Воспоминания
Том 3(17 октября 1905–1911). Царствование Николая II
<…> На пост министра внутренних дел был назначен Столыпин. В то время я Столыпина считал порядочным губернатором.
Судя по рассказам его знакомых и друзей, почитал человеком порядочным и поэтому назначение это считал удачным.
Затем, когда ушел Горемыкин и он сделался председателем Совета министров, то я этому искренно был рад и в заграничной газете (я в то время был за границей) высказал, что это прекрасное назначение, но затем каждый месяц я все более и более разочаровывался в нем.
Что он был человек мало книжно образованный, без всякого государственного опыта и человек средних умственных качеств и среднего таланта, я это знал и ничего другого и не ожидал, но я никак не ожидал, чтобы он был человек настолько неискренний, лживый, беспринципный, и вследствие чего он свои личные удобства и свое личное благополучие, и в особенности благополучие своего семейства и своих многочисленных родственников, поставил целью своего премьерства. <…>
<…> Нужно сказать, что самое назначение министерства Горемыкина перед самым созывом Государственной думы, министерства, которое заключало членов, известных всей России как крайние реакционеры и поклонники полицейского режима, конечно, не могло служить к успокоению Первой Государственной думы, Думы левого направления, да еще такого тревожного направления, какое было в то время, когда, можно сказать, громадное большинство россиян как бы сошло с ума.
Таким образом, уже в июне месяце правительство решило разогнать Первую думу, но если этого не сделало в июне, то только потому, что оно опасалось последствий таковой меры. Оно опасалось, как бы такая мера не произвела еще большей смуты в России, сравнительно с той, которая была перед 17 октября 1905 года.
Министр внутренних дел Столыпин входил в сношение с местными начальниками о том, как они считают: можно ли решиться разогнать Думу, не произойдет ли от этого общего смятения, или нельзя? Московский градоначальник генерал Рейнбот1 мне рассказывал, что Столыпин особливо боялся возмущения в Москве, и поэтому он узнавал по телефону, может ли он положиться, что в Москве не произойдет революция в случае, если Дума будет разогнана.
О том, что закрытие Думы будет иметь последствием возмущение в России и возмущение не психологическое, но физическое, сама Государственная дума, и в особенности представители конституционно-демократической партии (кадеты), усиленно проповедовали и распространяли по этому предмету различные слухи. Слухи эти, видимо, действовали на правительство и смущали правительство.
Столыпин был особенно озабочен Москвой, вероятно, потому, что перед этим в московского генерал-губернатора адмирала Дубасова2 была брошена бомба. В это время вообще происходили отдельные анархические выступления.
Замечательно, что после 17 октября, в мое министерство, в течение полугода, даже в то поистине революционное время, которое мы переживали, не было таких резких анархических выступов и смут, какие явились после того, как вступило министерство Горемыкина и начало проявлять явно реакционные меры.
Правительство в то время явно растерялось, так что генерал Трепов вел переговоры даже с кадетской партией, с Милюковым во главе, о сформировании кадетского министерства, и эту мысль о кадетском министерстве Трепов поддерживал. Столыпин не сочувствовал этому министерству. Но не сочувствовал ли он ему потому, что направления этого министерства он, Столыпин, опасался, или потому, что он боялся, что он должен будет уступить свое место кому-либо другому, этого я не знаю; но мне известно, что Столыпин отговаривал государя согласиться с мыслью Трепова: поставить министерство из кадетов, но, с другой стороны, Столыпин не решился распустить Государственную думу, боясь крайних революционных эксцессов.
Первая Государственная дума была распущена по инициативе и настоянию Горемыкина. <…>
<…> Одновременно с роспуском Государственной думы последовало и увольнение Горемыкина и назначение на его место Столыпина. Увольнение Горемыкина было для него неожиданно. Государь-император, согласившись распустить Государственную думу и подписав указ, затем объявил Горемыкину, что он его освобождает от поста председателя совета, что для него, Горемыкина, было совершенно неожиданно. Он не без основания приписывает такое решение его величества, с одной стороны, интриге Столыпина, а с другой стороны – воздействию Трепова.
<…> Перед закрытием Государственной думы вся Петербургская и Киевская губернии были объявлены на военном положении. 12 августа последовало покушение на жизнь Столыпина на Аптекарском острове, а 13 августа был убит командир Семеновского полка генерал Мин3, который усмирял московское восстание и усмирял весьма успешно, что ему делало большую честь. К сожалению, после усмирения восстания он допустил многие эксцессы, ничем не вызванные, и эти эксцессы не могут быть ничем оправданы.
Покушение на жизнь Столыпина, между прочим, имело на него значительное влияние. Тот либерализм, который он проявлял во время Первой Государственной думы, что послужило ему мостом к председательскому месту, с того времени начал постепенно таять, и в конце концов Столыпин последние два-три года своего управления водворил в Poccии положительный террор, но самое главное, внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение. Ни в какие времена при самодержавном правлении не было столько произвола, сколько проявлялось во всех отраслях государственной жизни во времена Столыпина; и по мере того, как Столыпин входил в эту тьму, он все более и более заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим и большим обскурантом, все большим и большим полицейским высшего порядка, и применял в отношении не только лиц, которых он считал вредными в государственном смысле, но и в отношении лиц, которых он считал почему бы то ни было своими недоброжелателями, самые жестокие и коварные приемы.
Мне несколько лиц говорило, что после катастрофы на Аптекарском острове, когда он в разговорах проводил такие мысли, которые совершенно противоречили тому, что он говорил ранее, когда он был предводителем дворянства в Ковно, губернатором в Саратове, а потом министром внутренних дел, то он на это отвечал: «Да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком».
<…> Во время междудумья, между Первой и Второй думой, правительство опубликовало целый ряд правил, по силе статьи 87 Основных законов. По смыслу этой статьи, во время роспуска Думы правительство может принимать законодательные чрезвычайные меры впредь до созыва Государственной думы, причем в течение двух месяцев после созыва Думы соответствующий закон должен быть представлен в Государственную думу.
