжение переговоров.
К аналогичному заключению пришел и граф П. А. Гейден. 17 июля он был вновь у П. А. Столыпина по его приглашению, причем ему до посещения председателя Совета министров был уже известен текст письма, отправленного князем Г. Е. Львовым и мною П. А. Столыпину. Во время переговоров по тому же вопросу о привлечении общественных деятелей в состав министерства граф П. А. Гейден говорил П. А. Столыпину, что ему следовало бы употребить все усилия убедить князя Г. Е. Львова и меня принять его приглашение и постараться вступить с нами в соглашение относительно необходимых условий, принимая во внимание, что государь, судя по впечатлению, вынесенному Д. Н. Шиповым из аудиенции в Петергофе, одобряет определенный, искренний переход к новому курсу государственной жизни. П. А. Столыпин отвечал, что он исчерпал в переговорах с нами все доводы, но получил от нас категорический отказ и говорил, что я обвинял его даже в государственном преступлении. По поводу предоставленной мне аудиенции П<етр> А<ркадьевич> сказал, что государь только расспрашивал меня, но ничего не высказывал с своей стороны, и затем П<етр> А<ркадьевич> добавил, будто я во время аудиенции, уклоняясь от поручения по сформированию коалиционного кабинета, мотивировал свое решение несочувствием началам, возвещенным Манифестом 17 октября, и преданностью идее самодержавия. Граф П. А. Гейден, сообщив мне все выслушанное им от П. А. Столыпина и относясь отрицательно к его приемам и образу действий, с свойственными ему меткостью выражений и юмором сказал: «Очевидно, нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения».
Вслед за графом П. А. Гейденом к нашему пониманию личности и политики П. А. Столыпина вскоре присоединился Н. Н. Львов. М. А. Стахович в письме от 20 июля, между прочим, писал мне в Москву: «К общему удивлению, ты оказался наиболее правым (в прямом, а не политическом значении слова). А. Ф. Кони дважды отказывался, потом уступил, наконец вчера отказался окончательно. Столыпин поехал с этим известием в Петергоф и вернулся неузнаваемым. Объявил, что свободных только два портфеля, что Щегловитов очень нравится государю; что принимает программу только капитулирующее правительство, а сильное само их ставит и одолевает тех, кто с ним не согласен; что если большинство совета будет у общественных деятелей[28], то, значит, он пойдет к ним на службу, и т. д., и т. д. Словом, ты прав: всё хотят оставить по-старому, не задумываясь о грядущих выборах и не желая, в сущности, ни в чем обновиться, а радуясь семимесячной отсрочке. В результате всего этого убежденные в своей мощи, которую наглядно подтверждают события в Свеаборге, Самаре, Кронштадте, бунты на броненосце „Память Азова“, в Ревеле и где-то на Кавказе кроме обычных грабежей и убийств, от которых правительство, конечно не призвано защищать, – они приглашают в министры Н. Н. Львова и А И. Гучкова, для чего последние вызваны сегодня в 7 ч. вечера в Петергоф. Едут, чтобы отказаться, но с намерением высказаться откровенно».
Указываемое М. А. Стаховичем успешное подавление революционных вспышек, сравнительно спокойное настроение широких общественных кругов и полное отсутствие какого-либо влияния на население Выборгского воззвания устранили, по-видимому, опасения П. А. Столыпина, возбужденные ожидавшимся им широким общественным противодействием его политике, и он поспешил отказаться от намерения привлечь в свой кабинет общественных деятелей.
