– Не значит ли все то, что вы только что сказали, что указ 9 ноября есть то разрешение правительством аграрного вопроса, дальше которого оно не пойдет, так как в его глазах корень зла и причины крестьянского оскудения заключаются совсем не в том, в чем их видит общественное мнение?
– Значит и это, и многое другое, столь же существенное. Россия в политическом смысле до сих пор была государством сословным, причем самое большое сословие, крестьянство, в десять раз превышающее численностью все вместе взятые, было обезличено главным образом общиной. Это не отдельные граждане, а людская амальгама, масса, в которой индивидуализму открыта только одна дорога – кулачество. В ней нет понятия о гражданственности, о связанных с ней правах и обязанностях, следовательно, нет и граждан, а без граждан правовое государство немыслимо. Нужно создать этих граждан, нужно дать способной части крестьянства возможность сделаться ими. Этого не сделаешь скороспелыми реформами, в один день или в один год, без соответственной подготовки почвы, особенно при том состоянии умов в стране, которое вызвано страшными потрясениями последнего времени. Теперь нам доступна только подготовительная работа, так как прежде всего необходимо успокоение умов, какой бы ценой оно ни было достигнуто. – На этой фразе голос Столыпина металлически зазвенел. – Покуда продолжается революционная агитация, прочно идти вперед нельзя. Я рассчитываю, что указ 9 ноября окажет самое серьезное воздействие на все эти стороны положения.
– Значит ли это, что существенных реформ в управлении в ближайшем будущем ожидать нельзя?
– И мое министерство, и все другие заняты выработкой разных реформ, осуществление которых будет зависать от работоспособности Думы и Государственного совета. Но чтобы какая-либо серьезная реформа могла быть воспринята страной, нужна почва, нужно надлежащее к ней отношение. Вот хоть бы реформа земства или положения о земских начальниках. Подай им реформу земства, уничтожь земских начальников. Да ведь в большей части империи совсем нет никакого земства. Не целесообразнее ли сначала ввести его там, где его нет? Всего сразу не сделаешь. Я близко знаком с положением Западного края, уверен, что земские учреждения были бы там крайне полезны, прямо необходимы, и думаю, что следовало бы немедленно заняться этим. Нет, прежде сломай то, что уже есть, то, что находится в ходу. Давления таковы, так много было наобещано и наговорено до меня, что пришлось-таки составить прежде всего проект общеземской реформы. А на что ее опереть при настоящем положении нашей провинции, пока сильный крестьянин не занял в ней место собственника-землевладельца? На так называемый третий элемент? Но ведь это в громадном большинстве случаев элемент беспочвенный, ничем к месту не привязанный, к тому же слепо радикальствующий. Его не удовлетворит никакая реформа, исходящая от правительства; ему нужна социалистическая республика.
– Однако, если некоторые крайние партии и требуют необоснованных скачков, нельзя же отрицать, что в стране есть многочисленные серьезные общественные элементы, способные к разумному созиданию, и что новый строй должен дать им возможность к самодеятельности и участию в государственном управлении? И что именно реформа земства, в смысле расширения его состава и пределов его компетенции, была бы одной из главных таких возможностей? Ведь не хотите же вы сказать, что и инициатива, и окончательное решение, пока не водрузится в крестьянстве гражданственность, должны по-прежнему принадлежать одному правительству? В чем же тогда состоит новый строй?
– Боже меня сохрани от такого толкования! Я говорю только о необходимости постепенности, о своевременности того или другого. Дела так много, расшатано так многое, разыгрались такие аппетиты, а почва так зыбка, что нет ничего легче, как сделать faux pas[40], которого потом ничем не поправишь.
– Что же в практическом для преобразования разных частей управления вы ставите на первый план?
– Нам нужно, прежде всего, так поставить и направить наши новые законодательные учреждения, чтобы был прямой, торный путь к какой бы то ни было реформаторской работе. Пока такого пути нет, пока эти учреждения не окажутся на надлежащей высоте, всякие определенные программы будут преждевременны.
– Как вы относитесь ко Второй думе и каково в ваших глазах ее будущее?
– Состав ее очень пестрый и в то же время серый. Мы готовы идти ей навстречу с целой массой законопроектов, из которых с десяток большой важности, не говоря уже о земельной реформе. Работа предстоит огромная и сложная. Между тем у многих членов главной, а иногда и единственной квалификацией является то, что они были и есть активные враги правительства. Трудно предположить, чтобы они одобрили что-либо, от него исходящее. Поэтому у меня лично надежд на эту Думу мало. Однако если она будет работать, будем пытаться работать вместе. Не будет – распустим. После опыта с Первой думой это совсем не так страшно, как многим казалось прошлым летом.
– Есть ли у вас основания думать, что если вы распустите и эту Думу, состав Третьей будет отвечать вашим требованиям? Ведь на выборы и организацию нужно немало времени, а между тем дело преобразования стоит на одном месте, и недовольство в народе должно расти.
– То недовольство, которое было и может быть опасно, идет на убыль. Да и мы теперь готовы к отпору. Прусской власти при переходе к представительному строю пришлось распустить семь парламентов подряд. Что же делать? Разве можно работать производительно, если между правительством и палатами соглашение недостижимо? Приходится терпеливо ждать, пока общество успокоится и образумится настолько, что даст Думе такой состав, который вместе с правительством пойдет к одной цели. Устанут бесплодно фрондировать, когда найдут, что из-под профессионального агитаторства ушла почва; захочется чего-нибудь нового. Ведь наше общество постоянством отнюдь не блещет. Выборный закон существует, и заменить его чем-либо иным нельзя.
