Необычным событием за это елагинское время было посещение восточных властелинов – эмира Бухарского и хана Хивинского. Кажется, эмир побывал на Елагине первый, а хан – годом позже. Приезжали они с многочисленной свитой: лица как бы вылитые из бронзы, огненные глаза, роскошные и яркие одеяния. Все эти люди садились чинно в овальном зале, вкушая яства и напитки. Сестры и я с трепетом за ними наблюдали из верхних окон зала.
Эмир Бухарский – бывший воспитанник Пажеского корпуса – был нам и ранее знаком. Будучи наследником престола, он был у нас дважды в Зимнем дворце. Сопровождал тогда отца. Старый эмир поднимался в дворцовом лифте. Сын и чины свиты неслись сломя голову пешком по лестнице. Восточный этикет требовал, чтобы, выйдя из лифта, властелин оказался среди своих подоспевших приближенных.
Бывшего пажа, ставшего эмиром, мы лучше разглядели на этот раз. Это был невысокий, плотный человек: черная и почти синеватая борода веером, ослепительные зубы, веселая и самодовольная улыбка на чувственных устах. Представляя своих приближенных моему отцу, эмир жестикулировал, говорил без умолку. Симпатичный, но не величавый монарх. Отец говорил, что эмир – истинный друг России…
Совсем иным был хан Хивинский. Благородный орлиный профиль, большие лучистые и печальные глаза, гордая осанка. От этого властелина веяло чем-то трагическим. Представляя отцу своих министров, он потом отходил и взор его устремлялся вдаль.
Дары, привезенные восточными гостями, вызывали наше восхищение. Шесть маленьких идолов из массивного золота, серебряные и фарфоровые вазы, ковры… Любовался я всем этим до самых дней революции.
От этого времени сохранилась у меня лишь фотография, снятая на широкой террасе дворца, недалеко от окон отцовского кабинета. Я, с грозным и воинственным видом, сижу на деревянной лошадке. Стоящий сзади отец держит руку на моем плече. Из пяти изображенных на снимке моих сестер двух уже нет в живых. Сидящая рядом со мною Наталья – это та, чьи ноги были переломаны при взрыве на Аптекарском. Тогда выжила, и ноги ее удалось спасти. Умерла лишь в 1949 году в Ницце. Сидящая на земле на другом конце снимка Ольга расстреляна большевиками в 1920 году. Было ей всего 23 года.
Распрощался я с Елагиным осенью 1917 года, незадолго до Октябрьского переворота. Дважды мы ездили туда вдвоем с сестрой Ольгой, погибшей через три года. Садились в трамвай, колесивший из Питера на острова. Прибывши туда, садились на скамейку, откуда издали виден был дворец. Вокруг – ни души. Сидели молча очень долго. Наш отъезд из Питера был близок. Знали, что прощаемся навсегда.
П. А. ТверскойК историческим материалам о покойном П. А. Столыпине
De mortuis nil nisi verum[36].
В конце декабря 1906 года, после целой четверти века, прожитой в Америке, мне пришлось приехать в Петербург. Перед отъездом из Нью-Йорка я встретился там с г. Melville Stone, главноуправляющим «American Associated Press» – кооперативного учреждения, снабжающего американскую печать телеграфическими сведениями со всех концов мира и имеющего представителей во всех крупных городах всех частей света, в том числе и в Петербурге. Положение дел в России все еще составляло в то время для Америки злобу дня, и «Associated Press» уделяла телеграммам из России очень много места, вдаваясь ежедневно даже в мелкие детали. Mr. Stone, будучи осведомлен о моей причастности и к русской, и к американской журналистике, пожелал, чтобы я по приезде в Петербург делился с ним моими русскими впечатлениями. Представителем «Associated Press» в Петербурге был в то время некто Mr. Conger, очень способный молодой человек, но воспитанный исключительно на американской газетной работе, не говоривший по-русски. Правильное согласование таких часто радикально различных точек зрения на разные политические вопросы, как американская и русская, представляло для него иногда весьма понятные трудности – и Mr. Stone интересовался, главным образом, степенью правильности его освещения лиц и событий с русской точки зрения. Необходимо иметь в виду, что русские события 1904–1906 гг., особенно самые последние, отозвались в Америке огромными скачками в росте иммиграции из России, преимущественно окраинной: из черты еврейской оседлости, Польши, Прибалтийского края, Финляндии, Кавказа, и в среде этой иммиграции появился значительный процент чисто политических беглецов. Сенсационные их рассказы, изобиловавшие самыми мрачными красками и предсказаниями, охотно печатались газетами и жадно читались публикой, играя роль авторитетного первоисточника. В то же время на Wallstreet появились крупные партии русских бумажных ценностей, предлагавшиеся по низкой сравнительно цене. Они представляли бы собою соблазнительное помещение капитала, если б не недоумение финансовых воротил Нью-Йорка относительно прочности положения дел в России. Я привожу все эти подробности, дабы выяснить сущность того американского багажа сведений, с которым я приехал в Петербург и по поводу которого я обещал Mr. Stone дать с течением времени