В двадцатых числах июля в Москве собрались представители партии к.-д., «Союза 17 октября» и образовавшейся в Г<осударственной> думе фракции «Мирного обновления» для совещаний и обсуждения возможного между ними единения и взаимодействия ввиду предстоявших новых выборов. В числе прибывших были между прочими граф П. А. Гейден, князь Г. Е. Львов, Н. Н. Львов и М. А. Стахович. В частных беседах мы продолжали обсуждать между собой переговоры, происходившие в С.-Петербурге. 26 июля все мы были поражены, прочтя в № «Нового времени» от 25 ч<исла> следующее официального характера сообщение C.-Петербургского телеграфного агентства: «После роспуска Государственной думы и высочайшего манифеста, объявившего волю государя императора проводить в жизнь дарованные реформы, со стороны правительства было вполне естественно обратиться с предложением занять освободившиеся министерские места к тем общественным деятелям, которые положили в основу своей деятельности закономерное проведение этих реформ. Таким образом, казался обеспеченным и подбор лиц, и направление деятельности правительства. Однако комбинация эта встретила затруднение вне доброй воли правительства и самих общественных деятелей. Последние желали составить группу лиц единомышленных, которые должны были войти в правительство, но это им не удалось; отдельные же общественные деятели, из которых Н. Н. Львов и А. И. Гучков были приняты его величеством в продолжительной аудиенции, полагали, что они в целях мирного проведения реформ могут оказать большую пользу, не уходя в настоящую минуту от общественной деятельности, которая им свойственна и которая требует мобилизации всех трезвых общественных сил. Что касается намерений правительства, то они остаются неизменными, и наряду с твердым и непоколебимым водворением порядка, на что правительство имеет достаточно силы и средств, оно так же твердо и непоколебимо будет подготовлять и в пределах закона немедленно проводить те разумные реформы, которые должны ввести жизнь России в закономерное русло».
Было признано необходимым немедленно возразить на это сообщение, очевидно инспирированное П. А. Столыпиным и дающее заведомо неверное освещение происходившим переговорам и позиции, занятой общественными деятелями. Было решено поместить возможно скорее в «Новом времени» два письма: одно от графа П. А. Гейдена, а другое за подписью князя Г. Е. Львова и моей. Письма эти вскоре же были нами составлены, переписаны, и мы обсуждали способ отправки их, с тем чтобы они возможно скорее появились в печати. В это время – было уже более 6 часов вечера – в номер М. А. Стаховича в «Национальной гостинице»2, в котором мы все собрались, вошел совершенно неожиданно А. А. Столыпин, только что приехавший из Саратова и вскоре уезжавший в С.-Петербург. Имея в виду, что А. А. Столыпин – влиятельный сотрудник «Нового времени», принимал с большинством из нас деятельное участие в «Союзе 17 октября» и, как нам казалось, по своим убеждениям в нашем конфликте с его братом должен был бы признать правильным наш образ действий, мы обратились к нему с просьбой принять на себя передать наши письма в редакцию газеты и посодействовать скорейшему их опубликованию. А. А. Столыпин принял с готовностью это поручение, и 28 июля в «Новом времени» были напечатаны следующие письма:
«Господин редактор! В № вашей газеты от 25 июля, в отделе „Вечерняя хроника“, перепечатано сообщение о том, что правительство обратилось к некоторым общественным деятелям „с предложением занять освободившиеся министерские места“, но „комбинация эта встретила затруднение вне доброй воли правительства и самих общественных деятелей“, которые „желали составить группу лиц единомышленных, которые должны были войти в правительство, но это им не удалось“. Я был в числе тех общественных деятелей, о которых идет речь. До сих пор я не считал себя вправе об этом говорить. Но так как упомянутое сообщение не вполне верно освещает дело, то я считаю нужным его восстановить. Председатель Совета министров имел несколько свиданий с Н. Н. Львовым, А. И. Гучковым и мною и обсуждал способ привлечения общественных деятелей в состав министерства. Мы с первого же дня заявили, что предоставление общественным деятелям двух освободившихся министерских мест недостаточно и что они должны войти в состав министерства не менее, как в числе пяти лиц, вполне единомышленных между собой и при условии принятия той программы, которую мы тогда же изложили. Программу эту должны были обнародовать от имени министерства, и она являлась бы основой, вокруг которой общественные деятели, вступившие в министерство, могли бы образовать сплоченную партию при выборах в Думу. Первоначально на это не было сделано принципиального возражения, и мы приняли меры к привлечению в эту комбинацию лиц, имена которых ручались за неуклонное проведение нашей программы. Одно из этих лиц отказалось вследствие болезненного своего состояния, и прежде, чем мы успели завести переговоры с кем-либо другим, нам было заявлено, что на первое время возможно вступление в министерство лишь двух лиц на свободные вакансии, а дальнейшее привлечение общественных деятелей осуществится постепенно. Вопрос же о принятии и опубликовании программы должен был остаться открытым, ввиду того что правительство решило и без того неуклонно следовать по пути реформ. При таких условиях и ввиду того, что дальнейшие переговоры предполагалось вести лишь с двумя лицами, я, как третий, не счел нужным и возможным принимать в этом какое-либо участие. Из этого видно, что комбинация встретила затруднения вне нашей доброй воли, вследствие непринятия председателем Совета министров наших предложений, и что если нам что-либо не удалось, то это умение убедить правительство в том, что не было смысла делать из нас министров-чиновников, а вся суть нашего приглашения была в том, что мы шли не как чиновники, а как общественные деятели, и с своей программой.