Столыпин из этой статьи, посредством самого неправильного и произвольного ее применения, создал целое законодательство, основанное на этой 87-й статье.
По этой статье во время междудумья Столыпин разрешал не только чрезвычайные меры, не терпящие отлагательства, но и такие меры, которые могли терпеть отлагательство еще целые годы.
Так, по этой статье он предрешил все преобразования по крестьянскому вопросу; по этой статье он издал закон о старообрядцах и сектантах; наконец, по этой статье он принял целый ряд мер охранительного и полицейского порядка, но мер законодательных.
Статья 87, автором которой был я, очевидно имеет в виду исключительные, чрезвычайные меры, которые отложить до созыва Государственной думы нет возможности, и притом такие меры, которые не предрешают ничего по существу; например, разрешение крестьянского вопроса в порядке статьи 87 очевидно предрешает весь вопрос капитальнейшей государственной важности по самому его существу.
Когда такой закон продержится полгода и в соответствии с ним начнется переделка землеустройства, то ясно, что после этого идти в обратном направлении почти что невозможно. Во всяком случае, это породит целый хаос!
Я уверен, например, что если бы по статье 87 Столыпин не предрешил крестьянского вопроса, то те основания, которые были приняты Столыпиным, впоследствии были бы в корне изменены законодательными учреждениями; но законодательные учреждения ничего существенного изменить не могли, потому что они приступили к обсуждению этого дела уже после продолжительного действия закона по статье 87. Кроме того, закон этот, несомненно, не получил бы одобрения Думы и Государственного совета, если бы ко времени рассмотрения этого закона уже не была созвана Третья Государственная дума, Дума, которая состоит в большинстве случаев из ставленников Столыпина.
У Столыпина явилась такая простая, можно сказать, детская мысль, но во взрослой голове, а именно: для того, чтобы обеспечить помещиков, т. е. частных землевладельцев, чтобы увеличить число этих землевладельцев, нужно, чтобы многие из крестьян сделались частными землевладельцами, чтобы их было, скажем, не десятки тысяч или сотни тысяч, а, пожалуй, миллион. Тогда борьба для крестьянства с частными землевладельцами всевозможных сословий: дворянского, буржуазного и крестьян личных собственников – будет гораздо тяжелее.
Эта простая детская мысль, зародившаяся в полицейской голове, привела к изданию крестьянского закона, так называемого закона 9 ноября 1906 года, который затем с различными изменениями прошел и в Государственной думе, и в Государственном совете и который составляет ныне базис будущего нашего устройства крестьян.
В основу этого проекта положен принцип индивидуального пользования. Вообще проект этот, в сущности говоря, заимствован из трудов особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности, но исковеркан постольку, поскольку можно было его исковеркать, после того как он подвергся хирургическим операциям в полицейских руках.
Индивидуальная собственность была введена так, как высказалось и сельскохозяйственное совещание; но вводится она уже не по добровольному согласию крестьян, а принудительным порядком. Частная собственность по этому закону вводится без всякого определения прав частного собственника и без выработанного для этих новых частных собственников-крестьян правомерного судоустройства.
В конце концов, проект этот сводится к тому, что община насильственно нарушается с водворением крайне сомнительных частных собственников-крестьян, для достижения той идеи, чтобы было больше частных собственников, ибо полицейское соображение, внушившее эту меру, таково, что если этих частных собственников будет много, то они лучше будут защищаться.
Одним словом, весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых, т. е. не для заурядного крестьянства, а для сильных.
Конечно, очень может быть, что время переработает и этот закон и при посредстве времени образуется новое удовлетворительное устройство крестьянства. Но мне мнится, что ранее достижения такого результата последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона (закона 17 июня).
Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови. Был бы очень счастлив, если бы мое чувство меня обмануло. <…>
Для того чтобы успокоить несколько крестьянство, по инициативе Столыпина были приняты и некоторые паллиативные меры, которые принесли крестьянам весьма мало пользы, но расстроили некоторые хозяйства, так, например, по его инициативе большинство удельных земель и степных угодий были переданы Крестьянскому банку для продажи крестьянам. Продажа удельного имущества, конечно, значительно уменьшила обеспечение царствующего дома и, по сравнительной незначительности этого имущества, не могла принести никакой существенной пользы крестьянам.
Точно такое же значение имела мера о продаже крестьянам земельных оброчных статей и лесных угодий казны.
Такое же значение имела мера об обращении пригодных земель Алтайского округа для устройства переселенцев. Алтайские земли – это есть земли, принадлежащие государю.
При такой обширной империи, как Россия, и при быстром увеличении населения государства всегда было полезно иметь некоторый запас земельных угодий, и быстрая одновременная растрата этих угодий – мера, в хозяйственном отношении не рациональная, а между тем оказать сколько бы то ни было заметную пользу крестьянам не могла.
Одновременно с этим, пользуясь междудумьем, Столыпин издал ряд мер для подавления смуты, как то: повеление об усилении ответственности за распространение среди войска противоправительственных суждений и учений и, на основании статьи 87, правило о военно-полевых судах. Правило это заключается в том, что, по усмотрению правительства, виновных можно предавать не обыкновенным судам, ни даже военным судам, действующим в нормальном порядке на основании закона, но особым полевым судам для расправы как бы на войне, причем было оговорено, что в судах этих не должны принимать никакого участия военные юристы, а суды должны состоять просто из строевых офицеров. Конечно, подобный суд недопустим в стране, в которой существует хотя бы тень гражданственности и закономерного порядка.
Этот проект военного прокурора генерала Павлова4 был представлен в Совет министров в то время, когда я был председателем Совета министров, но тогда Совет министров на экстраординарную и чрезвычайную по своей огульной жестокости меру не согласился. Мера эта не была введена и при Горемыкине, а затем ее ввел Столыпин. Затем Столыпин начал принимать некоторые меры в отношении Финляндии, не вполне соответствующие Финляндской конституции. Так как Финляндский сейм к этому не отнесся равнодушно, то последовало закрытие сейма 5 сентября 1906 года.
Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении пяти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами для того, чтобы сохранить власть, и произвольно, с нарушением всяких законов правил Poccией.
