Первое мое соприкосновение с ним, когда он был во главе правительства и после неудачи Витте. Когда Столыпин на первых же порах приступил к такой же идее, он имел в виду Шипова, Львова, меня; он в первые дни своего появления у власти развивал эту идею. Он убеждал Львова взять на себя, говоря, что нет предела той земельной реформы, которую он имел в виду; намереваясь исполнить все, что требуется в смысле государственных жертв, чтобы расширить площадь крестьянского земледелия, предоставить льготы по покупке земель… что нет предела – это основа всего. Если только нам эта земельная реформа не удастся, то всех нас надо гнать поганым помелом. Он указывал, что между Львовым и им разницы, по существу, нет большой, он не допускает революционного элемента в эту реформу.
Базили: Это так легко было сделать. Все дворянство в долгу, как в шелку. Просто курс поставить определенный.
Гучков: Это в нем давно сидело. Потом, когда он приступил к реформам, он нашел этот вопрос подготовленным. Разработка шла по Министерству внутренних дел. Это была работа В. И. Гурко в качестве товарища министра; ближе подошел к этим идеям и тот законопроект, который правительство провело в порядке 87 статьи, этот закон составлен главным образом на основании проектов, подготовленных в министерстве Гурко.
В противоположность тем, которые думают освободить и предоставили крестьян самим себе, он предполагал, что это первый шаг к дальнейшему. Подъем культурный крестьянства. Раз вы вышли из общины, сделались земельным собственником, вы вправе приобщиться ко всем тем экономическим и финансовым благам, с которыми связан личный кредит, особенно крестьянские банки, которые давали возможность мелким собственникам улучшить хозяйство. [Наряду] с этими экономическими мерами была принята мера подъема общественного и социального уровня крестьян, подготовки их к идеям самоуправления в тех пределах, в которых их навыки давали возможность, [поставлен] вопрос о волостном земстве. Мужика пустили в губернское земство – там он теряется; в уездном – тоже, но он думал создать из волостных земств хорошую школу для крестьянства. И, наконец, поднятие умственного уровня крестьянства посредством школы. Со времени Третьей думы много было сделано в смысле образования. Такая работа обещала нам лет через десяток-два-три получить новое крестьянство.
А волостное земство вот в каком виде. Оно было коньком либеральных партий. Столыпин очень сочувственно к этому относился. Разумеется, правительство не выполнило всех ожиданий, так как в волостном земстве предполагалось слить в общей работе разные группы населения, начиная от помещика, собственника завода, местного священника, доктора и лавочника и, наконец, просто крестьян. Надо было против засилья крестьянской массы оградить этих представителей. Поэтому вводились некоторые нормы, ограничения, волостное земство было поставлено под известный контроль, пока формы самоуправления еще не созрели, требовалось руководство.
Левые встретили волостное земство в штыки, в правых кругах несочувственно. Мы, в середине, мы были сторонниками этого. Наш докладчик Глебов, предводитель дворянства Нежинского уезда, был немножко склонен к левизне в этих вопросах. В законопроекте, поскольку он прошел комиссии Думы, Глебов дал уклон несколько более в сторону левых ожиданий. И сделал его малоприемлемым. Даже для правительства характерно было, что этим левым поправкам правые элементы не препятствовали. В таком виде это попало в Думу. Столыпин несколько раз пытался Глебова и некоторых членов этой комиссии обламывать, чтобы они пошли на уступки, которые сделали бы этот законопроект приемлемым. В конце концов этот законопроект прошел и поступил в Государственный совет, а там он не успел пройти. У Столыпина был один недостаток: он не умел рекламировать ни себя, ни своего правительства, ни программы.
А. В. ГерасимовНа лезвии с террористами
Глава 8. Наш враг
<…> В начале 1906 года самый острый период болезни, поразившей страну, уже был позади. Решительные, энергичные действия правительства в декабре 1905 года в известной мере переломили настроение. Общество, постепенно преодолевая гипноз революционных идей и лозунгов, отходило от революционных партий, и если далеко еще не перешло на сторону правительства, то в то же время надолго отрекалось от какой бы то ни было поддержки революционеров. Конечно, среди рабочих, студенчества, даже в армии еще были сильны элементы революционного брожения, но все это не шло ни в какое сравнение с 1905 годом. Это изменение условий и всей обстановки почувствовали и не могли не почувствовать революционные партии. Они вынуждены были на опыте ощутить реальные границы своих собственных сил. Они не могли не видеть краха и гибели вызванного ими к жизни массового движения. Но, не мирясь с этим фактом, они стали искать способов вновь оживить движение и для этой цели особенные усилия стали прилагать к развитию единоличного террора и других так называемых боевых выступлений. Эту задачу в соответствии с своим прежним опытом поставила перед собой прежде всего партия социалистов-революционеров.
В соответствии с этим изменившимся характером деятельности революционных партий изменялись и задачи политической полиции. Особенно необходимым стало добиться такого положения, при котором я был бы осведомлен о тайных планах всех руководящих революционных организаций и потому имел бы возможность расстраивать те из этих планов, которые были наиболее опасны для государства. Эта задача и определила характер реформ, которые я стал проводить в возглавляемой мною петербургской политической полиции.
Аппарат охранного отделения был очень велик. Под моим начальством находилось не менее 600–700 человек. Здесь были и уличные агенты (филеры, свыше 200 человек), и охранная команда (около 200 человек), и чины канцелярии (около 50 человек) и т. д. Верхушку составляли жандармские офицеры, прикомандированные к охранному отделению (их было человек двенадцать-пятнадцать), и, кроме этого, чиновники для особых поручений (пять-шесть человек). Такое количество служащих мне казалось вполне достаточным для осуществления задач, стоявших перед политической полицией в Петербурге, но личный состав был далеко не удовлетворителен. Очень многих пришлось удалить, прежде чем удалось подобрать такой состав, который стал послушным и точным орудием в моих руках. Много пришлось поработать и для того, чтобы подтянуть дисциплину среди служащих. Эта дисциплина стояла вначале далеко не на нужном уровне. Я уже упоминал, что и у нас едва ли не дошло до стачки филеров: когда летом 1905 года один из них был убит на окраине города революционерами, то остальные пытались устроить совещание и выработать требования, чтобы их не заставляли ходить в рабочие предместья, особенно по ночам… Конечно, я со всей решительностью добился тогда полного подчинения, и больше разговоров о таких требованиях не возникало.
Но самой главной моей задачей было хорошо наладить аппарат так называемой секретной агентуры в рядах революционных организаций. Без такой агентуры руководитель политической полиции все равно как без глаз. Внутренняя жизнь революционных организаций, действующих в подполье, – это совсем особый мир, абсолютно недоступный для тех, кто не входит в состав этих организаций. Они там в глубокой тайне вырабатывали планы своих нападений на нас. Мне ничего не оставалось, как на их заговорщицкую конспирацию отвечать своей контрконспирацией – завести в их рядах своих доверенных агентов, которые, прикидываясь революционерами, разузнавали [бы] об их планах и передавали бы о них мне.
Такие агенты были у петербургской охраны и до меня – но их было очень мало, никакой руководящей роли они не играли, и работа с ними была вообще поставлена крайне скверно.
<…> К концу моей работы в охранном отделении я имел в общей сложности не меньше 120–150 таких агентов во всех революционных и оппозиционных партиях – среди с.-д., с.-р., максималистов, анархистов, даже среди умеренных либералов, так называемых кадетов, и через них бывал осведомлен о всем важнейшем, что творилось в тайниках революционного подполья. Все эти агенты были разбиты на группы – по партиям, в рядах которых они числились, – и находились в заведовании соответствующих офицеров, которые поддерживали с ними регулярные сношения. Конечно, в охранное отделение никто из них не ходил. Для встреч были заведены особые конспиративные квартиры в разных частях города – каждая из таких квартир была известна не больше чем трем-пяти секретным агентам, причем им строжайше было запрещено являться на эти квартиры иначе, как в точно им для того назначенные часы: таким путем устранялась возможность их встреч друг с другом: один агент ни в коем случае не должен был знать в лицо кого-либо из других агентов. С особо важными агентами, которые имели то или иное отношение к центральным организациям, сношения поддерживал я сам непосредственно. Таких агентов было пять-семь, причем для свиданий с каждым из них у меня была особая квартира. <…>
Условия моей работы по руководству охранным отделением за весь период, когда мне приходилось действовать при П. А. Столыпине, самым благоприятным образом отразились на разрешении задачи, которую я выше формулировал. В этих целях большое значение имел тот факт, что я в своей работе не был подчинен никакому контролю со стороны Департамента полиции. Скорее, наоборот – Департамент полиции находился под моим контролем в тех областях его работы, которые меня особенно интересовали. Это положение в известной мере учитывалось и руководителями охранных отделений на местах, которые все больше начинали рассматривать Петербургское охранное отделение как наиболее влиятельный и фактический центр всего политического розыска в империи. Столыпин понимал чрезвычайную важность концентрации именно в столичном охранном отделении всех вопросов, связанных с революционным движением, и оказывал этой тенденции самую активную поддержку.
Вопрос о правильной постановке центральной внутренней агентуры в революционных партиях вследствие официальной позиции, занятой по отношению к нему Департаментом полиции, находился в самом неудовлетворительном положении. Департамент полиции чрезмерно ограничивал роль и характер отношений своего секретного агента в отношении революционной организации. Такой агент не мог входить в революционную организацию и не мог непосредственно участвовать в ее деятельности. Он должен был только использовать в частном порядке свои личные знакомства, отношения и связи с революционными деятелями. Если еще допускалось вхождение во второстепенные организации и выполнение второстепенных функций, то абсолютно исключалось участие агентов в центральных, руководящих органах или предприятиях революционных партий, что фактически означало неосведомленность о деятельности их. Конечно, этот общий подход терпел на практике значительные изменения. Фактически секретные агенты часто и входили в состав революционных партий, и вели там работу, – и Департамент полиции, смотря на это, по существу, сквозь пальцы и терпя нарушение установленных норм, лишь формально прикрывался незнанием действительных отношений.