С совершенным почтением граф П. Гейден».
27 июля 1906 г.
II
«В газетах через посредство С.-Петербургского телеграфного агентства опубликовано официальное сообщение о попытке привлечения в состав правительства общественных деятелей и о причинах неудачи этой попытки. В сообщении этом говорится, что после роспуска Гос<ударственной> думы и высочайшего манифеста, объявившего волю государя императора проводить в жизнь дарованные реформы, „со стороны правительства было вполне естественно обратиться с предложением занять освободившиеся министерские места к тем общественным деятелям, которые положили в основу своей деятельности закономерное проведение этих реформ… однако комбинация эта встретила затруднение вне доброй воли правительства и самих общественных деятелей. Последние желали составить группу лиц единомышленных, которые должны были войти в правительство, но им это не удалось“.
Сообщение это вынуждает нас, нижеподписавшихся, установить, поскольку это касается нас двоих, факты и дать им надлежащее толкование, соответствующее действительным побуждениям, руководившим нами при ведении переговоров с правительством. Утверждение, что нам „не удалось составить группу лиц единомышленных, которые должны были войти в правительство“, не отвечает действительности. Переговоры с нами были прерваны потому, что глава нынешнего кабинета не счел возможным согласиться на выставленные нами условия образования нового кабинета. Мы полагали, что дело идет не „об освободившихся министерских местах“, а „о создании сплоченного единством политических взглядов и объединившегося на одной политической программе министерства“. Для этой цели мы считали нужным вступление в кабинет не менее 7 лиц, призванных из общества, и в том числе поручение общественному деятелю политически наиболее важных обязанностей министра внутренних дел. В основе нашего понимания современного процесса лежит убеждение в необходимости решительной перемены правительственной политики и скорейшим созывом новой Государственной думы исправить коренную ошибку, заключавшуюся в роспуске Государственной думы. Соответственно этому взгляду мы формулировали целую политическую программу, с которой должно было открыто выступить новое правительство. Наши условия не были приняты. Что же касается фразы цитируемого сообщения о том, что „комбинация“ с участием общественных деятелей в правительстве „встретила затруднение вне доброй воли правительства и самих общественных деятелей“, то в части своей, относящейся к нам и к другим лицам из общественной среды, эта фраза совершенно справедлива; поскольку же в ней речь идет и о правительстве, она представляется нам совершенно непонятной. Д. Н. Шипов. Кн. Г. Львов».