Но в то время, в междудумье, после закрытия Первой Государственной думы, между Первой и Второй думами, равно как и при Первой, так и при Второй Государственной думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для того, чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуждался.
Еще при Первой Государственной думе он приютил Союз русского народа.
<…> После разгона Первой Государственной думы, как я уже раньше говорил, было известное Выборгское воззвание.
Столыпин привлек всех лиц, подписавших это воззвание, к ответственности, и они должны были подвергнуться наказанию.
Но здесь опять-таки произошел шемякин суд: Столыпин все дело направил не для того, чтобы совершить правосудие, – при правильном правосудии лица эти могли подвергнуться замечанию, выговору, пожалуй, тюремному заключению, – но он направил все следствие к тому, чтобы лишить этих лиц прав на выборы в Государственную думу. Все эти лица принадлежали преимущественно к конституционно-демократической партии, к кадетской партии, т. е. к партии либеральной (программу которой можно разделять или не разделять – это другой вопрос), в числе членов которой были наиболее культурные люди нашей интеллигенции, имевшие известный престиж в Poccии. И вот цель Столыпина, главным образом, и заключалась в том, чтобы все эти лица были приговорены к такому наказанию, вследствие которого они потеряли бы право быть выбранными когда-либо в Государственную думу.
Таким образом, лица эти подверглись тюремному заключению с лишением права на выборы в Государственную думу.
Как мне передавали весьма компетентные юристы, и в данном случае статьи были подобраны опять-таки несоответственно; решением этим преследовались не столько цели правосудия, сколько цели политические, и опять-таки вся эта махинация была сделана Столыпиным, в руках которого теперешний министр юстиции Щегловитов являлся ничем иным, как полицейским орудием, ибо Щегловитов не есть глава правосудия, а, скорее, глава или одна из глав тайной секретной полиции.
Таким образом, так называемая конституционно-демократическая партия (кадеты) лишилась наиболее видных своих представителей, а потому она в значительной степени утратила шансы на выбор ее членов в Государственную думу.
Лиц, подписавших Выборгское воззвание, а равно и других деятелей либерального направления, после вступления Столыпина председателем Совета министров некоторые дворянские собрания начали бойкотировать, исключая их из дворянских обществ. <…>
<…> 275 декабря последовало такое же убийство главного военного прокурора Павлова. Павлов был прокурором военного суда, когда я был председателем совета министров, и тогда он пользовался репутацией крайне жестокого человека.
Это он представил в Совет министров предложение об установлении полевой юстиции.
Совет министров во время моего премьерства предложения генерала Павлова отверг единогласно. Но Столыпин во время междудумья ввел эти правила полевой юстиции, и полевая юстиция существовала до Второй Государственной думы. Закон о полевой юстиции был введен в порядке статьи 87, т. е. на основании того, что Дума не существует, а потому впредь до созыва Думы Совет министров может вводить те или другие экстренные, чрезвычайные меры.
Когда же была собрана Вторая Государственная дума, то закон о полевой юстиции должен был обсуждаться в Государственной думе. Рассмотрев этот закон, Государственная дума отвергла его, но это не помешало Столыпину провести ту же самую меру другим порядком, т. е. внеся положение о полевой юстиции, которое дает администрации полнейший произвол судить и рядить военными полевыми судами всякого, кого пожелает правительство, в военное законодательство, которое не подлежит обсуждению законодательных собраний, т. е. Государственной думы и Государственного совета.
Конечно, и этот акт со стороны Столыпина был опять-таки неправилен; он являлся прямым обходом точного смысла как Основных законов, так и положения о Государственной думе и Государственном совете, тем не менее порядок этот существует и до настоящего времени.
Генерал Павлов, инициатор и ярый сторонник полевой юстиции, вообще в отношении всех дел, касающихся гражданских лиц, которые судились по военным законам, был крайне несправедлив и беспощаден. Он часто получал предупреждения о том, что он будет убит.
Вследствие этого генерал Павлов, живя в казенном здании, там, где помещается Высший военный суд, в последнее перед его убийством время не выходил совсем на улицу, а утром, чтобы подышать чистым воздухом, выходил в садик, находящийся во дворе этого здания.
27 декабря неизвестный вошел в этот сад, убил Павлова и затем убежал. <…>
20 февраля6 открылась Вторая Государственная дума.
Вторая Государственная дума, по направлению своему, мало отличалась от Первой думы. Разница заключалась только в том, что ко Второй думе революционное брожение и вообще крайнее увлечение уже несколько поостыли, а затем в Думу эту не попали многие выдающееся деятели, которые были в Первой думе и которые были устранены Столыпиным от выборов вследствие Выборгского воззвания и особого толкования закона о лицах, подвергшихся привлечению к следствию и суду.
Они были устранены от выборов в Государственную думу таким способом: вначале Столыпин держал всех привлеченных лиц, не назначая суда, а лица эти, будучи под судом, не могли выбираться, а потом посредством применения такой статьи, в силу которой лица эти лишились права выбора в Государственную думу независимо от тюремного заключения.
Я и в то время не понимал, почему правительство делает вторую пробу с Государственной думой, собирая ее на основании существовавшего и единственно имеющего силу выборного закона, объявленного после 17 октября 1905 года, так как для меня было ясно, что сущность думских воззрений Второй Государственной думы будет такая же, как и Первой, и, если бы по тому же закону продолжали выбирать и последующие Думы, то сущность последующих Дум была бы та же самая, как и предыдущих. Сущность же эта заключается в том, что Дума не может не иметь своих самостоятельных убеждений, соответствующих народному самосознанию данного времени; она не может быть в услужении у правительства, и ее члены – дежурить в приемной у председателя Совета министров и у других министров. А так как направление правительства совершенно явно выказалось, и оно заключалось в том, чтобы править Poccией не в соответствии с народным самосознанием, а в соответствии с мнениями большей частью эгоистичными, а иногда и просто фантазиями кучки людей, находящихся вблизи трона, то, очевидно, Дума, выбранная по закону, изданному после 17 октября, никоим образом и ни в каком случае не могла бы ужиться с таким правительством.
Но Столыпин этого, по-видимому, не понимал или не хотел понимать, рассчитывая, что в конце концов Дума подчинится фантазиям и государственным экспериментам правительства, имеющего почву не в уважении и популярности России, а в выборе, основанном на угодничестве тех лиц, которые понравились. <…>
<…> К этому времени Столыпин приобрел уже значительную силу и в глазах императора и придворной партии. Сила Столыпина заключалась в одном его несомненном достоинстве – это в его темпераменте. По темпераменту Столыпин был государственный человек, и, если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, то он был бы вполне государственным человеком. Но в том-то и была беда, что при большом темпераменте Столыпин обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием государственной культуры и образования. По образованию и уму, в виду неуравновешенности этих качеств, Столыпин представлял собою тип штык-юнкера.
Но государю и придворной партии, по-видимому, нравились его отважность и его храбрость; что же касается других качеств, то для оценки их не было достаточно компетентных судей.
Затем Столыпину весьма повезло вследствие двух несчастий.
Одно несчастье до него как человека совсем не касалось, а другое коснулось его как человека.
Первое – это несчастье с генералом Треповым, т. е. то, что не успел Столыпин вступить на пост председателя Совета министров, как Трепов умер от разрыва сердца.
Благодаря Трепову, я не мог продолжать оставаться председателем Совета министров, так как я не мог ужиться с бесшабашностью в государственных делах, а потому по собственному желанию ушел с должности главы правительства. Та же самая причина значительно повлияла и на уход, но уже недобровольный, Горемыкина с поста председателя Совета. Я не сомневаюсь в том, что если бы Трепов и при Столыпине был жив, то он в значительной степени подкашивал бы влияние и авторитет Столыпина. Но первое счастье Столыпина и заключалось в том, что Трепов неожиданно умер.
Таким образом, несчастье с Треповым явилось счастьем для Столыпина.
Вторым счастливым событием для Столыпина было несчастье у него самого, а именно взрыв на Аптекарском острове, взрыв, при котором пострадали его сын и дочь.
Несомненно, это покушение не могло не возмутить всякого порядочного человека, и это возмущение естественно породило симпатии к Столыпину.
Я, со своей стороны, даже думаю, что если бы Столыпин был один, не имел вокруг себя семейства, то он бы не обратился в то, чем он стал, и он бы делал ошибки по отсутствию государственного образования, делал бы, может быть, резкие неуместные выпады, но оставался бы уважающим себя честным государственным деятелем.
Но, как говорят все лица без исключения, имевшие с ним дело, Столыпин, будучи человеком с темпераментом, и с большим самостоятельным темпераментом в отношении всех, терял этот темперамент, когда он имел отношение к своей супруге.
Супруга Столыпина делала с ним все, что хотела; в соответствии с этим приобрели громаднейшее значение во всем управлении Российской империи, через влияние на него, многочисленные родственники, свояки его супруги.
Как говорят лица, близкие к Столыпину, и не только близкие лично, но близкие по службе, это окончательно развратило его и послужило к тому, что в последние годы своего управления Столыпин перестал заботиться о деле и о сохранении за собою имени честного человека, а употреблял все силы к тому, чтобы сохранить за собою место, почет и все материальные блага, связанные с этим местом, причем и эти самые материальные блага он расширил для себя лично в такой степени, в какой это было бы немыслимо для всех его предшественников.
Вторая Государственная дума была распущена 3 июня 1907 года. <…>
<…> Новое положение о выборах в Государственную думу выработал пресловутый Крыжановский, который был товарищем министра внутренних дел, а при Столыпине и его головою.
Как мне говорили, было всего только одно заседание в Совете министров, рассматривавшее этот закон, и в заседании этом участвовали Акимов, Горемыкин и Булыгин, причем, как кажется, некоторые из приглашенных членов были в разногласии с членами Совета по отношению этого выборного закона.
Во всяком случае, закон этот был выработан крайне наспех; он был выработан до такой степени наспех, что, как мне достоверно известно, некоторые его части менялись уже тогда, когда закон этот набирался в типографии.
Было решено распустить Вторую Государственную думу и немедленно, согласно Основному закону, назначить срок выборов в новую Думу, но только уже по новому выборному закону, и иначе говоря, сделать государственный переворот, ибо, согласно Основному закону, всякие изменения в законе о выборах могут производиться не иначе, как через Государственную думу и Государственный совет.
Решив сделать этот coup d'etat, тем не менее не решились, распуская или разгоняя Думу, не назначить срок для выборов в новую Думу и не дать нового выборного закона, т. е. не решились вполне уничтожить 17 октября или, иначе говоря, уничтожить законодательные учреждения, а только решили сделать такой закон, чтобы Государственная дума была вполне послушна. <…>
Я думаю, что закон этот долго не устоит, или он будет изменен на более разумный, принципиальный, или Думы совсем не будет. <…>
Затем нужно было найти и предлог для роспуска Думы.
2 июня последовало сообщение: «Об обыске 5 мая у члена Государственной думы Озола, о раскрытии замысла 55-ти членов Государственной думы социал-демократической партии ниспровергнуть существующий государственный строй и о привлечении указанных 55-ти членов Государственной думы к ответственности». Сделав это сообщение и произведя, конечно, этим впечатление на Poccию, 3 июня, т. е. на следующий день, последовал манифест и указ о роспуске Государственной думы и о назначении созыва новой Думы на 1ноября 1907 года по новому выборному закону; тогда же было опубликовано и новое положение о выборах в эту Думу.
Как это утверждают, о чем несколько месяцев тому назад было суждение и в настоящей Государственной думе при закрытых дверях: опубликование 3 июня 1907 года о замыслах 55-ти членов Государственной думы ниспровергнуть существующий государственный строй было в значительной степени провоцировано и преувеличено, такого замысла не было, все это в значительной степени была провокация Министерства внутренних дел.