Я считал эту официальную позицию и неправильной, и грозящей серьезными последствиями. Я полагал, что задача политической полиции не попустительствовать таким нарушениям установленных норм, но ясно и определенно видеть свою задачу в том, чтобы ввести своих секретных агентов в самые центры революционных организаций, держать их там под контролем (в частности, путем постановки тщательно налаженного взаимного контроля нескольких агентов, не знающих о существовании друг друга) и таким образом быть осведомленным самым точным образом о деятельности и планах революционных центров и иметь возможность в нужный момент помешать этим планам и приостановить эту деятельность.
В связи с этим я пришел к выводу о необходимости изменить и отношение политической полиции к тем революционным центрам, где находились мои секретные агенты. По системе Зубатова, например, задача полиции сводилась к тому, чтобы установить личный состав революционной организации и затем ликвидировать ее. Моя задача заключалась в том, чтобы в известных случаях оберечь от арестов и сохранить те центры революционных партий, в которых имелись верные и надежные агенты. Эту новую тактику диктовал мне учет существующей обстановки. В период революционного движения было бы неосуществимой, утопической задачей переловить всех революционеров, ликвидировать все организации. Но каждый арест революционного центра в этих условиях означал собой срыв работы сидящего в нем секретного агента и явный ущерб для всей работы политической полиции. Поэтому не целесообразнее ли держать под тщательным и систематическим контролем существующий революционный центр, не выпускать его из виду, держать его под стеклянным колпаком – ограничиваясь преимущественно индивидуальными арестами. Вот в общих чертах та схема постановки политического розыска и организации центральной агентуры, которую я проводил и которая, при всей сложности и опасности ее, имела положительное значение в борьбе с возобновившимся единоличным террором.
Как я уже говорил, особенно опасными из всех революционных групп, с моей точки зрения, были тогда социалисты-революционеры, которые вновь вернулись к подготовке и организации покушений против жизни руководителей правительства. Как известно, эта партия официально, со своего возникновения в начале 1902 года, признала террор одной из главных своих задач. Для этой цели ею была создана особая Боевая организация, находившаяся в партии на особом, привилегированном положении: даже Центральный комитет партии, руководивший ее деятельностью вообще, не был посвящен в подробности внутренней жизни и планов Боевой организации и не был осведомлен об ее личном составе. Члены ЦК знали только двух-трех человек из этой Боевой организации – тех, которые входили в состав ЦК, представляя в нем интересы БО. Конечно, и эти лица были известны не по их настоящим фамилиям, а по партийным псевдонимам: в революционных партиях тогда все члены бывали известны только по псевдонимам. Имена этих официальных представителей БО были довольно широко известны в партии – и мои агенты мне их весьма скоро сообщили: это были Павел Иванович (под этим псевдонимом скрывался Б. В. Савинков1, которого я тогда считал главным руководителем БО) и Иван Николаевич (о том, что это был псевдоним Азефа, я узнал только много лет спустя). Подвести моих агентов как можно ближе к этой организации и через них получать хотя бы самые общие сведения относительно планов последней было в это время моей главнейшей заботой. Но при конспиративности, которой была окружена БО, это было делом очень трудным. В течение ряда месяцев я постепенно старался достигнуть этой цели, подводя одного из моих агентов к некоторым из членов Центрального комитета. Для этого я предоставил ему возможность оказывать этим лицам ценные услуги, не арестовывая их самих. И он был уже очень близок к цели: ему даже предложили войти в состав БО, но в это время нужды в таком вступлении у меня уже не было: представителем БО, который предложил моему агенту войти в БО, был не кто иной, как Азеф, к этому времени уже работавший под моим руководством. Поэтому я заставил своего агента отклонить предложение. При наличии в БО Азефа второй агент мог быть только вреден…
Глава 11. В дни Первой Государственной думы
Открытие Государственной думы было назначено на 26 апреля 1906 года ст. ст.2 Правительство Витте готовилось выступить перед ней. Помню, приблизительно за неделю до того я был у Дурново, и он говорил мне о том, как он думает наладить свои отношения с Думой. Но дни правительства Витте были уже сочтены. Я вспоминал потом, что некоторые намеки Рачковского3 должны были меня предупредить о готовящейся перемене, но в свое время я не обратил внимания на эти намеки. Потом я узнал, что Рачковский был одним из инициаторов отставки Витте. В этом отношении он был рупором Трепова, влияние которого к началу 1906 года очень сильно возросло. По поручению Трепова Рачковский вел разговоры с Горемыкиным, который и был предложен государю в качестве кандидата на пост председателя Совета министров.
Отставка правительства Витте явилась для всех неожиданностью. По-видимому, государь был не прочь, чтобы Дурново, к которому он очень хорошо относился, после того как он справился с декабрьским кризисом в Москве, остался в Совете министров, но сам Дурново был рад уйти на отдых. Он говорил мне, что он указал на Столыпина как на лучшего из всех возможных ему преемников. После выхода в отставку Дурново получил из государственных средств большую сумму денег и тотчас же уехал за границу. Иван Логгинович Горемыкин, назначенный председателем Совета министров, был человек бездеятельный, совершенно не интересовавшийся политикой. Он хотел только одного, чтобы его как можно меньше тревожили. Он меньше всего подходил для поста руководителя правительства в столь новой и сложной обстановке.
26 апреля состоялся в Зимнем дворце высочайший прием членов Государственной думы. Был теплый, солнечный день. На набережной Невы вдоль Зимнего дворца стояли толпы разношерстной публики. Депутатов везли из Таврического дворца к Зимнему на особых пароходиках. На некоторых из них депутаты подняли красные знамена. Из толпы неслись приветствия. Местами запевали революционные песни. В Зимнем дворце был отслужен молебен.
Царь вышел к депутатам, желая приветствовать в них первых избранников русского народа. Но многие из этих избранников не скрывали своего резко враждебного отношения к монарху. На обратном пути повторились те же сцены, а около Выборгской тюрьмы, которая выходит на Heвy, имели место настоящие революционные демонстрации. Я ходил наблюдать настроение. Помню затем разговоры среди знакомых. Все сходились на том, что при таком составе депутатов Россия едва ли встанет на путь желательных реформ. Первые же заседания Государственной думы полностью оправдали эти опасения. Чем дальше, тем определеннее речи депутатов начали носить революционный характер, министров встречали враждебно, кричали им разные оскорбительные слова, вроде «палач!», «кровопийца!». Государственная дума становилась каким-то всероссийским революционным митингом.
К этим дням относится начало моего знакомства с Петром Аркадьевичем Столыпиным. Работа под руководством последнего принадлежит к самым светлым, самым лучшим моментам моей жизни, – и мне о нем еще придется очень много говорить. Уже во время первого свидания Столыпин произвел на меня самое чарующее впечатление как ясностью своих взглядов, так и смелостью и решительностью выводов. Он знал обо мне от Дурново и потребовал, чтобы я представился ему немедленно после вступления его в должность. Прием длился, наверное, около часа. Я сделал обстоятельный доклад о положении дел в революционных партиях. Столыпин просил меня сноситься с ним по всем делам, касающимся политической полиции, непосредственно, минуя Департамент полиции. Он хотел, чтобы я делал ему доклады по возможности каждый день. И действительно, почти ежедневно после 12 часов ночи я приезжал к нему с докладом, и если меня не было, он обычно звонил и справлялся о причинах моего отсутствия. «Для вас, – заявил он мне в первую встречу, – если будет что-то экстренное, я дома во всякое время дня и ночи». Подчеркнутое Столыпиным нежелание сноситься со мной через Департамент полиции объяснялось его отношением к Рачковскому, который в это время еще продолжал стоять во главе Департамента полиции. Осведомленный о Рачковском от Дурново, а возможно, от кого-либо еще, он относился к нему очень отрицательно и не скрывал этого своего мнения в разговорах.
Вскоре по желанию Горемыкина я должен был явиться с докладом к нему. Впечатление, вынесенное мною от этой встречи, было прямо противоположным впечатлению, полученному от беседы со Столыпиным. К этому времени в Государственной думе уже определилось ярко революционное настроение, и я стал определенным сторонником уничтожения этой революционной говорильни. Именно в этом духе я и строил свой доклад о деятельности революционных партий. Но уже очень скоро я почувствовал, что мой рассказ мало интересует Горемыкина. Он прервал меня ласковыми словами:
– Ну, ну, полковник, не надо так горячиться. Вы слишком молоды и потому принимаете все всерьез. Поживете с мое, будете спокойнее. Все устроится. Надо предоставить события естественному ходу вещей.
Когда я в ответ указал ему, что Дума уже сейчас оказывает вредное влияние, а устраиваемые в ней демонстрации, когда министров встречают и провожают словами «палач!», дискредитируют власть в глазах населения, Горемыкин тем же тоном ответил мне:
– Ну, если министров так оскорбляют, то им не нужно и ходить в Думу. Пусть они там варятся в собственном соку. Таким путем Дума сама себя дискредитирует в населении.
В этом отношении Горемыкин целиком находился под влиянием Рачковского, который именно так расценивал обстановку и очень сблизился в это время с Горемыкиным. По-видимому, они были и раньше знакомы, а теперь они проводили вместе почти целые дни. Я как-то спросил Рачковского, о чем он постоянно беседует с Горемыкиным. Он ответил неопределенно: так, о житейском… Немедленно по вступлении в должность председателя Совета министров Горемыкин переехал в казенную квартиру, на Фонтанку, 16. Там же поселился и Рачковский. Дела Департамента полиции он совсем забросил и стал политическим советником при Горемыкине, получив от него особое поручение организовать правые партии и наблюдать за ходом общественного движения в стране, в особенности за деятельностью Государственной думы. Вся деятельность Союза русского народа и других монархических групп, созданных в это время, протекала под непосредственным влиянием и руководством Рачковского. Об этих партиях и группах мне еще придется говорить дальше. Что касается наблюдения за Государственной думой, то для этой цели был создан особый орган надзора. Один из моих жандармских офицеров Бергольд4 получил специальное поручение и был назначен начальником думской охраны. Он находился в непосредственном ведении Департамента полиции. Для организации надзора за депутатами ему были отпущены средства на обзаведение секретными агентами. Но особого труда тут не понадобилось, ибо никто из депутатов и не скрывал своей деятельности.
