<-го> или 7<-го> ряда, когда меня опередил высокий человек в штатском фраке. На линии второго ряда он внезапно остановился. В то же время в его протянутой руке блеснул револьвер, и я услышал два коротких сухих выстрела, последовавших один за другим. В театре громко говорили, и выстрел слыхали немногие, но когда в зале раздались крики, все взоры устремились на П. А. Столыпина и на несколько секунд все замолкло. П<етр> А<ркадьевич> как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Все кончено!» Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: «Счастлив умереть за царя». Увидя государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы государь отошел. Но государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич на виду у всех благословил его широким крестом.
Преступник, сделав выстрел, бросился назад, руками расчищая себе путь, но при выходе из партера ему загородили проход. Сбежалась не только молодежь, но и старики, и стали бить его шашками, шпагами и кулаками. Из ложи бэльэтажа выскочил кто то и упал около убийцы. Полковник Спиридович, вышедший во время антракта по службе на улицу и прибежавший в театр, предотвратил едва не происшедший самосуд: он вынул шашку и, объявив, что преступник арестован, заставил всех отойти.
Я все-таки пошел за убийцей в помещение, куда его повели. Он был в изодранном фраке, с оторванным воротничком на крахмальной рубашке, лицо в багрово-синих подтеках, изо рта шла кровь. «Каким образом вы прошли в театр?» – спросил я его. В ответ он вынул из жилетного кармана билет. То было одно из кресел в 18<-м> ряду. Я взял план театра и список и против номера кресла нашел запись: «Отправлено в распоряжение генерала Курлова для чинов охраны». В это время вошел Кулябко, прибежавший с улицы, где он все старался задержать террористку по приметам, сообщенным его осведомителем. Кулябко сразу осунулся, лицо его стало желтым. Хриплым от волнения голосом, с ненавистью глядя на преступника, он произнес: «Это Богров, это он, мерзавец, нас морочил». Всмотревшись в лицо убийцы, я признал в нем человека, который днем стоял у фотографа, и понял роль, сыгранную этим предателем.
Я вышел искать начальника края. Генерал Трепов распоряжался у царской ложи, подготовляя отъезд государя. Он опасался, что выстрел в театре был первым актом более широкого плана и что засады могут быть на улице. Всю площадь перед театром сильными полицейскими нарядами очистили от публики; у подъезда царской ложи было несколько закрытых автомобилей, в один из них поместился государь с дочерьми, в других разместилась свита. Начальник края ехал впереди и, минуя улицы, на которых собрался народ, чтобы видеть проезд царя, привез его во дворец.
Проводив государя до автомобиля, я вернулся в театр. П. А. Столыпина уже вынесли, зал наполовину опустел, но оркестр все продолжал играть гимн. Публика пела «Боже, царя храни» и «Спаси, Господи, люди Твоя», но в охватившем всех энтузиазме чувствовался надрыв, слышался вопль отчаянья, как будто люди сознавали, что пуля, пробившая печень Столыпина, ударила в сердце России. Я распорядился понемногу тушить огни и прекратить музыку.
Когда публика разъехалась, я вошел в комнату, где на диване, с перевязанной раной и в чистой рубашке, с закрытыми глазами, лежал П. А. Столыпин. От окружавших его профессоров, известных киевских врачей, я узнал, что они распорядились отвезти раненого в лечебницу доктора Маковского, что на Мал<ой> Владимирской, и что у подъезда театра уже стоит карета скорой помощи. Я обратился к одному из врачей и спросил его, есть ли надежда на спасение. «Рана очень опасная, – сказал мне доктор, – но смертельна она или нет, сейчас сказать нельзя. Все зависит от того, в какой степени повреждена печень». Когда П<етра> А<ркадьевича>, смертельно бледного, на носилках выносили в карету, он открыл глаза и скорбным, страдающим взглядом смотрел на окружающих.
В то время, когда В. Н. Коковцов находился в приемной, в лечебницу приезжал генерал Курлов. Он стал докладывать В<ладимиру> Н<иколаевичу> по поводу случившегося, но В<ладимир> Н<иколаевич> выслушал его сухо и сделал суровую реплику. Курлов отошел и, заметив меня, сказал: «Всю жизнь я был предан П<етру> А<ркадьевичу>, и вот результат». Он протянул мне руку, и на его глазах заблестели слезы. Всю ночь, до самого рассвета, провел В. Н. Коковцов у изголовья кровати раненого, в беседе с ним. Видя в В<ладимире> Н<иколаевиче> своего естественного заместителя, изнемогавший от раны, Петр Аркадьевич последние силы свои отдал на посвящение его в текущие и сложные вопросы государственной жизни беззаветно любимой им матери-России.