Со своей стороны, я имею основание думать, что это было именно так: Столыпин воспользовался некоторыми желаниями членов социал-демократической партии произвести смуту для того, чтобы облечь эти желания в замысел, имеющий государственное значение; это было сделано для того, чтобы произвести такое впечатление о грозящей государству опасности, чтобы общественное мнение легче переварило государственный переворот 3 июня 1907 года.
Переворот этот, по существу, заключался в том, что новый выборный закон исключил из Думы народный голос, т. е. голос масс и их представителей, а дал только голос сильным и послушным: дворянству, чиновничеству и частью послушному купечеству и промышленникам.
Таким образом, Государственная дума перестала быть выразительницей народных желаний, а явилась выразительницей только желаний сильных и богатых, желаний, делаемых притом в такой форме, чтобы не навлечь на себя строгого взгляда сверху.
По форме же переворот этот заключался в том, что он совершенно нарушил основные государственные законы, изданные в мое министерство, после 17 октября 1905 года.
<…> 1 ноября7 открылась новая Государственная дума по новому выборному закону, изданному с полным нарушением конституции, данной 17 октября 1905 года, посредством государственного переворота.
Я уже говорил, что самый этот закон такого рода, что он давал в Государственной думе место только преимущественно сильным и послушным, а так как, кроме того, при выборе этой Думы был пущен в ход как полицейский аппарат, так и подкуп на казенные средства, то Дума эта явилась особенно угодливой.
О том, что правительство употребляло на это средства денежные, между прочим, было открыто и при судилище генерала Рейнбота, о чем я буду иметь случай говорить далее. Рейнбот как на суде, так, кроме того, и мне лично говорил, что когда он был Московским градоначальником, то перед выборами Третьей думы особые заботы Столыпина заключались в том, чтобы были выбраны представители так облыжно наименованной партии 17 октября.
Рейнботу были Столыпиным даны специально средства для того, чтобы непременно прошел в члены Думы Гучков, и Рейнбот должен был прибегнуть к подкупу. <…>
<…> Я в Одессе воспитывался в университете, затем играл в Одессе довольно видную общественную роль, а поэтому та улица, на которой я жил, будучи студентом, около университета, которая называлась в мое время Дворянской, была переименована, по постановлению городской думы, в улицу Витте8. Эта улица проходит как раз около одного из фасадов университета, а около других двух фасадов проходят улицы более значительные: Херсонская и Софийская.
Вот, Толмачев9 научил городскую думу, чтобы она переименовала улицу моего имени, которая носила это имя уже десятки лет, в какое-нибудь другое название. Так как переименование улицы с одного названия на другое название может делаться только с разрешения министра внутренних дел, а они боялись, что такого разрешения не получат, так как вообще переименование улиц, особенно носящих имя еще живых лиц, никогда не допускалось, то они придумали следующую комбинацию: Дума постановила переименовать улицу моего имени в улицу Императора Петра I10.
Когда до меня дошло сведение об этом постановлении Думы, то я в 1908 году, ранее выезда моего за границу, виделся со Столыпиным. Столыпин мне передал, что до него такое решение еще не доходило, что он сомневается в том, что такое решение могло состояться, но если бы оно состоялось, то он уверен, что оно не получит осуществления, так как он этого не допустит.
Одновременно зная, что Столыпин действует всегда под влиянием двух своих сотрудников – товарища министра Крыжановского и начальника главного управления по делам местного хозяйства Гербеля, я говорил по этому предмету и с ними, и они мне сказали, что постановление Думы невозможно и во всяком случае не получит утверждения.
В 1908 году, вернувшись из-за границы, я был в Одессе и, хотя в газетах и было о том, что городская дума постановила такое вышеуказанное переименование, но проходя раз по этой улице, я нашел, что везде на улице находятся вывески: улица Витте.
Когда же я приехал в Петербург в начале 1910 года, как то раз ко мне приходит неожиданно князь Алексей Оболенский и говорит, что он имеет мне передать неприятную вещь, которую он узнал от товарища министра Крыжановского, и затем мне рассказал, что, так как постановление Одесской городской думы касалось переименования улицы моего имени на улицу имени Петра Великого, т. е. касалось царской особы, то постановление этой Думы представлено его величеству в конце 1909 года, когда государь император был в Ялте, и что его императорское величество соизволил согласиться на постановление Одесской городской думы.
Одесская городская дума решила переименовать улицу моего имени в улицу Петра Великого, несмотря на то что перпендикулярно проходят две гораздо более значительные улицы – Херсонская и Софийская, по двум причинам, с одной стороны, чтобы дело дошло до государя, а с другой стороны, для того, чтобы раз это наименование совершится, то чтобы новая городская дума не пожелала изменить постановление и снова переименовать улицу в улицу моего имени, Витте, так как все жители города Одессы привыкли ее так называть, и боясь, что такая дума, а она явится, как только уничтожится в Одессе черносотенное влияние, не вернулась бы опять к моему имени, и решила переименовать улицу во имя такого великого императора, как Петр, чтобы затем дальнейшее переименование опять в мое имя было невозможно.
Для того чтобы узнать, как же отнесся к этому делу Столыпин, я поинтересовался узнать, как было представлено во всеподданнейшем докладе государю императору постановление Одесской городской думы, т. е. что Столыпин доложил государю о том, что это постановление является актом совершенно необычайным, никогда прежде не имевшим места, и высказал ли он свое мнение по существу, чтобы такое постановление думы оставить без последствий.
Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданнейшем докладе не представил, а прямо представил постановление городской думы на благовоззрение его величества, а его величество почел соответственным утвердить такое постановление.
По этому предмету мне тогда же из Министерства внутренних дел была доставлена следующая справка: когда император Александр III пожелал, чтобы московский генерал-губернатор князь Долгоруков оставил свой пост, вследствие того что князь Долгоруков оказывал особую протекцию евреям – главнейшим образом всемогущему в то время банкиру из евреев, находившемуся в Москве, Полякову, который держал в своих руках не только свою банкирскую контору, но также московский Международный банк и московский Земельный банк, а потому имел весьма сильное влияние на экономическую жизнь города Москвы и Московской губернии, и на место Долгорукова назначил генерал-губернатором великого князя Сергея Александровича, то Московская городская дума, дабы услужиться, тоже сделала постановление о переименовании Долгоруковского переулка, который проходит около дома московского генерал-губернатора, в переулок Великого князя Сергея Александровича. Так как постановление думы касалось великого князя, то оно было представлено на благоусмотрение его величества императора Александра III, и император Александр III, соответственно своему прямому и благородному характеру, постановление это вернул министру внутренних дел с надписью: «Какая подлость».