Задача Рачковского не ограничивалась этим наблюдением. Он стремился создать внутри самой Государственной думы сильную партию. Вначале казалось, что некоторые возможности для этого действительно имеются. Многие депутаты-крестьяне были недовольны вызывающими революционными речами и нападками на министров. Поэтому предложенный Рачковским план создания отдельного общежития для монархически настроенных депутатов-крестьян вначале имел известный успех. Целый ряд депутатов поселился в этом общежитии. Но это продолжалось очень недолго. Всем крестьянам, как бы правы они ни были, было присуще стремление получить землю. А потому как только выяснилось, что левые партии за отчуждения, то из общежития (которое в левой прессе получило кличку «ерогинская живопырня») один за другим все депутаты разбежались. «Большой» план Рачковского – привлечение на сторону правительства правых крестьян, – потерпел полное крушение. Это были похороны надежд, о которых вначале мечтал и Горемыкин, – на возможность создать в Думе послушное большинство.
Крах этих надежд ребром поставил вопрос: как быть дальше? Если невозможно создать в Государственной думе послушное правительству большинство, то оставалось два пути: или разогнать Думу, или уступить ей и создать новое правительство, которое опиралось бы на поддержку этой существующей Думы. Горячим сторонником последнего плана, то есть политики уступок, стал Трепов. После того как выяснилось, что в Государственной думе господствуют левые настроения, Трепов снова полевел. Самая мысль о роспуске Государственной думы привела его в ужас. Ему казалось, что тогда начнется всеобщее восстание. Вся Россия запылает в огне подпаливаемых барских усадеб. Было известно, что Трепов вступил в личные сношения с лидерами конституционно-демократической партии и обсуждал с ними вопрос о том, какой состав правительства их удовлетворяет. Начались его секретные доклады государю в том смысле, что для блага России и сохранения династии необходимо пойти на уступки и создать думское министерство. Соответствующий список такого министерства был передан Треповым государю.
Позиция Горемыкина, с которым мне приходилось несколько раз беседовать, вначале была совсем безразличная. Казалось, ему совершенно все равно: будет думское министерство или не будет. Только роспуска Думы и он, и Рачковский определенно боялись. Страх перед восстанием владел ими.
Именно в этот момент впервые большую роль начал играть Столыпин. Я с ним тогда еще не был так близок, как позднее, поэтому я знал о его планах и действиях только отрывочно. В разговорах со мною он неоднократно высказывался в том смысле, что дальнейшее сохранение существующего положения совершенно невозможно и что наиболее правильным был бы немедленный роспуск Думы. Но поскольку на это не согласен ни государь, ни Горемыкин, постольку необходимо вести переговоры с представителями думского большинства.
– Во всяком случае, – говорил Столыпин, – это выяснит положение. Или мы действительно на чем-нибудь сговоримся, или для всех станет ясно, что сговориться невозможно.
Это настроение, а также советы Трепова и прямые указания государя заставили Столыпина пойти на переговоры с представителями кадетской партии. Он имел с ними ряд свиданий, в том числе с профессором Павлом Николаевичем Милюковым. В моей памяти сохранился рассказ Столыпина об одном его объяснении с Милюковым.
Столыпин говорил, что готов был поддержать план создания думского министерства, но с большими оговорками, – а именно, что назначение министров двора, военного, морского, иностранных и внутренних дел должно остаться прерогативой царя. Милюков соглашался на это в отношении первых четырех указанных министров, но категорически настаивал на назначении Думой министра внутренних дел. Столыпин долго доказывал Милюкову, что должность министра внутренних дел не может перейти в руки общественных представителей, потому что они, будучи не подготовлены к административной деятельности, не справятся с революционным движением и разложат аппарат власти. Милюков в ответ на эти соображения, по рассказу Столыпина, ответил следующими словами:
– Этого мы не боимся. Правительство определенно заявит революционным партиям, что они имеют такие-то и такие-то свободы, перейти границы которых правительство им не позволит. До сюда – и ни шагу дальше! А если бы революционное движение разрослось, то думское правительство не остановится перед принятием самых серьезных и решительных мер. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства.
Помню, резюмируя итог этой беседы, Столыпин сказал:
– Толку из всех этих переговоров не выйдет. Однако в последних словах Милюкова имеется мысль. Гильотины не гильотины, а о чрезвычайных мерах подумать можно.
Я с самого начала относился очень скептически к переговорам. Не скажу, чтобы я не видел необходимости больших реформ и не считал полезным привлечение в правительство известных групп общественных деятелей. Но в той обстановке, которая существовала летом 1906 года, для меня была ясна невозможность достичь соглашения на сколько-нибудь приемлемых основаниях. Именно в этом духе я все время делал доклады Столыпину и не скрою, что был очень рад, когда Столыпин наконец определенно стал на ту же точку зрения. К концу июня все правительство стояло на позиции невозможности соглашения и необходимости роспуска Думы. Только Трепов держался иной точки зрения и усиленно давил в этом направлении на государя. Это вывело из себя даже Горемыкина, который как-то с не свойственной ему резкостью однажды заявил Трепову:
– Вы, молодой человек, ничего не понимаете в политике. Лучше не вмешивайтесь в нее, не морочьте голову нашему государю.
Весьма возможно, что в этой борьбе Трепов и одержал бы победу, если бы не одно счастливое обстоятельство. Министром двора к тому времени был барон Фредерикс, к которому государь относился очень хорошо и с большим доверием. Своих взглядов барон Фредерикс не имел и вначале даже помогал Трепову. Столыпин был хорошо знаком с Фредериксом. Последний командовал эскадроном в том гвардейском кавалерийском полку (кажется, в конно-гвардейском), командиром которого был когда-то отец Столыпина. Фредерикc тогда часто бывал в доме у Столыпиных, хорошо знал всю семью и чуть ли не нянчил на руках Петра Аркадьевича. Теплые чувства у него к Столыпину сохранились, и он был рад возможности возобновить давнишние, дружественные отношения с ним. Петр Аркадьевич воспользовался этим благоприятным обстоятельством, для того чтобы привлечь Фредерикса на свою сторону. После того как земельный вопрос встал в Государственной думе очень остро, это удалось в полной мере, и Фредерикc поддержал Столыпина перед государем.
Обстановка тем временем становилась все более и более непереносимой. Не довольствуясь речами в самой Думе, депутаты превратились в своего рода разъездных революционных агитаторов, к тому же оплачиваемых из государственной казны. Особенные усилия они направили на армию. Для революционизирования армии издавались специальные газеты, легальные и нелегальные, печатались сотни тысяч прокламаций. Солдат всячески заманивали на революционные митинги. Специально созданные солдатские организации готовили восстания. То там, то здесь дело доходило до прямых беспорядков в армии. Даже первый батальон Преображенского полка, наиболее близкий к царю, оказал неповиновение начальству. Это был тот самый батальон, в котором революционная пропаганда была обнаружена еще в октябрьские дни 1905 года. Секретная агентура принесла сведения о подготовляемых военных восстаниях в Кронштадте, Свеаборге и других городах. Противники роспуска Думы на основании этих сведений приходили к заключению, что в ответ на роспуск в стране вспыхнут восстания. Я, наоборот, считал, что восстания могут быть и будут только в том случае, если Дума будет развивать невозбранно революционную деятельность. В этом смысле я и докладывал Столыпину, все настойчивее и настойчивее подчеркивая, что так дальше продолжаться не может, что если мы будем пассивно относиться, то в один прекрасный день мы, сами того не заметив, войдем в революцию. Столыпин в это время полностью соглашался со мною и говорил, что передаст мои доклады и выводы на заседание Совета министров. Наконец за два дня до роспуска Государственной думы Столыпин во время моего обычного ночного визита сообщил мне, что только что закончилось заседание Совета министров, на котором принято официальное решение обратиться к царю с просьбой распустить Государственную думу. Так как Горемыкин не чувствовал себя достаточно сильным для проведения нужных мер, то одновременно Совет министров постановил также подать в отставку. Роспуск обеспечен. Согласие царя уже имеется. Завтра с утра Горемыкин едет к царю с докладом и повезет готовый указ о роспуске на подпись. Столыпин был очень доволен, но его беспокоило, как отзовется на это событие Россия, особенно Петербург.
– Теперь ваше дело. Вы обещали, что восстаний не будет. Примите все меры к тому, чтобы это обещание оправдалось.
Я успокоил его. Я и на самом деле считал, что никакого восстания не будет. Революционные партии много говорили о восстании, но ничего конкретного у них подготовлено не было. Роспуска Думы они в этот момент совсем не ждали. Во всяком случае, я обещал все нужные предупредительные меры принять. Столыпин просил меня на следующий день в 10 часов вечера прийти на квартиру Горемыкина и сделать ему и Горемыкину доклад. Само собой разумеется, весь следующий день ушел на принятие необходимых мер. Так сказать, стратегическая диспозиция была намечена и раньше. Нужно было только отдать распоряжения, какие именно войсковые части должны занять определенные участки, кто и когда разведет мосты и т. д.
Только к 10 часам я был у Горемыкина. Меня ждали и провели в служебный кабинет. Это была большая комната с окном на Фонтанку в первом этаже министерского дома. Горемыкин сидел в своем обычном покойном кресле за письменным столом. Столыпин больше расхаживал из угла в угол. Были еще один или два министра; не помню уже их имен. Помню только, что Рачковского не было. Это был первый раз, когда я видел Горемыкина без Рачковского. Это означало конец карьеры последнего. Мне сообщили, что государь очень милостиво принял Горемыкина, дал свое согласие на представленный доклад, но текста указа о роспуске Думы со своей подписью не передал Горемыкину, а оставил его у себя, обещав прислать ночью. Но право принять все надлежащие меры он дал. И эти меры уже были приняты. Здание Таврического дворца уже занято войсковыми частями. Газетам дано знать, что Дума распущена.