На следующий день государь ездил в Овруч. По выходе из дворца его величество объявил, что желает навестить Столыпина. Царский автомобиль направился на Мал<ую> Владимирскую. При входе в лечебницу государь спросил встретивших его врачей, может ли он видеть Петра Аркадьевича. На это старший врач ответил, что свидание с его величеством взволнует больного и может ухудшить его состояние, о чем он откровенно докладывает по долгу врача и верноподданного. Узнав, что в лечебнице находится только что прибывшая из Ковенского имения супруга П. А. Столыпина – Ольга Борисовна, государь пожелал ее видеть и ненадолго прошел к ней в приемную.
В тот же день по инициативе группы членов Государственной думы из партии националистов и земских гласных края в 2 часа дня во Владимирском соборе Высокопреосвященнейшим Флавианом, митрополитом Киевским и Галицким, соборне с четырьмя епископами было отслужено торжественное молебствие о выздоровлении Столыпина. Собор был переполнен. Собравшиеся истово молились, и многие плакали.
Два последующих дня прошли в тревоге, врачи еще не теряли надежды, но по вопросу о возможности операции и извлечения пули консилиум с участием прибывшего из Петербурга профессора Цейдлера вынес отрицательное решение.
4 сентября вечером здоровье П<етра> А<ркадьевича> сразу ухудшилось, силы стали падать, сердце слабело, и около 10 ч<асов> вечера 5 сентября он тихо скончался.
Весть о кончине Столыпина быстро распространилась по городу, и все подернулось скорбью и печалью. Государь 5 сентября находился в Чернигове. 6 сентября утром он возвратился в Киев на пароходе по Днепру и с пристани, не заезжая во дворец, проехал поклониться праху своего верного слуги, жизнь положившего за Россию. В присутствии государя, вдовы и ближайших лиц свиты у тела Столыпина была отслужена панихида.
«Я хочу быть похороненным там, где найду свою смерть», – говорил П<етр> А<ркадьевич>, предчувствуя свой близкий конец от руки революционера. Указание Столыпина было свято исполнено его близкими, и местом вечного его упокоения была избрана Киево-Печерская лавра.
8 сентября вечером печальная процессия двинулась из лечебницы в Печерск, сопровождаемая многочисленной толпой русских людей. Все было величественно и вместе с тем просто, и это так гармонировало с светлым обликом того, кто безвременно отошел в вечность. 9 сентября утром в Трапезной церкви, заставленной венками с национальными лентами, собралось правительство, представители армии и флота и всех гражданских ведомств, многие члены Государственного совета, центр и почти все правое крыло Государственной думы, а также более сотни крестьян, прибывших из ближайших деревень отдать последний долг почившему. Киевский генерал-губернатор генерал-адъютант Трепов, по повелению уехавшего 7 сентября государя, представлял его особу. Старшие чины Министерства внутренних дел и чины Государственной канцелярии несли дежурство у гроба. После отпевания гроб вынесли и опустили возле церкви, рядом с исторической могилой другого русского патриота, Кочубея.
Сейчас же после смерти Столыпина в той же группе земских гласных и членов Государственной думы из партии националистов возникла мысль о постановке ему памятника в Киеве. Было использовано пребывание в Киеве государя императора и заместителя председателя Совета министров Коковцова, и на всероссийский сбор пожертвований уже 7 сентября утром последовало высочайшее соизволение. Пожертвования потекли столь обильно, что в три дня в одном Киеве была собрана сумма, которая могла покрыть расходы на памятник, – так обаятельна была память Столыпина. Местом постановки памятника была избрана площадь возле городской думы, на Крещатике, а исполнение его поручено итальянскому скульптору Ксименесу, бывшему в Киеве. В 1912 году, ровно через год после смерти П<етра> А<ркадьевича>, памятник был открыт в торжественной обстановке, среди съехавшихся со всех концов России его почитателей. Столыпин был изображен как бы говорящим с думской кафедры, на камне высечены сказанные им слова, ставшие пророческими:
«Вам нужны великие потрясения – нам нужна Великая Россия».
Письмо Николая II матери, императрице Марии Федоровне
10 сентября 1911 г. Севастополь.
Милая, дорогая мама.
Наконец нахожу время написать тебе о нашем путешествии, которое было наполнено самыми разнообразными впечатлениями, и радостными, и грустными.
Начну по порядку.
Последние недели в Петергофе были переполнены: встречи, официальные приемы, две свадьбы и маневры – все это проходило, как кинематограф. Тебе, наверное, описали обе свадьбы – в Петергофе и в Павловске. Потом в Царском Селе я осматривал почти четыре часа подряд очень интересную выставку в память 200-летия Царского, устроенную в парке около Большого дворца и вокруг озера. Наконец, в самый день нашего отъезда я был в Петербурге на спуске «Петропавловска», который был чрезвычайно эффектный и привел меня в такое умиление, что я чуть-чуть не разрыдался, как дитя.