<…> В марте 1909 года последовало увольнение военного министра Редигера и назначение вместо него начальника генерального штаба Сухомлинова.
То, что Редигер будет уволен, я предвидел ранее, а именно тогда, когда последовало увольнение начальника генерального штаба Палицына и уничтожение этого поста как самостоятельного и подчинение его военному министру. Для меня было ясно, что такой шаг не будет прощен великим князем Николаем Николаевичем и что он со своей стороны отомстит Редигеру при первом удобном случае.
Я уже ранее говорил, что в то время Государственная дума весьма демонстративно занималась военными делами. Господа Гучков, Савич и др. бутафорные военные произносили в Думе весьма критические речи по поводу военного и морского министерства.
В 1909 году при рассматривании военного бюджета на этот год Гучков произнес речь, в которой, между прочим, высказывался о том, что наши командующие войсками военных округов не находятся на высоте своего положения.
Редигер, давая объяснения в Государственной думе по поводу военного бюджета, между прочим, заметил, что действительно между командующими лицами имеются лица, не вполне соответствующие своему назначению, но что это правительству отлично известно и его величество несомненно в свое время дал по этому предмету надлежащие указания. Вот Редигеру было поставлено в упрек то, что как он смел сказать, что между командующими войсками имеются лица несоответствующие. По этому поводу он имел объяснение с его величеством. Его величество поставил ему это в большой упрек и высказал, что после этого ему будет очень трудно оставаться военным министром; поэтому Редигер оставил пост военного министра, и на его место был назначен Сухомлинов.
Редигер представляет собою тип весьма умного, толкового, характерного и энергичного военного генерала, хотя более кабинетного, нежели боевого. Человек он еще полный сил и с большою трудовою способностью.
Генерала Сухомлинова, который состоит военным министром и до настоящего времени, я знаю сравнительно мало, но он мне представляется человеком способным, но довольно поверхностным и легкомысленным и большим любителем женского пола; женат уже на третьей жене, из которых две последние были разведены и, к его несчастью, и третья жена ныне больна, едва ли не смертельной болезнью. Я не думаю, чтобы Сухомлинов был из тех, которые могли бы поставить нашу армию на высоту, подобающую значению Poccии.
По основным законам, по моей инициативе, государю императору в отношении обороны (т. е. военного и морского ведомства) предоставлена не только полная власть верховного управления, но и законодательная в размерах значительно больших, нежели в других областях государственного управления, т. е. в гражданских ведомствах. Когда Столыпин сделал сoup d'etat посредством выборного закона 3 июня, передавшего законодательную власть в руки кучки преимущественно «услужников», самозванно именующихся партией 17 октября, чему способствовал и способствует общий режим произвола, зиждящийся на военных судах и всяких исключительных положениях, и таким образом создалась «столыпинопослушная» Дума, то, по-видимому, установилось такое соглашение, может быть молчаливое соглашение, по которому правительство предоставило вожакам партии 17 октября говорить речи и наводить критику по поводу всего, что касается обороны государства, хотя это не входит в компетенцию законодательных учреждений (Дума и Государственный совет). Взамен же того вожаки эти обязались не касаться и, во всяком случае, не нарушать режима белого террора и полного административного произвола.
Дума установила комиссию обороны, которая с комическим видом компетентности судила и рядила все вопросы обороны, причем из комиссии она исключила всю оппозицию, забывая, что если она сама боялась так называемых левых как могущих действовать в ущерб обороне (хотя история показывает, что кроме самых крайних, когда дело касается обороны, все люди остаются верными сынами своего отечества, если, конечно, в свою очередь отечество признает их за равноправных сынов своих), то ведь может наступить время, когда оппозиция будет иметь громадное большинство (что имело место при Первой и Второй думе до сoup d'etat 3 июня), и тогда это самое большинство может исключить из комиссии обороны всех так называемых правых и вновь испеченную партию националистов и действовать так, как этого большинство ныне боится, т. е. в ущерб обороне государства, иначе говоря, пойдет на самоубийство.
Если это так, то основные законы были правы, что изъяли из ведения законодательных учреждений всю организацию обороны, всю, так сказать, военную часть, предоставив им эту часть лишь постольку, насколько она касается ассигнования денег, т. е. поскольку это касается общего бюджета обороны государства. Но это было сделано по моей инициативе не по соображениям доверия или недоверия к патриотизму выборных законодательных собраний, а по неуверенности в их зрелости, так как они только что рождались под русским солнцем, по необходимости многие вещи, касающиеся обороны государства, не разбалтывать, т. е. по неуверенности в умении новых депутатов, так сказать младенцев, держать язык за зубами, и, наконец, по конструкции выборного закона (как первоначального, так и 3 июня), который исключил из шансов быть выборными тех, которые знают военное дело, т. е. военных специалистов. Между тем созданное после 3 июня положение делало как раз противоположное тому, что имело в виду 17 октября и основные законы. Дума как бы обязалась избегать осуществления нормальной, без которой немыслимо великое государство в XX веке, гражданской свободы, а как бы для отвода глаз и щекотания наболевшего национального самолюбия после позорной Японской войны ее вожакам (вернее, вожакам самозванной партии 17 октября) предоставлено было судить, рядить и болтать по поводу организации обороны, т. е. организации военных сил; одним словом, как бы состоялось между вожаками большинства Думы и Столыпиным такое соглашение: «Вы, вожаки Думы, можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду, тем более что здесь я уже совсем ничего не понимаю, а за то вы мне не мешайте вести кровавую игру виселицами и убийствами под вывеской полевых судов без соблюдения самых элементарных начал правосудия».