Мне предложили доложить о том, что сделал я. Так шло время. Подходило уже к двенадцати, а из Петергофа никаких известий не было. Столыпин нервничал. Беспокойство передавалось даже Горемыкину. Около полуночи Горемыкин решился позвонить Трепову. С квартиры последнего ответили, что он у царя. Телефон перевели в канцелярию царя. Позвали Трепова. Горемыкин попросил его сообщить, подписан ли указ. Сухо, с явным неудовольствием в голосе, Трепов ответил:
– Относительно указа мне ничего не известно.
Этот ответ только усилил тревогу. Горемыкин говорил:
– Не может быть, чтобы государь изменил свое решение. Он мне совершенно твердо и определенно обещал и дал полномочие предпринять все нужные шаги.
Но это не успокаивало. Попросили секретаря позвонить в походную канцелярию царя и узнать, не выехал ли фельдъегерь (если бы указ был подписан, то он должен быть выслан специальным нарочным, фельдъегерем). Из походной канцелярии ответили, что фельдъегерь не выезжал. Тревога усилилась. Горемыкин уже поднял вопрос о том, как быть, как отменить принятые меры. Увести военный караул из Таврического дворца было еще можно, хотя это, конечно, стало бы известно и поставило бы правительство в очень неприятное положение. Но как убедить газеты не печатать официального сообщения о роспуске Государственной думы? Сидели как на похоронах. Наконец уже на рассвете вошел дежурный секретарь и радостно сообщил:
– Прибыл только что фельдъегерь, – и передал Горемыкину пакет.
Иван Логгинович торопливо вскрыл его, развернул бумагу и радостно заявил:
– Слава Богу, подписаны.
Все облегченно вздохнули. Это были указы о роспуске Думы и о назначении Столыпина. Горемыкин передал последний указ Петру Аркадьевичу со словами:
– Поздравляю! Теперь ваше дело.
Столыпин поблагодарил. Еще несколько минут посидели, поговорили, в совсем иных уже тонах, и разъехались домой.
Это была одна из самых трагикомических ночей, какие я переживал в своей жизни.
Я поехал на службу принимать очередные доклады. Как я и ожидал, никаких восстаний не произошло, и в Петербурге все прошло спокойно. Депутаты поехали в Выборг и подписали там известное воззвание: не платить податей, не давать новобранцев правительству. Столыпин смеялся:
– Детская игра!
Очень понравилась ему шутка, ходившая по городу, что депутаты поехали в Выборг крендели печь.
Дня через два Столыпин поехал к царю представляться как председатель Совета министров. Я поехал с ним для охраны. Пока он был у царя, я зашел к Трепову. Прежде он ко мне относился очень хорошо, теперь был больше чем раздражен против меня.
– Посмотрим, – сказал он резким тоном, – как вы с вашим Столыпиным справитесь, когда вся Россия загорится из-за вашей опрометчивости.
Я не такой человек, чтобы молча спускать. В словах Трепова было явное желание оскорбить меня. Я отвечал ему в том же тоне. Мы расстались холодно. Это была моя последняя встреча с ним.
На обратном пути Столыпин был оживлен и весел. Было ясно, что царь принял его очень ласково, но подробностей мне тогда Столыпин не рассказал.
Несколько позже вспыхнули восстания в Кронштадте, Свеаборге, Ревеле. Но серьезного значения они не имели. Аппарат власти функционировал точно, и сомнения в том, что восстания будут раздавлены, ни на один момент не было.
К этим дням относятся переговоры Столыпина с представителями умеренных общественных кругов – А. И. Гучковым, Д. Н. Шиповым и другими. Столыпину очень хотелось получить их в состав министерства. Он не раз высказывался в этом духе. Но эта попытка не удалась.
Зато с Треповым было покончено. Его влияние сразу резко упало. Столыпин с самого начала добился крупного нововведения. Раньше все резолюции царя на докладах министров контрассигновывались Треповым, что придавало Трепову большое политическое значение. Столыпин добился того, что право контрассигнации царских резолюций стало принадлежать министрам. Вначале он хотел, чтобы это право принадлежало только председателю Совета министров, но это не прошло. Впоследствии Столыпин мне говорил, что он сам отказался от этой своей первоначальной мысли, так как в случае ее осуществления были бы обижены все остальные министры, лишавшиеся таким образом очень важного права. Вскоре затем был нанесен Трепову новый удар. Царь уехал в шхеры на свою обычную летнюю прогулку и, вопреки всем традициям, не взял с собой дворцового коменданта. Для всех, кто понимал отношения при дворе, было ясно, что это означает прямую немилость. Так ее воспринял и Трепов. Но отставки не последовало. Вскоре Трепов заболел и умер от разрыва сердца.
Переговоры о новом коменданте барон Фредерикс по поручению царя вел со Столыпиным. Было решено, что в качестве нового коменданта возьмут человека, который не может претендовать на политическую роль. Таким кандидатом был выдвинут генерал Дедюлин5, бывший петербургский градоначальник. Столыпин знал его и считал человеком, чуждым политики и неспособным вести дворцовые интриги. Фредерикc согласился, и после смерти Трепова Дедюлин был назначен на этот пост. Он далеко не оправдал тех надежд, которые возлагал на него Столыпин. Использовать свою близость к царю в политических целях пытался и он.
Глава 12. Новые вспышки террора
<…> Уже в июне месяце 1906 года Центральный комитет партии социалистов-революционеров, убедившись в том, что правительство не идет на уступки Государственной думе, принял секретное решение о возобновлении террора и сразу поставил на очередь организацию убийства П. А. Столыпина. Азеф держал меня в курсе всех разговоров, происходивших по этому вопросу в Центральном комитете. Между прочим, он справлялся о моем мнении, как должен он, Азеф, поступить, в случае, если ему предложат взять на себя руководство подготовкой этого покушения. Мои указания сводились к тому, что он должен всячески возражать против возобновления террора, но если его старания в этом отношении не увенчаются успехом, он не должен отказываться от сделанного ему предложения, – конечно, для того, чтобы расстроить это покушение. Так все и произошло. Когда решение о возобновлении террора было принято, руководителем Боевой организации был назначен именно Азеф. Помню, мы много говорили с ним на тему о том, что теперь делать. Положение представлялось весьма сложным. Азеф много рассказывал мне о том, как руководители политической полиции ставили его в опасное положение, произведя на основании полученных от него сведений такие аресты, которые выдавали его с головой революционерам. Он заявил, что готов сделать все для того, чтобы расстроить замыслы террористов, но рисковать собой он не хочет и не может. Поэтому, если Боевую организацию, руководимую им, будут арестовывать, то он лучше просто уйдет. Но и в мои планы не входил арест Боевой организации. Я сознавал, что после ареста существующего состава Боевой организации при создавшихся политических настроениях нашлись бы в революционных кругах в десять раз больше кандидатов на место арестованных. Такой шаг был бы ошибкой, так как в результате ареста боевиков я проиграл бы, потеряв своего агента, до того находившегося в исключительно выгодном положении. Мы в конце концов сошлись на плане, по которому арестов производиться не должно, но в то же время совместными действиями моими и Азефа все попытки революционеров должны неизбежно заканчиваться неудачей.
Основная идея нашего плана заключалась в том, чтобы целым рядом систематически проводимых мероприятий фактически парализовать работу Боевой организации и побудить ее и партию прийти к выводу о полной невозможности центрального террора. Для этого наблюдение было так организовано, чтобы боевики, не выходя из поля зрения Охранного отделения, все время наводились на ложный след, направлялись на ложные пути и, наконец, изнуренные безрезультатностью своей напряженной и опасной работы, впадали в отчаяние и теряли веру в реальный смысл своей деятельности, в целесообразность привычных методов и средств. Благодаря такой системе, ни один шаг боевиков не мог ускользнуть от нашего внимания. Гарантия этому – что никто из боевиков не решился бы проявить свою собственную инициативу без ведома руководителя Боевой организации. В последней царила строжайшая дисциплина, введенная Азефом, – таким образом, мы имели максимальную уверенность, что нам удастся расстроить все планы боевиков без того, чтобы они могли причинить какую-нибудь реальную опасность П. А. Столыпину, против которого удар направлялся. Столыпин после моего доклада, несколько поколебавшись, ибо он, естественно, опасался каких-нибудь промахов со стороны наблюдения, – все же одобрил весь этот план: не подвергая арестам революционеров, держать их под постоянным контролем и систематически расстраивать все их начинания.
Не последнее место в нашей работе занимала и ставка на истощение сил и нервов революционеров, и при этом я не могу не вспомнить применявшийся Охранным отделением такой метод наблюдения, который не мог бы не заметить наблюдаемый нашим филером революционер. Для этой цели у нас имелись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь – прямо, можно сказать, носом в зад ему упирается. Разве только совсем слепой не заметит. Уважающий себя филер на такую работу никогда не пойдет, да и нельзя его послать: и испортит, и себя кому не надо покажет. Но на боевиков такая откровенная слежка не могла не производить большого впечатления: она означала, что полиция следует по пятам, и «спугнутые» люди бросались бежать, оставляя на произвол судьбы квартиры, лошадей, экипажи и пр. Правда, они склонны были считать такие факты случайностями, но когда эти случайности стали повторяться и происходили каждый раз, когда Боевой организации удавалось как будто подходить ближе к цели, – тогда разложение все больше должно было охватывать революционеров, воочию видевших безрезультатность своих усилий.
Я рекомендовал для этой же цели Азефу вносить расстройство и в финансы Боевой организации. В тот период кассы партии и специально Боевой организации были полны: доходы исчислялись в сотнях тысяч рублей. Для того чтобы ослабить эти кассы и тем самым – силу террористов, я советовал Азефу по возможности чаще делать из них заимствования на свои личные нужды и увеличивать сбережения на черный день. Впрочем, я очень скоро убедился, что Азеф в этих советах не нуждался. Этим он занимался и до знакомства со мной.
Со слов Азефа я был осведомлен о тех настроениях, разочарованиях, которые под влиянием неудачи покушения, готовившегося Боевой организацией против Столыпина, складывались в руководящих кругах партии социалистов-революционеров. Наиболее испытанные боевики, вроде Савинкова (недавно бежавшего из Севастополя из-под приговора к смертной казни и примкнувшего к боевому делу), стали склоняться к той мысли, которую всемерно в партийных кругах отстаивал Азеф, – что дело против Столыпина не удастся, что все попытки хотя бы приблизиться к министру обречены на неудачу, что, следовательно, нужно пересмотреть коренным образом методы и пути боевой работы и что – в результате – нужно признать необходимым приостановку центрального террора и роспуск Боевой организации. После больших внутренних споров наш общий с Азефом план удалось осуществить. Хотя и не без большой борьбы, но Азеф провел в партии решение о роспуске Боевой организации.
