– Вы сделались известны, – возразил я, – именно как особенно энергичный губернатор, и ни здесь, ни на Западе вас никогда не признают общественным деятелем в общепринятом в России смысле этого слова. Такими деятелями признали бы только лиц, выдвинутых обществом, а не назначенных старыми путями. Что и власть, и вы сами ясно понимаете эту разницу, видно из того, что и до вас велись долгие переговоры именно с такими лицами. Мне важно установить вашу версию, почему они ни к чему не привели.
– О том, что было при графе Витте, я знаю только понаслышке. Меня это очень мало интересовало. События шли так быстро, что к тому времени, как я сделался премьером, это была уже древняя история. Обратитесь к нему самому[37]. Я же действительно в прошлых июне и июле месяцах, в целях всестороннего уяснения положения, имел несколько бесед – даже совещаний, что ли, – по этому предмету с разными лицами. Я знаю, как склонно наше общество видеть в таких попытках известную слабость. Ошибочно думать, что русский кабинет, даже в его современной, объединенной форме, есть власть: он только отражение власти. Нужно знать ту совокупность давлений и влияний, под гнетом которой ему приходится работать. Я никогда не считал практичной идею о так называемом коалиционном министерстве уже по одному тому, что лидеры общества не были бы в состоянии сговориться между собой ни о программе, ни о лицах. Д. Н. Шипов, когда в конце прошлого июня за ним прислали из Царского и спросили его, возьмется ли он составить кабинет, начисто отказался, заявив, что он безусловный сторонник самодержавия[38]. С ним я тогда же в Елагином дворце, в присутствии Извольского и Н. Н. Львова, проспорил всю ночь до петухов, убеждая его взять место в кабинете. Несколько позже, уже после роспуска Думы, он же и князь Георгий Львов, препираясь со мной на той же почве, дошли до такой степени раздражения, что соглашение сделалось невозможным. У нас каждый согласен быть диктатором, но ничем иным. Словом, общественные деятели этого рода не вошли в кабинет, потому что не могли столковаться ни между собой, ни с правительством, которое было готово встретить их на полпути. А передать им всю власть целиком при таких условиях было бы преступлением. Помилуйте, разве мы готовы к парламентаризму? Нами было сделано все, чтоб достигнуть разумного исхода и примирения, но эти господа были вне действительности и возможностей, и упрекать правительство в неудаче переговоров отнюдь нельзя. Положение не допускало колебаний и бесконечных программных препирательств; нужно было действовать, тушить пожар, а не раздувать его бесплодными, безнадежными спорами. Не этим путем, а только ярким, осязательным проявлением авторитета власти можно было остановить дальнейшее развитие анархии в стране и начать укрепление нового строя, как он был определен Манифестом 17 октября и новой редакцией Основных законов. Только это и было моей задачей и целью, как я их понимал и понимаю.
– Это последнее ваше заявление чрезвычайно для меня важно, – вставил я. – Но как согласить его с удержанием военного положения и разных охран почти на всем пространстве России, и с таким широким применением военно-полевых судов? Ведь конституция и такие исключительные методы, остающиеся целиком в полной силе и сделавшиеся, по-видимому, нормальными, абсолютно несовместимы.
– В моем представлении слово «конституция» едва ли применимо в данном случае. Оно определяет такой государственный порядок, который или установлен самим народом, как у вас в Америке, или же есть взаимный договор между короной и народом, как в Пруссии. У нас же Манифест 17 октября и Основные законы были дарованы самодержавным государем. Разница, конечно, громадная и еще не получившая правильного оформления. Что же касается исключительных методов, то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. Имейте прежде всего в виду, что все это перешло ко мне по наследству – завелось и велось до меня – и пока не отменено легально, должно продолжаться. И я, и министерство ведь только исполнители, а не законодатели. Мы обречены на ожидание. Такие потрясения, какие мы пережили и все еще переживаем, действуют в одном направлении на всю страну, на все классы. Невозможно отрицать и не следует упускать из виду, что в последнее время анархия овладела у нас не только народом и обществом, но и персоналом правительственной власти. Это ведь корь или скарлатина в своем роде. И этот персонал был дезорганизован донельзя, как и все остальное. Вся страна сошла с рельсов. Ведь всего год тому назад в большей части провинции не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одних Москве и Одессе считаются десятками, может быть сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности!
Столыпин вскочил и обратился к висевшему сзади него телефону.
– Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском, и в Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве, и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне «товарищей», или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки? Все было расшатано и распущено. И если этот персонал и в обыкновенное-то время, до смуты 1905 года, не умел управлять страной без исключительных положений, что мы могли бы с ним предпринять, внезапно отменив их, когда вся Россия была в огне? Ведь он бы весь сбежал и попрятался, ведь в его глазах это была бы невозможная бессмыслица. Дайте время искоренить все негодное, заменить его соответствующим новым требованиям материалом. Людей у нас мало; торопиться с таким сложным делом чрезвычайно опасно. Ведь их, начиная с губернаторов – в числе которых были и «товарищи», и бежавшие с мест, – десятки, сотни тысяч. И все-таки еще в последнем заседании Совета министров мною сделано представление о снятии чрезвычайной охраны с пяти местностей. Все придет в свое время; дайте вздохнуть и осмотреться. Между проектами, готовыми для внесения в Думу, одно из первых мест занимает проект о неприкосновенности личности. Надеюсь, что он удовлетворит все разумные требования в этом направлении. Поверьте, что возможность перехода к нормальной закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть.
– Вам, конечно, небезызвестно, – заметил я, – что острым началом современных американских антипатий к России послужил Кишиневский погром. К сожалению, погромы того же характера сделались с тех пор чем-то хроническим, а после 17 октября к ним присоединились и такие явления, как избиение интеллигенции, напр<имер>, в Томске, Твери, Вологде. Едва ли можно отрицать, что отношение к ним власти во многих случаях было более чем сомнительно, не только в смысле бездействия, но и в смысле поощрения. Тут одно из двух: или власть бессильна, или она им потворствует. Смею вас заверить, что в глазах Запада ничто так не подрывает доверия к намерениям русского правительства, как беспрепятственное допущение так называемой черносотенной агитации и апатия в преследовании ее кровавых последствий, несмотря на существование военных положений и полевых судов. В совокупности этих фактов склонны видеть какую-то темную политическую игру, а не твердую решимость искоренять анархию во всех ее видах.
Столыпин опять вскочил и заходил по комнате.
– Это область такая же тяжелая, как и сами полевые суды, и гораздо более щекотливая. И в ней опять-таки и я, и министерство еще боле бессильны, хотя и по другим причинам. Она вынуждала меня не раз думать об отставке. Я уже упоминал о том гнете различных давлений и влияний, который постоянно и очень остро действует на кабинет. По некоторым вопросам у нас существует недосягаемый для него status in statu[39], и это один из них. Мне остается только лавировать. Погромы теперь прекратились, и пока я у власти, их больше не будет. За прошлое я, конечно, не ответствен, и попрошу вас извинить меня, если этим и ограничу мой ответ. Во всяком случае, это только одна и сравнительно незначительная сторона всей нашей жизни.
– Как согласить, – спросил я моего собеседника, – появление указа 9 ноября 1906 года с только что высказанным вами вашим отношением к Манифесту 17 октября и новому строю? Я придаю этому акту огромную важность и вследствие формы его появления, и по существу.
– Акт действительно огромной, первостепенной важности, и это-то именно и должно быть достаточным объяснением спешности его издания для всех, для кого благо Родины важнее малообоснованных сомнений в правильности формы. Чисто юридическое значение этой формы может быть оспариваемо, как и почти все в науке права, но я, например, сам будучи юристом, не вижу для того достаточных оснований. Наше время переходное; приходится пользоваться и старым, и новым, смотря по тому, что больше соответствует моменту, хотя бы и с натяжкой. Нельзя сделать существенного изменения в государственном порядке без зигзагов; нельзя останавливаться из-за спорных юридических тонкостей. Если в законе есть недосмотры и упущения, дело законодательных учреждений исправить их впоследствии в состязательном процессе с нами. Нам необходимо было торопиться, начать дело фактически, чтобы отвлечь возбужденные в народе аппетиты и направить их на единственный практический путь. Социалисты, и открытые, и тайные, обострили без всякой нужды весь аграрный вопрос и поставили его на опаснейшую почву. Время идет быстро, народ возбужден безумнейшей агитацией – а всякая земельная реформа по самому своему существу может подвигаться вперед только очень медленно. Вот причины спешности акта и приданной ему формы. А по существу, община задерживает больше всего остального, вместе взятого, и наше государственное, и наше экономическое развитие. Она лишает крестьянство благ и шансов индивидуализма и препятствует формации среднего класса, класса мелких поземельных собственников, который в наиболее передовых странах Запада составляет их мощь и соль. Что так быстро выдвинуло Америку в первый ряд, как не индивидуализм и мелкая поземельная собственность? Наша земельная община – гнилой анахронизм, здравствующий только благодаря искусственному, беспочвенному сентиментализму последнего полувека, наперекор здравому смыслу и важнейшим государственным потребностям. Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействий невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная, устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных, вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь.