В эпоху этой борьбы сначала с уличной смутой, а затем уже с явным посягательством на главные основы государственности правительство, придворные сферы, вся благомыслящая часть русского общества ясно ощутили необходимость в вожде, полном мужественной энергии, веры в себя, способном поднять приспущенное знамя государственности, ободрить здоровые элементы страны, сплотить их вокруг себя и во имя начал здравомыслия и государственной устойчивости дать энергичный отпор трубадурам бунта, перешедшего в насилие, разнузданность и грабежи. Ему предстояла грандиозная задача: сказать мужественные и правдивые слова; возродить уважение к здоровым сторонам жизни – порядку, законности; напомнить о неприкосновенности личности (в буквальном смысле этого слова) и собственности, взамен анархии, насилия, разрушения и захватов, какие нес и проповедовал новый строй и его герои.
Нельзя отрицать, что среди бюрократии и тогда были люди умные и опытные. Но этого было мало; их приемы не возвышались над обычной бюрократической рутиной. Нужен был новый человек, новые слова, новые мысли, которые ответили бы моменту, которые дали бы отпор поднимавшейся анархической волне и мутным ее утопиям. Таким человеком и явился безвременно погибший от злодейской пули П. А. Столыпин.
Когда я впервые увидал П<етра> А<ркадьевича> – он уже был премьер-министром; его окрыляла небывалая слава и исключительный успех. Он действительно сумел сказать требуемые моментом слова, которых ждала от правительства вся благомыслящая Россия. Он пробудил из летаргии внутреннего бессилия правительственную власть, напомнил, что в России господствующей властью является не анархически-революционный поток, а вековые исторические устои страны. Для того чтобы сказать эти слова, чтобы ответить на фантазии, порывы и экзальтации, гремевшие в те дни, – нужен был человек исключительный. Мало было иметь ум, понимать многое и уметь хорошо рассуждать по поводу него; нужен был человек, способный глубоко чувствовать русскую жизнь – ее вековые уклады, способный пробудить такие же чувства в других и вывести на прямой и здоровый путь из тех колебаний и расшатанности, которые в последние десятилетия настойчиво разлагали русскую жизнь. В эти смутные дни П<етр> А<ркадьевич> явил собой здравый смысл, свойственный сильному русскому человеку широкий, ясный ум, могучую энергию, беззаветную готовность отдать всего себя, пожертвовать всем дорогим в жизни для блага родины, для поворота жизни ее от бурь смуты на здоровый путь законности и мирного прогресса. Кто непредубежденный хотя раз видел в эту эпоху П<етра> А<ркадьевича>, тот сразу подпадал под неотразимое влияние его личности, не власти, которую он тогда олицетворял, а именно личности, сиявшей каким-то рыцарским благородством, искренностью и прямотой. Ни капли чиновника, царедворца, честолюбца не чувствовалось в нем, хотя он всегда и везде хранил высокое личное достоинство, свойственное его жизненному типу.
Лишь временами глаза его сурово загорались предвестниками надвигавшейся бури. Стоило заговорить о печальных спутниках смуты – убийствах, грабежах, насилиях, поджогах, – как равновесие сразу покидало его, вы чувствовали гневные порывы его души. Никто, казалось, больше его не печалился о жертвах ужасов и диких, бессмысленных жестокостей той эпохи. Никто сильнее его не негодовал и не был готов стать на борьбу с преступностью.
Весь внешний облик П<етра> А<ркадьевича> как нельзя более соответствовал редким качествам и сторонам его души. Высокий ростом, сухощавый, широкоплечий, он был всегда щеголевато одет в костюм английского покроя. Я никогда не видел его ни в мундире, ни в вицмундире; изредка лишь, в Государственной думе, он бывал в черном обыкновенном сюртуке, выгодно рисовавшем его статную, дышавшую энергией и подвижностью фигуру.
Наружность П<етра> А<ркадьевича>, наверное, памятна многим по многочисленным его портретам. Сниматься он не любил, как и вообще избегал всяких выставок и рисовок. К похвалам, прославлениям он относился всегда очень сдержанно, как бы ощущая неловкость. Все, что делал он, казалось ему лишь скромным выполнением своего жизненного долга. И это отпечатлевалось на его лице. Умные, выразительные глаза в глубоких орбитах смело смотрели на людей, живо отражая волновавшие или занимавшие его настроения и чувства. Крупная характерная голова, с выдавшимся вперед лбом; небольшая, подстриженная, еще темная бородка довольно густо обрамляла его лицо и хорошо очерченные губы. Беседовал он всегда оживленно, с большим вниманием выслушивая и охотно выражая свои мысли. Его приемная была обыкновенно заполнена самыми разнообразными типами. Казалось, чрез них он познавал Россию и ее действительную жизнь. Говорил он вначале отрывисто, особенно во время реплик, пока разговор не увлекал его; когда же разговор переходил на интересовавшую его тему, речь П<етра> А<ркадьевича> делалась живой, увлекательной. Особенно на трибуне, там воодушевление и подъем сразу приходили к нему, и речь его свободно и плавно лилась в могучих аккордах его редкого по выразительности и звучности голоса. В ней сказывался весь его характер, все стороны его духовного образа. Он умел сразу овладеть аудиторией и приковать к себе ее внимание. Речи его, наверное, у многих из вас в памяти. Простота изложения, ясность, глубокое знание предмета были их характерными чертами, как бы далек сам по себе и специален предмет ни был. Все, доступное его вниманию и силам, он прилагал, чтобы изучить и овладеть темой своей речи. Нередко его горячее слово захватывало весь парламент глубиной чувства, искренностью настроения. Часто даже враги его восхищались увлекательной правдивостью его слов, благородством его образа, неотразимой силой его ораторского таланта. Если ораторы, как поэты, родятся, то это был именно «рожденный» оратор, а не созданный только временем и трудом.
