Аудиенция у П. А. Столыпина и катастрофа 12 августа
Был в начале август – теплый, сухой, что большая редкость в туманном Петрограде. Вернувшись из Одессы, я жил на станции Удельной, почти без дела. Меня в те поры занимала идея основать в одной из внутренних губерний независимый (по возможности свободный от местных административных внушений) правый орган. Господствовало мнение, что правый орган самостоятельно существовать не может; подписки у него не будет. Издателю придется ежегодно на покрытие дефицита прибегать к субсидиям. А это поведет к предварительной цензуре губернаторов. Не говоря уже о том, что губернатор (даже превосходнейший) наверное окажется плохим руководителем газеты, важно было и то, что субсидируемый правый орган таким образом все же будет изданием, выходящим под предварительной цензурой, а его противники, левые всякой марки, будут изданиями, выходящими без предварительной цензуры. Публика, несомненно, пойдет налево… Предварительную цензуру у нас не терпят. Да и пользы от нее не было и быть не может. В этом, бесспорно, есть значительная доза правды.
Вот если бы удалось избегнуть подводных камней – административных внушений и мелей – плохой подписки, думалось мне, правый независимый орган мог бы принести большую пользу. Время революционное. В провинции котел кипит. Разумных, умеренных, трезво смотрящих на вещи людей там много, но подущения и сомнения заставляют молчать правую сторону – людей, желающих мирного развития. Самые вредные утопии принимаются за истину. А трезвое слово прессы? Где оно? Существовало (при Витте) «Русское государство» (редактор Гурьев), теперь издается официозная «Россия». Но это далеко не то, что надо нашим провинциям.
Я упорно носился со своею идеей основать независимый провинциальный правый орган, носился долго, хлопотал усердно и, надо сознаться, безуспешно.
Мне необходима была независимость и небольшая поддержка при начале. Личных средств у меня не было. Я был беден, как монастырская крыса или, еще вернее, как пророк Иона после трехдневного пребывания во чреве китове.
Комичнее всего, что успеху моих хлопот повредило скромное требование субсидии. Одно административное лицо как-то даже заинтересовалось моими доводами и спросило:
– А какого размера субсидия вам потребуется?
– Пять-шесть тысяч.
– Только-то? Ну, с этим вы ничего не поделаете. Это потерянные деньги.
И лицо администратора сделалось холодным, непроницаемым.
– Но я начал издавать мой «Луч» со ста рублями в кармане.
– Другое время было, теперь не то. Впрочем, я подумаю о вашем проекте.
Аудиенция была кончена. Администратор отпустил меня с далеко не поощрительным:
– Хорошо, хорошо. Я подумаю.
Тут же, в том же учреждении, мне благодушно сказали:
– Да вы, батюшка, совершили капитальную ошибку, запросив такую малость.
– Значит, надо было просить тысяч тридцать?
– Непременно. Знаете, как на вас взглянули? Как на желающего ухватить пять-шесть тысяч и нырнуть в волнах провинциального моря. Требования тридцати-сорока тысяч говорят о солидности дела, а пять тысяч внушают подозрения.
Один добрый человек меня надоумил: лично поговорить с самим вершителем судеб – Петром Аркадьевичем Столыпиным.
– Министр очень занят, но тем не менее всех желающих принимает. Поезжайте в первый приемный день на Аптекарский остров, на дачу министра. Чем окончится ваша беседа, предсказать трудно. Но о Столыпине говорят очень много хорошего. Успеете, или, вернее, все окончится ничем, но все же вас выслушают, в лучшем случае скажут несколько одобрительных слов, и затем просьба будет передана но инстанциям, т. е. в руки тех же лиц, которые, по вашим словам, тянут дело уже более года, не приказывая и не отказывая. По крайней мере вы излечитесь от наивной веры, что наши бюрократы, при самом искреннем желании, могут что-либо изменить в рутинных порядках, которые самих их опутывают и держат крепко. В приемной первого министра вы увидите очень много любопытного; увидите и самого Столыпина. Как-никак, а он лицо историческое.
Последнее меня в особенности заинтересовало, и я поехал на Аптекарский остров.
В газетах стояло: прием от 12 до 4 часов пополудни. Аптекарский остров, почти город; местность низкая, улицы пыльные, и вдобавок сырость от Невы. Министерская дача старая, деревянная. От Невы ее отделяет шоссе и аллея старых берез. К подъезду дачи подъезжало и подходило много людей, начиная от облеченных в блестящие мундиры до непрезентабельных, простых картузов. Были женщины с прошениями, завернутыми в платочки, из числа тех, которых всегда много там, где что-либо возможно получить. Со мною на ступеньки крыльца поднялся некто в поддевке и сапогах бутылками. Он тут же, не стесняясь высморкался без помощи платка.
«Неужели же и этот будет рассуждать с первым министром?» – подумал я.
Но оказалось, что это был саратовский богатый мельник, и, как лично известный министру, он был сейчас же, не в очередь, принят. Мельник объяснил, что он опасается поджога мельницы, и явился просить охраны.
– Обещал вам министр охрану? – спрашиваю его, когда он вернулся после аудиенции.