Эти письма сопровождались заметкой от редакции, очевидно также инспирированной, следующего содержания:
«Мы печатаем сегодня письмо графа Гейдена и письмо Д. Н. Шипова и кн. Г. Е. Львова по поводу правительственного сообщения о неудавшейся министерской комбинации с общественными деятелями. Сколько нам было известно во время самих этих переговоров, последние прерваны были с Д. Н. Шиповым и кн. Г. Львовым в самом начале, так как программа, ими представленная, весьма близко подходила к кадетской программе и требовала уступок со стороны правительства вплоть до сознания им в своей „коренной ошибке, заключавшейся в роспуске Гос<ударственной> думы“, как выражаются они в письме. Они настаивали в „необходимости решительной перемены правительственной политики и скорейшем созыве Думы“. Правительство же, с своей стороны, желало осуществить необходимые реформы, и прежде всего аграрную, не слагая оружия перед кадетской партией. Оно предлагало добровольный и необходимый преобразовательный труд, рамки которого определялись бы сами собой в этом сложном деле реформы, соединенным с необходимостью успокоить страну. Министерская комбинация из 7 лиц, предложенная Д. Н. Шиповым и кн. Г. Львовым, походила на ультиматум и, естественно, тотчас же была не принята.
Дальнейшие попытки тех общественных деятелей, к которым непосредственно обратилось правительство (А. И. Гучков, Н. Н. Львов, А. Ф. Кони, гр. Гейден и проф. Виноградов), встретились с затруднениями внешнего свойства, из которых мы знаем о болезненном состоянии одного из кандидатов и заграничном пребывании другого. Возможность совместных обсуждений министерского вопроса затруднялась вследствие этого, а дело требовало скорого решения. Нам кажется, что гр. Гейден ошибается в том, что правительство желало сделать из общественных деятелей „министров-чиновников“. Правительство совершенно искренно переходило к новому порядку образования министерства из общественных деятелей, и, по нашему мнению, следовало отнестись к этому с тем самоотвержением, которого требуют тяжелые обстоятельства Родины, о чем мы не раз говорили. Нам кажется, что в это время не разговаривают ни о подробностях программы, ни о превращении общественных деятелей в чиновников. Время не такое, чтобы это можно было сделать, и люди не такие, которых приглашали и которые приглашали. Наконец, борьба была всегда возможна, и возможны в совместной деятельности и соглашения, и уступки. Надо было принять приглашение и работать со всей энергией. Этот опыт необходимо было сделать как патриотический подвиг. Общественное мнение только на деле могло бы убедиться, насколько была возможна созидательная деятельность вместе с министрами-чиновниками, употребляя тенденциозное выражение гр. Гейдена. Отказаться было легче, чем принять, но характер, воля, талант обнаруживаются в трудном, а не в легком. На трудное не хотят идти, и общество остается в неведении насчет государственных способностей тех почтенных людей, которым предложены были портфели. Во всяком случае, мы знаем, что двое из приглашенных хотя отказались от министерств, но отказались с непреклонным желанием на местах работать в пользу того, чтобы будущий состав Думы не представлял собою такого господства крайних элементов, как в распущенной Г<осударственной> думе».
Опубликованием наших писем был закончен вопрос, связанный с приглашением П. А. Столыпиным общественных деятелей в реформируемое им после роспуска первой Г<осударственной> думы министерство.