Я не могу многого рассказать о прошлой жизни П<етра> А<ркадьевича>, ибо не знал ни его семьи, ни лет прежней его деятельности и службы. Но что слышал, расскажу здесь; быть может, это даст хотя несколько черт для будущего биографа. Отец П<етра> А<ркадьевича> представлял заметную личность в Москве: он был комендантом дворцов. Позже он переехал в Орел, кажется, для командования там корпусом или дивизией, а может быть, наоборот, оттуда приехал в Москву. В Орле сохранились воспоминания о матушке П<етра> А<ркадьевича> как женщине редкого ума. Ее салон привлекал и восхищал всех своим умом и изяществом. Там же, в Орле, прошли годы гимназической жизни П<етра> А<ркадьевича>. Об этой эпохе его жизни сохранились интересные воспоминания. Уже тогда, по рассказам сверстников, П<етр> А<ркадьевич>выделялся силой своего ума и характера. Очевидцы вспоминают, что если бывали в период гимназической жизни П<етра> А<ркадьевича> события, волновавшие гимназию, то там прежде всего интересовались не тем, что думает начальство, а что сказал П<етр> А<ркадьевич> Столыпин – тогда еще юноша и ученик. В нем уже тогда предчувствовали редкую силу характера и твердую, исключительную волю. Слышал я, что П<етр> А<ркадьевич> окончил курс в Петербургском университете; что когда ему минуло 20 лет, у него умер на руках его брат, военный, сраженный пулей дуэлянта. События уже тогда закаляли его характер и душу кровавыми трагедиями жизни. Служебная карьера его не длинна. Председатель съезда в Ковно; затем губернатор там же и, наконец, губернатор в Саратове – очаге смуты 1905 года. Здесь впервые воспрянула редкая мощь и величие его характера. Саратовская губерния еще недавно представляла собой ссыльные места, с старинными дворянскими вотчинами внутри себя и горном разных крестьянских недовольств и брожений. Активная крестьянская смута, раздуваемая пришлыми агитаторами и во многих случаях местными народными учителями, всего решительнее, безжалостнее и жесточе выразилась именно там. Грабежи, поджоги, резня, безжалостные истязания людей и животных прокатились в ту пору широкими волнами разнузданной стихии по всей Саратовской губернии. Острожные бунты, погромы усадеб, разбои, убийства и грабежи требовали большой энергии, находчивости и смелости от начальника края. В этом омуте преступности и бунтов П. А. Столыпин показал себя на высоте государственного долга. Его видели бестрепетным, полным несокрушимой смелости и перед многотысячной бунтующей толпой, и в остроге, охваченном восстанием арестантов. Рассказывают, что, выйдя к дерзко стоявшей вооруженной крестьянской толпе, П<етр> А<ркадьевич> сбросил с себя пальто, крикнув рядом стоящему парню: «Возьми». Тот подхватил пальто; все сразу сняли шапки и заговорили языком отрезвления. В остроге неожиданно перелетевший через его голову кусок железа убил наповал сопровождавшего его казака. И много таких трагических подробностей было в его тогдашней жизни.
Мое первое знакомство с П<етром> А<ркадьевичем> произошло в Государственной думе 3-го созыва, вскоре после ее открытия. Он часто бывал там, чутко прислушиваясь к мыслям и настроениям народных представителей. Наша первая встреча была очень краткой: весь разговор заключался в нескольких отрывочных фразах, какими обыкновенно меняются люди, впервые говорящие между собой. Это был ноябрь 1907 года. В последующее время мне чаще приходилось встречать П<етра> А<ркадьевича> и беседовать с ним на политические темы. Многие из них, как частные беседы, я считал не подлежащими огласке. Но теперь, когда личность покойного перешла в историю, не будет нескромным огласить кое-что из них.
В конце 1907 года еще живы были в памяти трагические события на Аптекарском острове, унесшие десятки жизней, коснувшиеся семьи П<етра> А<ркадьевича> и чудом пощадившие его самого. После них П<етра> А<ркадьевича> берегли; считали необходимым человеком для России; ему отведено было помещение во дворце, многочисленные наряды стражи и чиновников заграждали доступ в его кабинет. Как жаль, что эта заботливость так быстро истощилась!.. Сам П<етр> А<ркадьевич> жил чрезвычайно просто; его рабочий кабинет помещался во втором этаже, как раз над крайним подъездом дворца в сторону Эрмитажа, на Дворцовой площади. Это был обширный зал, ничем не напоминавший кабинет государственного деятеля. У одной из его стен стоял большой диван, над ним телефон. «Днем можете садиться на диван; ночью – это моя постель», – сказал П