– Значит ли это, что правительство признает новые Основные законы, в том числе и выборный, неприкосновенными?
– Безусловно. Ни о малейшей перемене в этом смысле и речи быть не может. Это была бы революция сверху. Мы намерены добиться порядка с тем, что у нас есть. Настоящий строй во всех его частях абсолютно прочен, насколько он зависит от правительства.
– Однако в нашей настоящей беседе вы несколько раз ссылались на такие давления, против которых ваш кабинет бессилен. Я получил такое впечатление, что правительство как бы раздвоено, даже, может быть, растроено или расчетверено, если можно так выразиться. Говорите ли вы только за то правительство, которым вы ведаете, или за его совокупность? Должен ли я понимать, что осуществление каких-либо изменений совершенно невозможно или возможно только без вашего согласия и участия?
В первый раз Столыпин ответил не сразу и как бы колебался.
– Очень сожалею, что у вас образовалось такое впечатление или, лучше сказать, что вы его так подчеркиваете. Все это нужно понимать относительно. Насколько мне известно, общее настроение настоящего момента, какое-либо изменение нашего политического status quo абсолютно невозможно, ни теперь, ни вскорости. В то же время в совокупности тех многих элементов, которые составляют наше правительство, всегда возможно внезапное усиление тех или других, могущее достичь и преобладания. Какого-либо постоянного, точно определенного, равновесия нет и не может быть. Пределы возможностей меняются иногда вдруг, совершенно неожиданно. Можно говорить только о настоящем, скажем о текущем годе, а никак не о сколько-нибудь отдаленном будущем.
– Простите, если мой следующий вопрос покажется вам несколько личным, но именно ввиду того, что вы только что сказали, он кажется мне необходимым. Вы сами, не как премьер и министр внутренних дел, а как русский гражданин и общественный деятель, ведь ставите же себе известные пределы в политических возможностях, которых ваше личное ego будет не в состоянии перейти? Вы сами сказали, что уже несколько раз думали об отставке.
– Я прежде всего верноподданный моего государя и исполнитель его предначертаний и приказаний. Мысль об отставке иногда меня посещает, но у нее всегда настороже есть могучий противовес. Мне более или менее точно известны господствующие течения в наших правящих сферах, в той совокупности элементов, составляющей наше правительство, о которой мы только что говорили. Эти течения, после тяжелого опыта последних двух лет, естественно склоняются все больше и больше в сторону реакции. Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать бог знает что. Общество наше все еще бродит. Оно крайне близоруко и недостаточно воспитано политически; иначе ему стало бы ясно, что при настоящих условиях более либеральный кабинет, чем мой, немыслим, тогда как возможности в противоположном направлении, в сущности, беспредельны. Пора бы сообразить все это. Однако я ответил на массу ваших вопросов. Позвольте и мне спросить вас кое о чем. Каково настроение в тех сферах, где вы вращаетесь? Мне они более или менее известны.
– В них только и разговору, что о сенатских разъяснениях да о давлении, которое правительство повсеместно оказало на выборы в Думу. Скажите, к чему было так вызывающе дразнить общественное мнение? С точки зрения практической политики, результаты получились ничтожные, а раздражение существенно усилено. Так, по крайней мере, кажется мне со стороны.
Столыпин почти рассмеялся.
– Да, слышал и я, что и решения Сената, и усердие архиереев, исправников и земских начальников – все это валят на мою голову и на правительство. Едва ли нужно упоминать о Сенате: тут какого-либо прямого давления не могло, конечно, быть и не было. Если сенатские разъяснения и кажутся кому-либо односторонними, то кабинет здесь ни при чем; все дело в общем настроении. Скажу вам также категорически, что насчет выборов в Думу в провинции не было не только каких-либо общих секретных циркуляров, но и каких-либо словесных указаний или внушений. Если и были какие-нибудь нажимы или неправильности – необходимо, впрочем, весьма и весьма учитывать все то, чем привыкла злоупотреблять наша разнузданная пресса, – то все это было результатом общих условий, общего положения, главным образом «переусердия» местных властей, весьма, впрочем, понятного. Я уже говорил вам, какой, в общем, был этот персонал, как всего год тому назад он прямо-таки дезертировал; теперь он опомнился и «переусердствует» не в меру в другую сторону. Допускаю даже некоторую долю злорадства, чувства отместки, что ли, и за собственный перепуг, и за то издевательство, которое многим из них пришлось пережить в пресловутые «дни свободы». Ведь с ними не церемонились. У нас все так. И когда их подтянули и они почувствовали, что в Петербурге все еще есть власть, они ударили в набат и начали орудовать, кто как умел. Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет. Их в полгода не переделаешь. А начни взыскивать за это «переусердие» – опешат, собьются с толку и опять свое прямое дело бросят. Если, по мнению оппозиции, и Сенат не в меру «попереусердствовал», то чего же ждать от этих господ? И тут, как во всем остальном, у оппозиции нет понимания действительности, нет уменья верно оценивать положение, помимо общей нашей склонности делать из всякой мухи слона.