Государственная деятельность П. А. Столыпина оправдала наши предположения и ожидания. При осуществлении избранного им курса П. А. Столыпин проявил властный характер, сильную волю и незаурядное мужество. Эти свойства помогли ему в скором времени подавить проявления революционного движения и водворить в стране внешний порядок, причем в своей деятельности, особенно в первое время, П. А. Столыпин встретил поддержку со стороны многочисленных представителей привилегированных, имущественных классов, которые, сочувствуя ранее освободительному движению, были затем испуганы проявившимся революционным настроением, угрожавшим их материальным интересам. Но политика П. А. Столыпина не создала и по своему характеру не могла создать столь необходимых стране действительного внутреннего умиротворения и единения государственной власти с населением, основанного на взаимном доверии; она еще более углубила пропасть, разделявшую правительство с обществом и народом. Политическое понимание П. А. Столыпина определялось преимущественно сословными, бюрократическими традициями, и он явился, может быть не отдавая себе сам ясного отчета, проводником пожеланий и постановлений Союза объединенного дворянства3, что наглядно и с полной убедительностью было доказано М. М. Ковалевским в статьях, помещенных в «Вестнике Европы» в 1913 году. П. А. Столыпин отрицательно относился к изменению нашего государственного строя на основаниях, возвещенных Манифестом 17 октября, и вся его деятельность была направлена к сохранению бюрократического абсолютизма в государственном управлении. В правительственной декларации, прочитанной П. А. Столыпиным 6 марта 1907 г. в Государственной думе 2-го созыва, указывалось на необходимость связать все отдельные правительственные предположения одной общей мыслью, которая должна иметь целью создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, и затем говорилось, что «преобразованное по воле монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое»; но в декларации правительства, сделанной 16 ноября того же года пред Государственной думой 3-го созыва, наш новый государственный строй уже не назывался правовым, а устанавливалось положение, что «Строй, в котором мы живем, – это строй представительный, дарованный самодержавным монархом и, следовательно, обязательный для всех его верноподданных», и далее в декларации было пояснено, что «нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужестранный цветок». Исходя из такой характеристики нового строя, П. А. Столыпин в новых представительных учреждениях видел лишь придаток к старому строю, придаток, с которым он, как «верноподданный», был готов примириться формально, но никогда не был согласен признавать присущие этим учреждениям права и положение в правовом государстве. Такое отношение к новым представительным учреждениям было особенно резко проявлено П. А. Столыпиным при проведении большого числа законодательных мероприятий в порядке ст<атьи> 87 Основных законов. С начала августа 1906 года по 20 февраля 1907 года, т. е. ко времени открытия Государственной думы второго созыва, в порядке законодательства, вызываемого «чрезвычайными» обстоятельствами, было утверждено 59 постановлений[29]. Из числа этих постановлений только пять могли бы быть обусловлены чрезвычайными обстоятельствами революционного времени, а именно: 1) об учреждении военно-полевых судов; 2) об усилении ответственности за распространение среди войск противоправительственных учений и суждений; 3) о мерах предупреждения побегов арестантов; 4) о дополнении постановлений устава о воинской повинности и 5) об установлении уголовной ответственности за восхваление преступных деяний, – но из этой группы законодательных мер последние четыре были отклонены впоследствии Г<осударственной> думой, а первое постановление, о военно-полевых судах, самим правительством не было внесено в Г<осударственную> думу в течение 2 месяцев со дня открытия ее занятий и потому утратило свою силу. Издание остальных 54 постановлений никак не может быть оправдано наличием «чрезвычайных обстоятельств». Бо́льшая часть из них касается таких вопросов, как, например: о переименовании должностей военных губернаторов Акмолинской и Семипалатинской областей в должности акмолинского и семипалатинского губернаторов (постановление 11 августа 1906 г.) или о рыболовстве в Закаспийской области – постановление, состоявшееся 19 февраля 1907 г., т. е. накануне открытия сессии Гос<ударственной> думы. Вторую группу мероприятий в порядке 87-й статьи составляют постановления, проведенные, по-видимому, с целью, как говорил П. А. Столыпин князю Г. Е. Львову и мне, привлечь на сторону правительства различные группы населения. К этой категории могут быть отнесены постановления: об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей, о порядке образования и действия старообрядческих и сектантских обществ, об обеспечении нормального отдыха служащих в торговых заведениях, а также