посильный отзыв. В Петербурге, благодаря моим старым связям в земской и литературной сферах, мне удалось войти в курс довольно скоро. Я застал город в разгаре выборной горячки. Большое раздражение вызывали сыпавшиеся как из рога изобилия сенатские разъяснения и вести о давлении, оказываемом правительством повсюду, кроме столиц, на выборы во Вторую думу, где под сурдинкой, но большей частью совершенно открыто. Правительственная власть, после колебаний и растерянности времен Булыгина1, графа Витте и Горемыкина, попала, по-видимому, в сильные руки. По слухам, в П. А. Столыпине был наконец найден тот Бисмарк, которого тщетно искали долгое время, человек огня и железа, который ни перед чем не остановится в стремлении к намеченной цели… Выборы кончились; состав Думы вполне определился. Сравнительно с Первой думой Вторая сдвинулась влево весьма существенно, тогда как правительство, несомненно, окрепло и, хотя все еще расточало некоторый елей, также, несомненно, сдвигалось вправо с каждым днем. Для меня было ясно, что только у самого Столыпина и можно было искать разгадки непосредственного будущего. Через одного общего знакомого, которого я просил выяснить ему мое положение – как независимого русского и американского журналиста и как специального представителя «A. A. Press», – Столыпин выразил согласие принять меня для беседы. В два часа пополудни одной из последних суббот перед открытием Второй думы я поехал в Зимний дворец с точной программой тех вопросов, ответы на которые мне были желательны.
Когда я вышел из кареты, меня мгновенно окружили трое городовых во всеоружии.
– Ваш документ?
Я подал письменное приглашение. Старший дал сигнал в дверь, которая приотворилась изнутри вершка на два. Она была на тяжелой внутренней цепи. Мой документ скрылся, и она захлопнулась. Через несколько минут цепь загремела опять, и дверь открылась; я вошел, и несколько человек – швейцар в форме и трое-четверо штатских – бросились снимать с меня шубу и калоши. Я осязательно почувствовал, как при этой операции по всему моему телу прошлись любопытные, но не особенно опытные руки. В следующей комнате сидел за столом чиновник, тщательно меня опросивший, кто я, почему, где живу и чем занимаюсь. Затем два гайдука повели меня наверх, в большую приемную, где было несколько штатских и один молодой офицер в адъютантском мундире. Меня посадили, окружили, предложили курить и закидали множеством вопросов, причем я все время сознавал, что всю мою персону тщательно осматривают со всех сторон. Только золотое правило, что в чужой монастырь с своим уставом не ходят, удержало меня от проявления горького чувства обиды. Теперь, после кровавой трагедии в киевском театре, вероятно, стало ясно, что не такими приемами достигается эффективная охрана государственных людей. Через несколько минут появился чиновник, и меня через другую, меньшую приемную, где тоже сидели за столом несколько штатских, ввели в кабинет премьера, огромное, с деловой простотой убранное зало. Столыпин приветствовал меня, как старый знакомый, на том основании, что уже много лет читает мои статьи в русских журналах. Я поблагодарил, изложил цель моего посещения и спросил, сколько у нас времени для беседы.
– Я нарочно выбрал для нее такое время, когда я свободен и ничто не может нам помешать, – любезно ответил он. – Между нами и Америкой пробежала черная кошка; про нас там распространяют всяческие ужасы, что, конечно, небезызвестно и вам. Было бы очень желательно исправить эти отношения, невыгодные для обеих сторон. Надеюсь, что вы найдете возможным помочь этому доброму делу.
Беседа наша продолжалась без перерыва два с половиной часа. Я в ту же ночь целиком занес ее на бумагу, пользуясь моей вопросной программой, и потому теперь абсолютно ручаюсь за почти дословную точность передачи.
– Я желал бы узнать, прежде всего, почему прошлым летом не состоялось образование министерства с участием общественных деятелей. Достоверно известно, что об этом поднимались и возобновлялись переговоры несколько раз. Начались они еще при графе Витте. Искренность правительственных намерений заподозривается у нас отчасти – может быть, даже главным образом, – потому, что представители общества до сих пор не допущены в кабинет, который все еще является единственным активным органом власти.
– Как в кабинете нет общественных деятелей? Да сам-то я кто же такой? Тот факт, что я губернаторствовал короткое время, еще не делает из меня бюрократа. В петербургском чиновном мире я чужой человек, у меня тут нет ни прошлого, ни служебных, ни придворных связей. Я себя считаю чисто общественным деятелем: проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства. Это просто недоразумение!
Несмотря на свою рослую, крупную, внушительную фигуру, Столыпин был очень подвижен – постоянно менял свое положение в кресле, жестикулировал, умело и эффектно повышал голос на нужном слове. Говорил он не только плавно и красиво, но и с подкупающей собеседника убежденностью и, казалось, искренностью.