Значительно хуже обстояло дело тогда с другой террористической организацией – с максималистами. <…>
Глава 13. Убийство фон дер Лауница
План, выработанный мною совместно с Азефом, который сводился к тому, чтобы систематически расстраивать все намеченные террористами акты и таким образом парализовать их деятельность, удался не в полной мере. Центральная Боевая организация партии социалистов-революционеров усилиями Азефа была фактически выведена из строя, – но террористическая деятельность, приняв менее организованный характер, отдельными вспышками продолжала проявляться. Азеф был очень раздражен создавшимся положением, опасался за себя и, наконец, уехал на время за границу, отдохнуть и привести в порядок свои семейные дела. <…>
Террористическая группа, организованная Зильбербергом6, скрывалась в Финляндии, где устроила свои конспиративные квартиры и динамитные лаборатории, и оттуда посылала своих людей в столицу для подготовки покушений, среди которых на первом плане было покушение на Столыпина, Мне приходилось постоянно, чуть ли не ежедневно, входить в соприкосновение со Столыпиным по делам службы. Но неоднократно я бывал у него и на дому, среди членов его семьи. Насколько Столыпин был строг, суров, энергичен в государственной своей работе, целиком отданный владевшей им политической идее, настолько любезен и дружелюбен он был в личных отношениях. В кругу своей семьи он даже производил впечатление мягкого, податливого человека, и первую скрипку тут играла его жена. Ко мне они оба относились очень сердечно: он видел во мне преданного слугу государства, она же – надежную охрану своего мужа. В тяжелые времена мне приходилось бывать у Столыпина ежевечерне, докладывая ему о событиях в революционном лагере. По просьбе его жены, часто присутствовавшей при наших беседах, я должен был сопровождать его в поездках вне Петербурга, в Царское Село, и на обратном пути Столыпин мне о многом рассказывал, между прочим и о том, как царь относится к сообщениям, почерпнутым из моих докладов.
На 3 января 1907 года было назначено в Петербурге торжество освящения нового медицинского института, во главе которого стоял принц Петр Ольденбургский7, член царствующего дома. На открытии должны были присутствовать Столыпин и фон дер Лауниц, которые обещали быть на нем. Накануне, 2 января, поздно вечером ко мне явился один из моих секретных сотрудников и взволнованно сообщил, что подготовка группой Зильберберга террористического акта против Столыпина уже зашла весьма далеко. Агент мой не знал, когда и где произойдет это покушение, но он знал, что оно вот-вот должно произойти. Я немедленно отправился к Столыпину и рассказал ему об этом, советуя ему не покидать в течение нескольких дней Зимнего дворца, где он по приглашению царя проживал тогда со своей семьей. Столыпин решительно запротестовал, ссылаясь на свое твердое обещание принцу Ольденбургскому присутствовать на открытии. Но жена Петра Аркадьевича, естественно, стала на мою сторону и уговорила Столыпина не выезжать из дома. Фон дер Лауниц, к которому я тотчас же поехал, к сожалению, категорически отклонил мои предостережения и советы и отказался остаться дома. Между тем было известно, что социалисты-революционеры давно наметили его в качестве жертвы – не только в качестве петербургского градоначальника, покушение на которых вообще являлось как бы данью революционной традиции, – но и в качестве бывшего тамбовского губернатора, известного жестоким подавлением крестьянских восстаний в губернии. <…>
Фон дер Лауниц, не послушавшийся моих предупреждений, явился 3 января на открытие института принца Ольденбургского. В капелле института, на третьем этаже, совершалось торжественное богослужение. Когда гости спускались по лестнице вниз, какой-то молодой человек во фраке ринулся к градоначальнику и выстрелил ему в затылок три раза из миниатюрного браунинга. Лауниц упал на ступени и через несколько минут был уже мертв. Звуки выстрелов из маленького револьвера были настолько слабы, что гости сначала не понимали, по какому случаю шум. Лишь вопль смертельно раненного Лауница уяснил всем, что совершилось несчастье. Полицейский офицер из свиты градоначальника бросился с обнаженной шашкой на террориста. Но прежде чем он успел размахнуться, раздался четвертый выстрел: террорист выстрелил себе в висок, и офицерская сабля попала в умирающего.
Тотчас же произведенное мною расследование установило, что в капелле находился еще один посторонний человек, удалившийся до покушения, но после краткого разговора с исполнителем акта. Он довольно медленно спустился по лестнице, принял от швейцара свое элегантное пальто, дал ему щедрый на-чай и уехал в экипаже. Он бесследно исчез. О личности самоубийцы мы не имели ни малейших сведений. По распоряжению судебных властей была отделена от тела голова, на которой рядом с револьверной раной на виске виднелся кровавый след от сабельного удара. Эта голова неизвестного была заспиртована в стеклянном сосуде и в течение долгих недель выставлена для публичного опознания. Но все усилия установить личность самоубийцы были безрезультатны. Только спустя несколько месяцев Азеф, вернувшись из заграничной поездки, сообщил мне, что это был Евгений Кудрявцев, по кличке Адмирал, бывший член тамбовского комитета партии социалистов-революционеров, затем член террористической группы Зильберберга.
Второй террорист, который ушел из института до покушения, был уполномочен группой Зильберберга убить Столыпина. Увидев, что Столыпин не явился на торжество, он ушел и скрылся в одном из финских убежищ.
Глава 21. Успокоение страны
<…> Боевая организация, готовившая покушения на царя, существовала и позднее. Ее члены до самого разоблачения Азефа сидели в Финляндии и строили разные планы. Но все они были у меня под стеклянным колпаком, и беспокойства мне не доставляли. Суд над Азефом и последовавшее затем его разоблачение их окончательно деморализовали. Люди потеряли доверие друг к другу, каждый стал в каждом видеть предателя. В этих условиях им было не до покушений. Террор перестал быть опасен для правительства.
Затихло и общее революционное движение в стране. Помнится, в течение всей зимы 1908/09 года в Петербурге не существовало ни одной тайной типографии, не выходило ни одной нелегальной газеты, не работала ни одна революционная организация. Так же обстояло дело почти повсюду в России. После бурных лет 1904/07 наконец наступило то самое успокоение, о котором мечтал Столыпин, когда говорил в Думе: «Сначала успокоение, а потом реформы». Возможность мирной и успешной работы для хозяйственного и культурного подъема страны была создана.
Я решил воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами и поехать на отдых. Я имел на него все права. В течение четырех лет – с момента моего переезда в Петербург – я не имел ни одного отпускного дня. <…>
В результате мой чрезвычайно крепкий организм стал заметно сдавать. Это замечал и Столыпин, а потому не стал возражать, когда я в начале весны 1909 года заговорил о предоставлении мне продолжительного отпуска. Он только хотел, чтобы я отложил этот отпуск на вторую половину лета, дабы было можно возложить на меня охрану царя во время готовившихся тогда торжеств по случаю 200-летия битвы под Полтавой. Мне казалось это излишним: я считал, что страна успокоена и что никакой опасности государю не грозит. В доказательство правильности этого моего вывода я представил Столыпину нечто вроде итогового обзора положения дел в революционном лагере. После продолжительной беседы Столыпин согласился с этим моим мнением.
Вскоре той же темы Столыпин коснулся во время одного из своих очередных докладов. Шла речь о поездке в Полтаву, и Столыпин сказал:
«Ваше величество, по мнению генерала Герасимова, Вам во время этой поездки никакой опасности не грозит. Он считает, что революция вообще подавлена и что вы можете теперь свободно ездить куда хотите».
Возвращаясь со мной после этого доклада – это была едва ли не последняя моя поездка вместе со Столыпиным в Царское Село, – Петр Аркадьевич с удивлением и большой горечью рассказывал, как поразил его ответ государя. Вместо удовлетворения и благодарности, которые Столыпин рассчитывал услышать, в словах государя прорвалось раздражение.
«Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция… Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые. Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе8, все пошло бы по-иному».
Полковник Думбадзе был тогда комендантом Ялты, летней резиденции государя. Он отличался беспощадным преследованием мирных евреев, которых он с нарушением всех законов выселял из Ялты, и разными резкими выходками, только раздражавшими население. Об его методе действий лучше всего даст представление один случай. Как-то раз (кажется, в ту самую зиму 1908/09)9 на Думбадзе было совершено покушение. Неизвестный стрелял в него на улице и скрылся затем в саду прилегавшего дома, перепрыгнув через забор. Думбадзе вызвал войска, оцепил дом и арестовал всех его обитателей, а затем приказал снести сам дом с лица земли артиллерийским огнем. Приказ был исполнен…
Впечатление от этого распоряжения было огромное. Домовладелец принес жалобу в Сенат… Никаких доказательств его причастности к покушению, конечно, не имелось. Террорист успел скрыться и не был пойман. В уничтоженном доме он не жил и, очевидно, совсем случайно выбрал это место для своего покушения, как мог выбрать и любое другое место у церковной ограды, городского сада и т. д. Все русские газеты были полны подробных рассказов о подвигах ялтинской артиллерии. Много писала об этом происшествии и иностранная пресса, стараясь использовать действие бравого полковника для подрыва авторитета русского правительства. Только органы крайних правых партий были очень довольны поведением Думбадзе и повсюду его рекламировали как одного из тех «сильных» и «смелых» людей, которые не похожи на наше якобы расхлябанное правительство и которые должны теперь быть призваны к власти.
Слова государя о Думбадзе показывали, что на него эта проповедь правой печати произвела впечатление. Именно поэтому они так болезненно задели П. А. Столыпина. Он долго не мог успокоиться. Почти всю дорогу из Царского Села наш разговор вертелся вокруг этой темы.