и в ремесленных, и т. п. Постановления этого рода, несомненно, не могли быть поставлены в зависимость от чрезвычайных обстоятельств. Наконец, к последней группе чрезвычайного законодательства должны быть отнесены постановления, касающиеся крестьянского землевладения и землеустройства, среди которых первое место занимает указ 9 ноября 1906 г., наименованный указом о дополнении некоторых постановлений, касающихся крестьянского землевладения и землепользования, но, в сущности, направленный к разрушению общинного землевладения. Оставляя в стороне вопрос о преимуществах и недостатках общинного строя, нельзя не принять во внимание, что сельская община являлась многовековой основой сельского быта в большей части страны, и нельзя не признать, что разрушение этой основы уклада всей сельской жизни никоим образом не могло быть обусловлено «чрезвычайными обстоятельствами», не допускающими отлагательства, и проведено в порядке ст. 87. Все чрезвычайное законодательство, проводимое с такой настойчивостью П. А. Столыпиным, как между Г<осударственными> думами 1-го и 2-го созывов, так и между Г<осударственными> думами 2-го и 3-го созывов, определенно свидетельствовало о его неуважении к правам законодательных учреждений и о его желании навязывать им свою волю, поставляя их пред совершившимися уже фактами. Такое отношение П. А. Столыпина получило особенно резкое выражение при проведении им в 1911 году в порядке ст<атьи> 87 во время перерыва на рождественские праздники заседаний законодательных палат закона о введении земских учреждений в Юго-Западном крае4, встретившего возражения со стороны Гос<ударственного> совета. Насколько П. А. Столыпин при усвоенной им точке зрения игнорировал принципиальную сторону вопроса и основные права представительных учреждений, видно особенно ясно из того, что когда представители фракции октябристов выразили ему свое возмущение его образом действий, то он был крайне удивлен их недовольством, так как закон был проведен в порядке ст<атьи> 87 в редакции Г<осударственной> думы, и П. А. Столыпину казалось, что Г<осударственная> дума должна была быть ему за то признательной.
Не ограничившись проведением многочисленных постановлений в порядке статьи 87, П. А. Столыпин не остановился пред представлением государю императору об изменении закона о выборах в Государственную думу в прямое нарушение условий, установленных 87-й статьей, и в целях предоставления преобладания в Г<осударственной> думе представительству привилегированных, имущественных классов и реакционных элементов. Это нарушение данного с высоты престола обещания в значительной мере поколебало в стране престиж монархической власти и еще более укрепило недоверие к бюрократическому правительству. Всем хорошо памятно, каким давлением со стороны власти сопровождались в 1907 году выборы в Г<осударственную> думу 3-го созыва, причем правительство не остановилось даже перед вовлечением в политическую борьбу духовенства и перед подчинением своему влиянию Сената, руководящие разъяснения которого в 1907 году вступали нередко в противоречие с прежними его разъяснениями и с самим избирательным законом.
П. А. Столыпин ставил своим идеалом великую Россию, но величие ее он видел в укреплении ее внешнего могущества и в усилении мощи правительственной власти внутри страны. В таком величии государства он признавал самодовлеющую цель, при которой существеннейшие задачи государства – обеспечение всем гражданам свободы, равных для всех личных и политических прав и содействие осуществлению общего блага и высшей правды – отступали на задний план. П. А. Столыпин в государственном строе и государственной жизни, по-видимому, не признавал надлежащего и необходимого значения нравственного начала. Так, например, поставив себе целью разрушение общинного землевладения, он рассматривал общину исключительно как стеснительную опеку над личностью и совершенно не обращал внимания на то, что общинное пользование землей отвечает жизнепониманию народа, вытекающему из религиозного его сознания. В речи, сказанной 5 декабря 1908 года в Г<осударственной> думе при обсуждении земельного закона, П. А. Столыпин между прочим говорил, что закон не должен ставить преграды обогащению сильного, он должен иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых, и что правительство, проводя в порядке ст<атьи> 87 закон 9 ноября 1906 года, ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных. В защиту этого же закона председатель Совета министров 10 мая 1907 г. указывал в Г<осударственной> думе, что землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных вместо голодающих и погромщиков. Эта аргументация является очень характерной для понимания всей государственной деятельности П. А. Столыпина: она руководилась культом силы и была направлена, с одной стороны, к охранению бюрократического абсолютизма, а с другой – к поддержке имущественных классов, не считаясь с требованиями общего блага и нравственного долга.