– Обещал, только…
– Что только?
– А то, что те, бунтари, которые грозят сжечь мельницу, все же и сожгут. Говорил братьям: надо откупиться, заплатить, сколько там они требуют. Заспорили. Поезжай, похлопочи. Да не было бы хуже! Обозлятся еще эти сицилисты. Ну, времечко! Истинное горе!
Мельник нахлобучил картуз и уехал.
По аллее вдоль Невы расхаживали городовые; суетился околоточный, чуть ли далее не два; стояло несколько конных полицейских, и на крыльце подъезда было с полдюжины жандармов. Но на эту формальную, выставочную охрану никто не обращал внимания. Все шли прямо, без задержки, в большие темноватые сени-приемную и рассаживались на стульях вдоль стен. Тут со скучающим видом толпилось несколько сторожей, но именно только толпилось. Они тоже, очевидно, считались охраной.
Из сеней-приемной одна дверь, прямо против входной, вела во внутренние комнаты; другая – в небольшую комнатку секретарскую; далее через открытые двери виднелся кабинет министра, тоже небольшое помещение. Он пока был пуст. Хотя был уже в исходе час, прием еще не начинался или, вернее, как сообщали сторожа, Столыпин в это время принимал в другом кабинете предводителей дворянства, зачем-то приглашенных в этот день.
Мундирные и военные проходили в секретарскую; мы, публика попроще, оставались в приемной. Толстый швейцар Дементьев со множеством медалей предупредительно снимал с привилегированных верхнее платье и приотворял для прохода дверь в секретарскую. По русскому обычаю, ему за это пропускаемые всовывали кое-что в лапу.
«А если он по неосмотрительности пропустит бомбиста или с браунингом, ведь нехорошо будет», – пришло мне в голову.
В сенях, где мы, «немундирные», ожидали, находился очень толстый полицейский – нервный субъект; он постоянно дергался и все куда-то порывался, напоминая собою известный тип Мымрецова в рассказах Глеба Успенского, олицетворявший «тащить и не пущать». Высокий, благообразный жандармский офицер Федоров, напротив, представлял ничем не возмутимое, уравновешенное спокойствие. У стола возле окна сидел генерал Замятин и записывал фамилии желавших получить аудиенцию. Отказа в приеме не было никому до двух часов пополудни, хотя дела, по которым некоторые желали беседовать с премьер-министром, были не только странны, но даже просто курьезны.
Пришли две еврейки и на вопрос, какое у них дело, долго отнекивались, ссылаясь на особенную важность и секретность их дела, и только когда толстый полицейский со свойственной ему стремительностью начал их убеждать, высказались, о чем они хотели просить господина Столыпина. Наслышавшись о его доброте, они желали, чтобы он выхлопотал им личную аудиенцию у государя…
О чем хотели говорить еврейки с государем, этого они ни за что не желали сообщить. По лицу генерала Замятина, терпеливо выслушивавшего евреек, скользнула улыбка. Однако на лист допускаемых к министру их фамилии были занесены.
Пришел по виду какой-то рабочий, в спинжаке, нахмуренный, и на вопрос, что ему нужно, громко крикнул хриплым басом:
– Я не преступник!
– Мы вас не считаем преступником, – вскидывая на него глаза, мягко заметил Замятин. – Но что же вам от министра угодно?
– Доказать ему, что я не преступник. За что меня хотят взять? Неприкосновенность личности… Поймите: я о неприкосновенности личности, к министру. Вдруг таперича меня самого они сцапают.
– Кто вас хочет взять?
– Тянут в суд. Я уже сидел – выпустили… Теперь опять вызов. Пусть министр прикажет не брать меня. Я не преступник.
Субъект, так настойчиво уверявший, что он не преступник, был немного выпивши. Все трое: генерал Замятин, капитан Федоров и пристав – начали его убеждать, что министр не может приказывать суду. Но все это было напрасно, энергичный спинжак стоял на своем: «Коли я не преступник, пущай министр прикажет суду не трогать меня. Затем я и пришел… министр должон, потому тут неприкосновенность моей личности. А то что же это? Ну, посадили меня, отсидел – и довольно».
Толстый полицейский хотел уже пустить в ход свое «не пущать и тащить» несговорчивого. Но кто-то нашелся и направил спинжак к министру юстиции. Он, дескать, начальствует над судами. Дали адрес министра юстиции с указанием дней приемов и благополучно сбыли пьяненького.
Большинство желавших получить аудиенцию явилось за пособиями. Но было немало тоже камергерских, камер-юнкерских, предводительских и иного сорта мундиров. Эти, кажется, даже не записывались у Замятина, а прямо проходили в секретарскую.
Я сидел в уголку и наблюдал. Все происходившее было крайне интересно. Возле меня сел скучающий жандармский офицер Федоров.
– Вы здесь постоянно? – спрашиваю.
– Да, я постоянно при охране.
– Очень уж легко и без разбора допускают к Столыпину. Чуть не половина желающих получить аудиенцию явилась с такими просьбами, что их удовлетворять вовсе не дело министра, управляющего империей. Говорить с этими просителями, полагаю, простая потеря времени для занятого председателя Совета министров.