«Как скоро он забыл, – говорил Столыпин про государя, – обо всех пережитых опасностях и о том, как много сделано, чтобы их устранить, чтобы вывести страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась».
Не могу сказать, чтобы и на меня эти слова государя не произвели того же впечатления… Решение уйти в отпуск надолго окрепло. Я хотел иметь возможность хорошо отдохнуть и полечиться. Конечно, при отъезде на столь продолжительное время я не мог сохранить за собой пост начальника охранного отделения, который был передан другому лицу – полковнику Карпову. Я на этот пост возвращаться и не собирался. В разговорах, которые я имел в это время со Столыпиным, он совершенно определенно намекал, что хочет взять меня на должность своего товарища министра, с возложением руководства всей политической полицией в империи. Он вел этот счет без хозяина…
С революционным движением было покончено. «Успокоение», которого желал Столыпин, было достигнуто, но на пути мирного строительства выросла новая опасность. Она шла на этот раз с другой стороны, из лагеря крайне правых реакционных групп. <…>
Глава 22. Террористы справа
<…> Расцвет Союза русского народа начался в 1906 году, после назначения петербургским градоначальником фон дер Лауница. Последний с самого начала своего появления в Петербурге вошел в ряды Союза русского народа и стал его неизменным покровителем и заступником. Едва ли не по его инициативе, во всяком случае при его активной поддержке, при СРН была создана особая боевая дружина, во главе которой стоял Юскевич-Красковский10. Всем членам этой дружины было от Лауница выдано оружие. Так как Лауниц был в известной мере моим официальным начальством, то мне приходилось раз-два в неделю бывать у него с докладом. Обычно я приезжал к нему ночью, около 12 часов, – и почти не бывало случая, чтобы я не заставал в его большой квартире на Гороховой полную переднюю боевиков-дружинников СРН. Моя информация об этих дружинниках была далеко не благоприятная. Среди них было немало людей с уголовным прошлым. Я, конечно, обо всем этом докладывал Лауницу, советуя ему не особенно доверять сведениям, идущим из этого источника. Но Лауниц за всех за них стоял горой.
– Это настоящие русские люди, – говорил он, – связанные с простым народом, хорошо знающие его настроения, думы, желания. Наша беда в том, что мы с ними мало считаемся. А они всё знают лучше нас…
Именно этой дружиной СРН было организовано в июле 1906-го убийство члена Первой государственной думы кадета М. Я. Герценштейна11. Он жил в Финляндии, недалеко от Петербурга. Во время одной из прогулок его подкараулили дружинники, застрелили и скрылись. Непосредственные исполнители этого террористического акта справа были люди темные, пьяницы. Именно благодаря этому и выплыла наружу вся история. Как мне доложил мой Яковлев, за убийство профессора Герценштейна было получено от Лауница 2000 рублей, которых исполнители между собой не поделили. Начались между ними споры – и все дошло до газет. Охранному отделению, конечно, все это в подробностях было известно, но принять против дружинников какие-нибудь самостоятельные меры я не мог, ибо Лауниц, покрывавший их, был моим начальником. Единственное, что я мог сделать, это доложить обо всем Столыпину. Тот брезгливо поморщился:
– Я скажу, чтобы Лауниц бросил это дело…
Не знаю, сказал ли он это Лауницу. Во всяком случае, несомненно, что Лауниц в своей деятельности имел очень сильную поддержку среди очень высокопоставленных придворных. <…>
В феврале 1907 года мне пришлось столкнуться с новым террористическим актом правых, а именно – с покушением на Витте. Общеизвестно, что вся печать СРН с первых дней вела ожесточенную травлю графа Витте, видя в нем главного виновника всех несчастий, постигнувших Россию. Его называли «жидомасоном», говорили, что он мечтает стать президентом будущей республики, и чуть не требовали предания его суду. Не ограничиваясь угрозами, дружинники СРН делали попытки организовать покушения на жизнь Витте, к счастью неудачные.
Первая попытка была в феврале 1907 года. Мне дали знать по телефону о том, что в доме бывшего Председателя Совета министров графа С. Ю. Витте найдена адская машина. Я немедленно поехал на место и застал уже там полицию, судебного следователя и прочих. Оказалось, что через дымовую трубу в крыше в камин, находящийся в столовой графа Витте, был спущен мешок, в котором было приблизительно два фунта охотничьего пороха, часовой механизм от старого будильника с плохо приделанными капсюлями. Не бомба, а детская игрушка. К тому же механизм часов был испорчен, почему взрыв и вообще не мог произойти. Для меня достаточно было беглого взгляда на эту «адскую машину», чтобы понять, что это не дело рук революционеров. Так грубо и неумело повести дело могли только дружинники СРН. По понятным причинам высказать это открыто я не мог. А потому, когда Витте, присутствовавший при осмотре, спросил меня, кто, по моему мнению, мог быть автором этого покушения, я ответил ему: «Не знаю», – правда, прибавив: – «Во всяком случае, это не революционеры…»
Вечером я сделал доклад Столыпину, не скрыв от него, что все это является грубой проделкой СРН. Столыпин был возмущен:
– Это настоящее безобразие, – говорил он. – Эти люди совершенно не понимают, в какое трудное положение они ставят меня, все правительство. Пора принимать против них решительные меры.
Но уже очень скоро выяснилось, что о решительных мерах не может быть и речи. При дворе к покушению отнеслись совсем по-иному, многие влиятельные люди там злорадствовали. Да и общее отношение к Союзу русского народа там становилось все более положительным. Дворцовый комендант Дедюлин, назначенный на это место после смерти Трепова как человек не политический, питал большую симпатию к СРН. Именно через его посредничество устраивались аудиенции у государя доктору Дубровину и другим деятелям СРН. Активную поддержку последнему оказывали и многие крайне правые сановники, из числа находившихся в оппозиции к Столыпину. Все они с лучшей стороны аттестовали эту организацию перед царем. В этих условиях расследование о покушениях правых на графа Витте, производимое судебными властями, велось с таким расчетом, чтобы никаких нитей найти нельзя было. А печать СРН после этого покушения писала, что Витте сам на себя устроил это покушение, чтобы таким путем обратить на себя внимание. <…>
<…> В период между Второй и Третьей Государственными думами, когда измененный избирательный закон дал возможность государственно настроенным элементам бороться против засилья левых, мне пришлось много раз встречаться с Дубровиным и вести с ним разговоры на политические темы. Помню, однажды он заявил мне, что если бы СРН принял участие в выборах в Первую и Вторую Государственные думы, то состав Думы был бы однороден, так как все члены Государственной думы принадлежали бы к СРН. Но СРН участвовать в выборах не может, так как считает Государственную думу противозаконным учреждением. Как верный монархист, говорил Дубровин, я не имею права своим участием санкционировать существование этого сборища, посягающего на неограниченные права монарха. Между прочим, в заключение этой нашей беседы я высказал предположение, недалекое от истины, что СРН, по всей вероятности, не принимает участия в выборах потому, что у союза нет лозунгов, могущих привлечь к себе население, и отсутствуют интеллигентные силы, необходимые для ведения предвыборной агитации.
В процессе этих разговоров мои отношения с Дубровиным несколько улучшились – правда, очень ненадолго. Причиной нашего окончательного разрыва был следующий эпизод. СРН существовал на деньги, получаемые от правительства и официальными, и неофициальными путями. В 1906–1907 годах много денег отпустил союзу Столыпин, кажется, через товарища министра внутренних дел Крыжановского. Летом 1907 года, когда отношения между Столыпиным и СРН начали портиться, в выдачах произошла заминка. Тогда Дубровин обратился ко мне с просьбой о посредничестве. Я ему прямо сказал, что я хотел бы ему помочь, но не знаю, как я могу это сделать, когда газета Дубровина «Русское знамя», не стесняясь, ведет резкую кампанию против Столыпина? Дубровин начал уверять меня, что все это одно недоразумение. Все объясняется отсутствием у него времени. Если бы он это знал, он читал бы все статьи и никогда бы их не пропустил. Я поставил прямым условием моего заступничества обещание Дубровина прекратить нападки на Столыпина. Дубровин такое обещание дал, поклявшись перед иконой. Мой разговор со Столыпиным на эту тему не принадлежал к числу особенно приятных. Он не хотел давать денег и говорил, что плохо верит в клятву Дубровина. В конце концов он уступил и распорядился о выдаче 25 тысяч рублей. Деньги были выданы, а буквально на следующий день я прочел в «Русском знамени» одну из наиболее резких статей, направленную против Столыпина, какие когда-либо в этой газете появлялись. Я немедленно вызвал Дубровина и осыпал его упреками. «В какое положение вы меня ставите? Ведь вы же перед иконой клялись», – напал я на него. У Дубровина был очень сконфуженный вид. Глаза у него бегали, и на икону, на которую я все время указывал, он смотреть упорно избегал. А по существу он повторил опять старые отговорки о том, что он статьи не читал, что напечатана она без его ведома и прочее. Я сказал ему пару неприятных фраз, и с тех пор он уже у меня не был.
Столыпин после введения избирательного закона 3 июня был в чрезвычайно активном и бодром настроении. Наконец-то, говорил он, будет созвана работоспособная Государственная дума и обеспечено в ней правительственное большинство. Такую Государственную думу следует всемерно укреплять. В сущности, Столыпин и в период первых двух Дум никогда не переставал подчеркивать – и это простить ему не могли сторонники СРН, – что он не против представительных учреждений вообще, а только против данного несбалансированного состава Думы. Он являлся решительным противником всяких обильно возникавших тогда планов о полном уничтожении правительственных учреждений в России. Мне приходилось не раз в беседах с ним выслушивать его мнение, что для России институт Государственной думы очень нужен и что русские порядки во многом необходимо перестроить на новый лад. Когда начала функционировать Третья Государственная дума, Столыпин искренне стремился работать вместе с нею и старался поддерживать хорошие личные отношения с лидерами думских фракций. Большинство в новой Государственной думе принадлежало к партии Союза 17 октября. Левый фланг Государственной думы, куда входили социал-демократы и трудовики, был незначителен. Партия конституционалистов-демократов устами своего лидера П. Н. Милюкова пыталась, в общем, отмежеваться от всякой связи с революционными и социалистическими течениями. Одним словом, в Думе складывалось большинство консервативное, благожелательное планам Столыпина. Из руководящих представителей думского большинства Столыпин особенно высоко ценил председателя Союза 17 октября А. И. Гучкова, который бывал у него по два раза в неделю. СРН по вышеизложенным соображениям не принял участия в выборах и продолжал по-прежнему свою кампанию против Столыпина и против Государственной думы, которую Столыпин защищал.