Вожаки партии 17 октября ежегодно по поводу бюджета и других вопросов, касающихся обороны государства, говорили речи, в которых критиковали военные порядки, выражали различные общие пожелания и выказывали свой либеральный патриотизм, критикуя действия великих князей.
Такие речи были новы для русской публики, хотя они ничего серьезного не содержали и не могли содержать, но, с одной стороны, выносили на свет божий некоторые разоблачения, приносимые думским деятелям теми или другими обиженными своим начальством чинами, а с другой стороны, касались царских родственников, которых государь постоянно в рескриптах восхвалял как лиц, имеющих громадные заслуги перед отечеством, с выражением своей сердечной любви, благодарности, уважения и преданности.
Новизна этого явления давала обществу надежды, в обществе говорили: «Хотя партия 17 октября до сих пор ничего не сделала, несмотря на то, что от нее зависят весы думских решений, но мы на них надеемся, смотрите, какие смелые и решительные речи их вожаки говорят по поводу военных и морских вопросов. Ай да молодец Гучков; ай да ловко отделал морского министра Звягинцев; смело и со знанием дела говорить Савич».
Но те, которые знали цену этих ораторов и имели понятие о деле, конечно, ничего от этой болтовни не ожидали. Какие это специалисты, откуда они могут знать то, что с такою комическою авторитетностью провозглашают?
О том, что великие князья, занимая высшие военные посты без надлежащих заслуг и подготовки, не неся никакой ответственности, всегда представляли, за некоторыми исключениями, зло, это всем известно. Зло это приняло особо вредные размеры в царствование Николая II, с одной стороны, вследствие характера этого государя, а с другой – потому, что постепенно великие князья в это царствование до катастрофы, разразившейся с Японской войной, забрали в свое безответственное, всегда связанное с особым фаворитизмом управление все отрасли администрации обороны государства. Хотя между ними как исключение попадались великие князья, оказавшие несомненные услуги государству своими просвещенными и благородными взглядами вообще и, в частности, в военном деле.
Что же касается указаний господ думских ораторов по существу, то они могли говорить только с чужого голоса, не имея никакой авторитетности в обсуждаемых вопросах. <…>
<…> В августе месяце я был в Биаррице у моей дочери.
Ход событий за последние годы открыл для меня с очевидностью последствия режима Столыпина. Для меня было ясно, что Столыпин вооружил своими произвольными, жестокими и обманчивыми действиями миллионы людей; никогда прежде ни один из государственных деятелей, погибших от руки революционеров, не имел и сотой части того количества врагов, которых нажил Столыпин. Независимо от сего он потерял уважение всех мало-мальски порядочных людей.
При таком положении вещей для меня было ясно, что со Столыпиным произойдет какая-либо катастрофа и он погибнет, раз он упрямо, во что бы то ни стало желает держаться своего положения ради различных выгод и почета.
Столыпин вооружил против себя не только революционеров и анархистов, т. е. лиц, которые желают беспорядков, но миллионы инородцев; он даже сумел своею двойственною политикою вооружить против себя черносотенцев, после того как эти черносотенцы первые два года его министерства были его главною опорою.
Брат Столыпина, через два года после вступления Столыпина на пост председателя Совета министров, с особенным цинизмом заявил в «Новом времени», что подобно известному выражению Шекспира: «Мавр уходи, ты мне больше не нужен», и его брат также сказал черносотенным организациям, которые были его верными слугами: «Уходите, вы мне больше не нужны».
Благодаря этой атмосфере для всякого мало-мальски благоразумного человека было совершенно очевидно, что Столыпин, уцепившись за свое место, на этом месте и погибнет.
Я был настолько в этом уверен, что когда у меня в Биаррице был Диллон, известный английский корреспондент, который очень часто, по целым месяцам, живет в России и который спросил мое мнение о положении вещей, я ему говорил, что я глубоко убежден в том, что со Столыпиным произойдет какая-нибудь катастрофа, которая несколько изменит положение вещей.
Действительно, 1 сентября в Киеве, при исключительно театральной обстановке, произошло покушение на жизнь Столыпина.
Был торжественный спектакль в присутствии его величества и его августейших дочерей. На этом спектакле была масса знати, все министры. В Столыпина произвел выстрел агент охранного отделения, который, как это ныне говорят газеты, был революционер-анархист. Он произвел выстрел в Столыпина из браунинга в присутствии государя императора. Через несколько дней вследствие полученной раны Столыпин умер.
Конечно, это убийство само по себе возмутительно и не может быть оправдано с точки зрения человеческой, но если оно не может быть оправдано, то оно может быть понятно.
Всякие убийства, с точки зрения человеческих, нравственных принципов, не могут быть оправданы, тем не менее убийства во всех видах постоянно производятся; многие из этих убийств производятся лицами власть имущими. Так, между тысячами и тысячами людей, которые были казнены во время премьерства Столыпина, десятки, а может быть, сотни людей были казнены совершенно зря, иначе говоря, эти люди были убиты властью, которую Столыпин держал в своих руках.
Великий Наполеон сказал: «У государственного человека сердце должно быть в голове», к сожалению, у Столыпина нигде не было сердца – ни в груди, ни в голове.
Убийство Столыпина омрачило все празднества в Киеве. Начерченная программа этих празднеств была исполнена наскоро. Его величество, побывав в Чернигове, уехал в Крым, где пробыл до поздней осени. Он вернулся в Петербург после 6 декабря.