В центре государственных задач того времени стояла аграрная проблема, которую Столыпин хотел решить путем наделения крестьян землею при посредстве Крестьянского земельного банка и превращения их таким образом в мелких собственников. Аграрная программа Столыпина, получившая выражение в законе 9 ноября 1906 года, вызвала весьма различное и часто враждебное отношение к себе в разных кругах общества. Прежде всего пришлось преодолевать сопротивление великокняжеских кругов, высказавшихся против отчуждения кабинетских и удельных земель. Государь поддерживал в этом вопросе Столыпина и лично говорил в его пользу со всеми великими князьями. Упорнее других сопротивлялся великий князь Владимир Александрович, не сдававшийся на убеждения царя. По указанию царя Столыпин лично повидал великого князя и доказал ему, насколько проектируемая аграрная реформа необходима. Великий князь с доводами Столыпина в конце концов согласился.
До издания закона Столыпин стремился выяснить и отношение к нему думских и внедумских групп. По собранным тогда сведениям, революционные партии видели в столыпинской реформе явную угрозу развитию революционного движения среди крестьянства. Социалисты-революционеры, например, считали, что разрушение крестьянской общины и разрешение свободного выхода из нее означает потерю основного базиса для социалистической пропаганды в деревне. Превращение крестьян в собственников укрепит существующий государственный строй и ослабит шансы революции. Кадетская партия имела свой собственный проект аграрной реформы, допускавший принудительное отчуждение, хотя и по справедливой оценке, частновладельческих и государственных земель в пользу крестьян, – и также высказывалась против проекта Столыпина. Тогда принудительное отчуждение земель, и в форме, предлагаемой партией к.-д., казалось с государственной точки зрения абсолютно неприемлемым, как нарушение принципа собственности.
По иным соображениям высказался Союз русского народа против аграрного проекта Столыпина. Дубровин видел в крестьянской общине один из самых надежных устоев самодержавного строя. Проведение столыпинских проектов выгодно, мол, только жидомасонам, стремящимся поколебать самодержавный строй.
В результате всей этой разноголосицы, царившей в русском обществе, аграрный закон Столыпина хотя и прошел в Государственной думе, но начавшаяся против него слева и справа агитация сделала свое дело, затормозила его проведение в жизнь и умалила его благотворное значение. Достаточно сказать, что к 1917 году не более 30 % крестьян оказались собственниками, остальные же не пожелали выйти из общин, и тем создалась благоприятная почва для революции.
Я упоминал уже о той кампании, которую систематически вели против Столыпина как деятели СРН, так и близкие к этой организации отдельные сановники и придворные. Имея довольно свободный доступ к государю, они пользовались аудиенциями, чтобы подвергать критике политику Столыпина и вызвать недоверие к его начинаниям. Они указывали государю, что популярность Столыпина растет в ущерб популярности самого государя. Охваченные завистью к крупной государственной роли, которую уже к концу Второй Государственной думы начал, по общему признанию, играть Столыпин, они не останавливались перед тем, чтобы умалить его заслуги в прошлом и извратить события даже совсем недавнего времени. Так, с одной стороны, уверяли государя, что никакого революционного движения в России и не было и что поэтому Столыпин никакой революции не подавлял и не мог подавлять. Напротив, небольшие революционные вспышки, бывшие в стране, объяснялись только недопустимой слабостью власти. Но, с другой стороны, государю говорили, что Столыпин проявляет и до сих пор крайне опасный либерализм, что Третья Государственная дума, которую он так отстаивает, представляет собой чисто революционное учреждение и что Россия стоит накануне новой революции, которая грозит все смести.
Чтобы убедить царя в необходимости уничтожить Думу, Дубровин организовал целый поход СРН против Столыпина. В самом начале Третьей Государственной думы все провинциальные отделения СРН по указанию Дубровина начали посылать царю верноподданнические телеграммы с просьбой об уничтожении Государственной думы. Об этих телеграммах я узнал от Столыпина, возвращаясь с ним как-то из Царского Села. По-видимому, Столыпину пришлось выдержать нелегкую борьбу, потому что он был взволнован и не скрыл своего раздражения, говоря о СРН и его телеграммах. Я предложил ему произвести в провинции проверку этих телеграмм и их отправителей. Столыпину идея эта понравилась, и я немедленно отправил телеграфный запрос во все жандармские и охранные отделения с просьбой дать точную справку об организациях СРН вообще и специально о тех лицах, которые подписали указанные телеграммы. Ответы были получены больше чем из 100 пунктов. В большинстве они были прямо убийственны для CPН. Состав отделов и подотделов СРН обычно не превышал 10–20 человек. Руководителями же были часто люди опороченные, проворовавшиеся чиновники или исправники, выгнанные за взятки со службы; некоторые до настоящего времени жили под судом и следствием. На основании полученных телеграмм я составил справку и передал ее Столыпину. Он был рад получить такой материал – и не замедлил представить его царю. На царя собранные сведения, по-видимому, произвели впечатление, во всяком случае на некоторое время.
Третья Государственная дума, между прочим, по предложению Столыпина, вынесла постановление, осуждающее политический террор. По этому поводу говорили, что такое постановление, вынесенное столыпинской думой, не пользующейся доверием народа, не имеет никакого значения. Очевидно, что те, кто так говорил, не знали или не поняли, что тут речь идет также о террористах справа, находивших себе прибежище в монархической организации Союза русского народа.
Глава 23. Темные силы
Особенно опасным для судеб России это крайне реакционное движение стало тогда, когда ему на помощь пришли так называемые «темные силы». Иными путями, нежели пути революционеров, новому врагу русской государственности удалось пробраться к самому подножью царского трона и из этого пункта взорвать все основы существовавшего в России порядка. Опасность, которую таили в себе эти силы, я видел с самого начала – но в борьбе против них я мог участие принять только в самом начале: я пал одной из первых жертв этого нового врага, не менее страшного, чем революционеры.
Как известно, государь Николай II отличался сильной склонностью к мистицизму. Ее он унаследовал от своих предков. В начале его царствования многие питали надежды на то, что под влиянием своей жены – образованной женщины, одно время даже, кажется, слушавшей лекции в Оксфорде, – царь излечится от излишнего мистицизма. Жизнь не оправдала этих надежд. Не царь под влиянием недавней оксфордской студентки повернул от мистицизма к трезвому реализму – а, наоборот, царица под его влиянием ударилась в такой мистицизм, равного которому мы не найдем в биографиях членов нашего царственного дома. Не оказали благотворного влияния на нее и события эпохи 1904–1906 годов. Наоборот, вместо того чтобы заставить его серьезно заняться вопросами необходимого переустройства русской государственной жизни, тревоги, пережитые во время революции, только еще дальше толкнули ее в область мистических настроений. Надо сказать, события этих лет вообще вызвали сильный рост мистических увлечений в высших классах общества. В петербургских салонах, игравших в придворных кругах такую заметную роль и наложивших свою роковую печать на общие судьбы России, наперебой занимались спиритизмом, вертели столы, вызывали духов и т. д. Ко мне самому не раз поступали предложения обратиться к посредничеству различных медиумов, которые якобы способны были помочь мне в деле обнаружения революционеров. <…>
Среди таких салонов особенно значительную роль играли салоны великих княжон Анастасии12 и Милицы13 – дочерей князя Николая Черногорского, вышедших в Петербурге замуж за великих князей Николая и Петра Николаевичей. Их салоны всегда были полны разных странников, знахарей, монахов, юродивых и пр. Среди них немало попадалось людей темных и подозрительных, которых не пустил бы на порог своего дома всякий мало-мальски культурный человек. В салоне же «княгинь-черногорок» они были желанными гостями… А отсюда прямая дорога вела в царский дворец: и Милица, и особенно Анастасия в те годы были очень дружны с государыней Александрой Федоровной.
Именно этим путем пробрался в царский дворец и Григорий Распутин, сыгравший такую роковую роль в жизни моей родины.
Это имя я впервые услыхал в конце 1908 года от дворцового коменданта генерала Дедюлина. Во время одной из наших встреч он задал мне вопрос, слышал ли я что-либо о некоем Григории Распутине. Это имя было мне совершенно незнакомо, и я поинтересовался узнать, почему им озабочен Дедюлин. Тогда Дедюлин рассказал мне, что человек, носящий это имя, за несколько дней перед тем был представлен государыне Александре Федоровне. Встреча их состоялась на квартире фрейлины Вырубовой14, доверенного друга царицы. Распутин выдает себя за «старца», интересующегося религиозными вопросами, но по своим годам далеко еще не может быть отнесен к числу стариков. Дедюлину он показался подозрительным. Никаких сведений об его прошлом он узнать не мог и допускал, что в лице Распутина он имеет дело с революционером, быть может даже скрытым террористом, который таким путем пытается подойти поближе к царскому дворцу. Так как у Вырубовой бывал и царь, который мог там встретиться с Распутиным, то Дедюлин просил меня с особой тщательностью навести о последнем все справки.
Я занялся этим делом. С одной стороны, я поручил своим агентам поставить наблюдение за Распутиным; с другой стороны, я навел справки в Сибири, на его родине, относительно его прошлого. С обеих сторон я получил самые неблагоприятные о нем сведения. Из Сибири прибыл доклад, из которого было видно, что Распутин за безнравственный образ жизни, за вовлечение в разврат девушек и женщин, за кражи и за всякие другие преступления не раз отбывал разные наказания и в конце концов вынужден был бежать из родной деревни. Мои агенты, следившие за Распутиным, подтвердили эти сведения о плохой его нравственности; по их сообщениям, Распутин в Петербурге вел развратный образ жизни. Они не раз регистрировали, что он брал уличных женщин с Невского и проводил с ними ночи в подозрительных притонах. Опросили и некоторых из этих женщин. Они дали о своем «госте» весьма нелестные отзывы, рисуя его грязным и грубым развратником. Было ясно, что это человек, которого нельзя и на пушечный выстрел подпускать к царскому дворцу.
Когда я доложил Столыпину полученные мною сведения, я, к глубочайшему изумлению, узнал, что председатель Совета министров не имеет никакого представления даже о существовании Распутина. Чрезвычайно взволнованный, он сказал мне в эту нашу первую беседу о Распутине, что пребывание такого рода темных субъектов при дворе может привести к самым тяжелым последствиям. «Жизнь царской семьи, – говорил он, – должна быть чиста, как хрусталь. Если в народном сознании на царскую семью падет тяжелая тень, то весь моральный авторитет самодержца погибнет – и тогда может произойти самое плохое». Столыпин заявил, что он немедленно переговорит с царем и положит решительный конец этой истории.
Это свое намерение П. А. Столыпин осуществил во время ближайшего доклада царю. Об этом докладе у меня сохранились отчетливые воспоминания. Столыпин – это было необычно для него – волновался всю дорогу, когда мы ехали в Царское Село. С большим волнением и нескрываемой горечью он передал мне на обратном пути подробности из своей беседы с царем. Он понимал, насколько щекотливой темы он касался, и чувствовал, что легко может навлечь на себя гнев государя. Но не считал себя вправе не коснуться этого вопроса. После очередного доклада об общегосударственных делах, рассказывал Столыпин, он с большим колебанием поставил вопрос:
– Знакомо ли вашему величеству имя Григория Распутина? Царь заметно насторожился, но затем спокойно ответил:
– Да. Государыня рассказала мне, что она несколько раз встречала его у Вырубовой. Это, по ее словам, очень интересный человек; странник, много ходивший по святым местам, хорошо знающий Священное Писание, и вообще человек святой жизни.
– А ваше величество его не видали? – спросил Столыпин.
Царь сухо ответил:
– Нет.
– Простите, ваше величество, – возразил Столыпин, – но мне доложено иное.
– Кто же доложил это иное? – спросил царь.
– Генерал Герасимов, – ответил Столыпин.
Столыпин здесь немного покривил душой. Я ничего не знал о встречах государя с Распутиным и поэтому ничего об этом не говорил Столыпину. Но последний, как он мне объяснил, уловивши некоторые колебания и неуверенность в голосе царя, понял, что царь несомненно встречался с Распутиным и сам, а потому решил ссылкой на меня вырвать у царя правдивый ответ.
Его уловка действительно подействовала. Царь, после некоторых колебаний, потупившись и с как бы извиняющейся усмешкой, сказал:
– Ну, если генерал Герасимов так доложил, то я не буду оспаривать. Действительно, государыня уговорила меня встретиться с Распутиным, и я видел его два раза… Но почему, собственно, это вас интересует? Ведь это мое личное дело, ничего общего с политикой не имеющее. Разве мы, я и моя жена, не можем иметь своих личных знакомых? Разве мы не можем встречаться со всеми, кто нас интересует?
Столыпин, тронутый беспомощностью царя, представил ему свои соображения о том, что повелитель России не может даже и в личной жизни делать то, что ему вздумается. Он возвышается над всей страной, и весь народ смотрит на него. Ничто нечистое не должно соприкасаться с его особой. А встречи с Распутиным именно являются соприкосновением с таким нечистым, – и Столыпин со всей откровенностью сообщил царю все те данные, которые я собрал о Распутине. Этот рассказ произвел на царя большое впечатление. Он несколько раз переспрашивал Столыпина, точно ли проверены сообщаемые им подробности. Наконец, убедившись из этих данных, что Распутин действительно представляет собой неподходящее для него общество, царь обещал, что он с этим «святым человеком» больше встречаться не будет.
На обратном пути из Царского Села Столыпин, хотя и был взволнован, но казался облегченным, имея уже позади эту мучительную задачу. Он считал, что с Распутиным покончено. Я не был в этом так уверен. Прежде всего, мне в этом деле не нравилось, что царь дал слово лишь за себя, а не за царицу также. Но кроме того, я знал, что царь легко попадает под влияние своего окружения, к которому я относился без большого доверия. Характер моей деятельности неизбежно заставлял меня быть недоверчивым…
Поэтому я не только не прекратил наблюдение за Распутиным, а, наоборот, предписал даже усилить его. Ближайшие же дни подтвердили правильность моих опасений. Мои агенты сообщали, что Распутин не только не прекратил своих визитов к Вырубовой, но даже особенно зачастил с поездками туда. Были установлены и случаи его встреч там с государыней.
Чтобы положить конец этому положению, становящемуся положительно нестерпимым, я предложил Столыпину выслать Распутина в административном порядке в Сибирь. По старым законам Столыпину как министру внутренних дел единолично принадлежало право бесконтрольной высылки в Сибирь лиц, отличающихся безнравственным образом жизни. Этим законом давно уже не пользовались, но формально отменен он не был, и возможность воспользоваться им существовала полная. После некоторых колебаний, вызванных опасением огласки, Столыпин дал свое согласие, но поставил обязательным условием: чтобы Распутин был арестован не в Царском Селе, – дабы в случае, если это дело все же получит огласку, его никак нельзя было поставить в связь с царской семьей.
Я принял все возможные меры, для того чтобы сохранить в тайне принятое решение. Помню, я даже своей рукой написал текст постановления о высылке Распутина. Столыпин поставил свою подпись. И тем не менее привести наш план в исполнение не удалось. Не знаю, то ли о нем проведал кто-либо из высокопоставленных покровителей Распутина, то ли последний чутьем догадался, что над ним собирается гроза, но моим агентам все не удавалось увидеть его в такой обстановке, в которой можно было бы произвести арест, не привлекая к нему внимания. На своей квартире он вообще перестал появляться, ночуя у различных своих высокопоставленных покровителей. <…>
Так продолжалось несколько недель, пока я не получил телеграммы с родины Распутина о том, что последний прибыл туда. Мои агенты не заметили, как он выбрался из дворца15. Им это нельзя ставить в вину. Они совершенно откровенно говорили: из дворца нередко выезжали закрытые экипажи и автомобили. Нередко сквозь окно в них была видна фигура великого князя и княгини. Как было узнать, что в глубине сидит еще и Распутин? Останавливать и контролировать все выезжающие экипажи? Это дало бы делу такую огласку, за которую меня Столыпин совсем не поблагодарил бы…
Полученное сведение о прибытии Распутина на родину я сообщил Столыпину. Он был рад, что дело обошлось без ареста.
– Это самый мирный исход, – говорил он. – Дело обошлось без шума, – а вновь сюда Распутин не покажется. Не посмеет. – И в заключение уничтожил свое постановление о высылке Распутина.
Я был иного мнения, я был уверен, что после официальной высылки Распутина, когда он будет, так сказать, проштампован в качестве развратника, – ему будет закрыта дорога и в царский дворец, и в Петербург вообще. Но я далеко не был уверен, что Распутин действительно «не посмеет» вернуться в Петербург теперь, когда отъезд его официально трактуется в качестве добровольного.
События оправдали мои опасения. У себя на родине Распутин прожил только несколько месяцев. Он грустил по жизни в Петербурге и жаждал власти, сладость которой он уже вкусил. Он только выждал, пока будут устранены препятствия для его возвращения. Среди таких препятствий Распутин и его сторонники на первом месте ставили меня: история относительно готовившейся высылки стала довольно широко известна, и против меня начался систематический поход.
Глава 24. Заговор против меня
<…> Высокопоставленные друзья Распутина, недовольные репрессиями против него со стороны политической полиции, приложили все усилия к тому, чтобы поставить во главе последней своего человека. Они правильно понимали, что только распоряжение аппаратом полиции даст ключ к действительной власти. Подходящим кандидатом на пост высшего руководителя политической полиции в этих сферах сочли Курлова – в прошлом того самого минского губернатора, покушение на которого с разряженной бомбой допустил Климович16. Он в это время был видным деятелем крайних правых организаций и делал себе в высших кругах карьеру тем, что обличал «мягкость» и «либерализм» правительства Столыпина. Последний некоторое время противился назначению Курлова, но должен был уступить, после того как государыня во время одной из аудиенций сказала ему:
– Только тогда, когда во главе политической полиции станет Курлов, я перестану бояться за жизнь государя.
Уклониться от назначения Курлова после этого стало невозможно – и поэтому я, вернувшись из четырехмесячного отпуска, нашел его на том посту товарища министра внутренних дел, который был почти обещан мне. Конечно, после назначения Курлова стало невозможно и думать о высылке Распутина, – а потому последний уже летом 1909 года снова появился в Петербурге. <…>
Глава 25. На покое
<…> Осенью 1911 года произошла известная катастрофа. Столыпин был убит. Ее нужно было предвидеть. И в то время, и позднее против Курлова, который был в это время руководителем политической полиции в империи, и его ближайших помощников выдвигались прямые обвинения в том, что именно они прямо или косвенно организовали это убийство. Это было, конечно, неверно. Ни малейшего намека на правильность такого обвинения никогда никем найдено не было. Но тем не менее их вина была очень велика. Дилетанты в области политического сыска, во всей истории с Богровым они совершили такое количество ошибок, за которые их с полным основанием можно было предать суду. Выдумки Богрова, явно нелепые для мало-мальски опытного человека, ими были приняты на веру безо всякой проверки. Дать ему билет в театр и оставить его там без строгого наблюдения можно было, только не зная элементарных правил работы с секретными сотрудниками. Все это они сделали, рассчитывая на награды, которые посыпятся на них после предотвращения цареубийства. В то время не было секретом, что они уже распределяли между собой награды.
Это их поведение в Киеве не представляло исключения. Вся их деятельность в тот период вообще была ничем иным, как работой по разложению аппарата политического розыска. Позднее мне передавали, что именно так ее расценивал Столыпин и очень хотел избавиться от Курлова, но не мог. Сохранения Курлова во главе политической полиции требовал сам царь, видевший в Курлове необходимый корректив к казавшемуся ему в это время чересчур левым Столыпину. <…>