Убийство председателя совета министров Столыпина, может быть, не имело бы места, если бы в свое время не вмешались в дела, совсем до них не касающаяся, великие князья. Ибо после того, как Государственный совет отклонил проект Столыпина о введении земства в западных губерниях, в той форме, в какой этот проект прошел в Государственной думе, когда вследствие этого отклонения Столыпин подал в отставку и поставил его величеству своего рода ультиматум о том, чтобы вопреки основным законам распустить Государственную думу и Государственный совет и ввести земство в западных губерниях по ст<атье> 87, затем вырвал из Государственного совета некоторых членов оного, которых Столыпин признавал за своих врагов; если бы, говорю я, после того как он подал этот ультиматум и заявил, что в противном случае он уйдет в отставку, великие князья не вмешались в дело, то я знаю, что дело кончилось бы следующим образом: государь император, конечно, этого ультиматума не принял бы, а преспокойно сказал бы Столыпину, что если он считает нужным уйти в отставку, то пускай уходит; наверное, Столыпин вышел бы в отставку и был бы жив и в настоящее время и, может быть, со временем мог бы еще играть какую-нибудь роль в государственном правлении. Но великие князья в этом случае вмешались в дело, в особенности два злополучные великие князья Александр и Николай Михайловичи, и главным образом под их влиянием было принято другое решение: был принят невозможный ультиматум Столыпина, невозможный в том смысле, что он совершенно противоречит нашим основным законам и является актом величайшего произвола. Все это кончилось тем, что бедный этот Столыпин так запутался, что и погиб в Киеве от руки охранника.
Могут сказать, что это случайность, что этой случайности могло бы и не быть. Я со своей стороны думаю, что это не есть случайность; что при том режиме, который водворил Столыпин, так или иначе, а дело должно было кончиться его гибелью.
Это могло случиться немного ранее, немного позже, не от руки еврея Богрова, а от руки кого-нибудь другого, но все-таки все вероятности говорили за то, что это так кончится. Но тем не менее, если даже считать, что убийство Столыпина было простой случайностью, то все-таки факт остается фактом.
Если бы за несколько месяцев до его смерти, когда он подал в отставку вследствие непринятия Государственным советом проекта введения земства в западных губерниях, он ушел и великие князья не вмешались в дело, до них не касающееся, то, уйдя в отставку, Столыпин, несомненно, остался бы жив, потому что все те, кто считали, что в деятельности Столыпина есть масса вреда, бросили бы мысль об его насильственном уничтожении, так как раз он вышел бы в отставку, то не мог бы уже более наносить никакого вреда.
После убийства Столыпина со стороны некоторых политических партий последовало муссирование значения этого убийства. Под влиянием этого муссирования его величество оказал целый ряд милостей жене Столыпина. Причем супруга Столыпина вела себя со свойственною ей бестактностью.
Узнав, что муж ее ранен, она приехала в Киев и, как мне рассказывал В. Н. Коковцов, она сказала государю очень глупую фразу. Когда государь вошел в комнату, где уже лежал труп Столыпина, она, как истукан, шагами военного подошла к государю и сказала: «Ваше величество, Сусанины еще не перевелись в России», затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место.
Ее театральная походка сопровождалась глупой театральной фразой, ибо я нисколько не сомневаюсь, что Столыпин, если бы он не был председателем Совета министров и жизнь государя была бы в опасности, причем от него зависело бы спасти жизнь государю, Столыпин поступил бы так же, как Сусанин, но так поступили бы десятки и десятки тысяч верноподданных его величества, которые чтут в лице государя не Николая Александровича, но принцип русского царя, тот принцип, при влиятельном значении которого создалась Великая Россия.
Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым, и, пока ум и душа его не помутились властью, он был человеком честным.
Но в данном случае Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали и погибают сотни государственных деятелей, которые употребляют данную им власть не на пользу государства и народа, но в пользу своего личного положения, а применительно к Столыпину надо сказать: в пользу не столько своего личного положения, как в пользу положения своих многочисленных родственников, из которых многие представляют собою лиц далеко не первой пробы.
Супруга Столыпина вела себя так же бестактно и во время похорон. Под влиянием шумихи, поднятой националистами и приверженцами Столыпина, появился целый ряд статей, в которых говорилось, что исчезновение Столыпина составляет громадное бедствие для России, а вслед затем была открыта подписка на различные памятники, которые чуть ли не по всей России должны быть поставлены в память Столыпина.
Но, конечно, эта совершенно искусственная шумиха скоро улеглась, не прошло еще и полгода, а настроение в России по отношению к Столыпину совершенно изменилось – Россия оценила его по достоинству.
Будучи председателем Совета министров, своим темпераментом, своею храбростью Столыпин принес некоторую дозу пользы, но если эту пользу сравнить с тем вредом, который он нанес, то польза эта окажется микроскопической.
В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Poccию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда, и около себя, в качестве министра юстиции, он держал такого лицемерного и беспринципного человека, как Щегловитов. Столыпин развратил прессу, развратил многие слои общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной думы, обратив ее в свой департамент.
Я не сомневаюсь в том, что то, на что я указываю, будет впоследствии указано с большею обстоятельностью, с большим хладнокровием, когда этот смрад произвола от страха доносов и наказаний, в котором живет в настоящее время Россия, несколько уничтожится и будет водворена в стране не на словах, а на деле законность, т. е. то, что именуется правовым порядком.
Кстати, я слышал из достоверных источников, что государь не мог простить Столыпину того издевательства, которое он над ним совершил, представив ему свою отставку вместе с кондициями, и хотя тогда его величество эти кондиции принял и отставку вернул, но еще перед выездом в Киев на одном из докладов государь, по окончании доклада, перед уходом Столыпина, сказал ему:
– А для вас, Петр Аркадьевич, я готовлю другое назначение.
Эта фраза весьма поразила Столыпина. Какое это было назначение, я не знаю. Одни говорят, посла, а другие говорят, будто бы наместника на Кавказ.
Во всяком случае, Столыпин, воспользовавшись открытием памятника Александру II, хотел устроить себе в Киеве громадное торжество.
Конечно, перед этим торжеством в газетах появились провокационные слухи, что в Киеве Столыпин получит «графа».
Затем земские учреждения, введенные по ст<атье> 87, должны были благодарить его величество за те благодеяния, которые им сделаны, подразумевая, что эти благодеяния были сделаны именно им, Столыпиным, и совсем забывая, что они были сделаны с полным нарушением и издевательством над основными законами и над конституцией.
Вообще Столыпин любил театральные жесты, громкие фразы, соответственно своей натуре он и погиб в совершенно исключительной театральной обстановке, а именно: в театре на торжественном представлении, в присутствии государя и целой массы сановников.