Нужно помнить, что в милостивых рескриптах обыкновенно выражаются доверие и сочувствие к мыслям и идеям того, кому адресован рескрипт. Толкователи рескрипта так и понимали его, как выражение полного сочувствия к народному представительству со стороны монарха и одобрения политике П. А. Столыпина.
Не раз П<етр> А<ркадьевич> говорил: «Правительство не поступится ни одной из прерогатив монарха, но и не посягнет ни на какую частицу прав, принадлежащих народному представительству в силу основных законов империи».
Подробности и мотив вторичной просьбы П<етра> А<ркадьевича> об отставке хорошо памятны всем. Это был конфликт с Государственным советом. Распря эта явила собой как бы разлад внутри самого правительства. Под благовидным предлогом – прав верхней палаты не соглашаться с намерениями правительственных законопроектов – была сделана для многих довольно прозрачная попытка нанести удар прогрессивной политике правительства в лице главы его П. А. Столыпина. Чуткий и горячий по натуре, П<етр> А<ркадьевич> смело принял сделанный ему вызов. Его диагноз политического момента был таков: само правительство насадило в Госуд<арственном> совете бывших у власти чиновников, мечтающих о возврате к ней и готовых на каждом шагу завязать борьбу с правительством, прикрываясь преданностью монарху и охранением государственных основ. Теперь наступление на правительство шло не снизу, не из среды народа, а сверху, из недр самого правительства. Сам по себе закон о введении земства в западных губерниях, отклоненный Государственным советом, был в высокой степени симпатичен и вполне справедлив. Столыпин воспылал гневом убежденного в своей правоте человека. Эту вспышку ставили ему в вину, применение 87-й ст<атьи> Осн<овных> зак<онов> в глазах многих сочтено было чуть не за заговор Катилины и сразу создало ему массу врагов. Но Столыпина не страшила вражда в деле, где он был убежден в своей правоте. В боевых вопросах воля его была несокрушима. За него были примеры Запада, где во имя общего блага не раз применялись подобные исключительные меры и приемы. Этим моментом ловко воспользовались его враги, ставшие якобы на защиту народного представительства, которому в действительности никто тогда не грозил. Выступил и Государственный совет с выражением своих симпатий к молодому народному представительству. В этом усмотрели доброе предзнаменование для будущей совместной работы. Сбылось ли оно?
И во внешней политике яркая фигура П<етра> А<ркадьевича> нашла выражение. При нем был заключен союз с Англией. В противовес ранее существовавшему Тройственному союзу был образован новый тройственный союз: Россия – Англия – Франция. Все предвещало величие России в этом триумвирате. Россия имела огромную континентальную армию; у Англии был лучший в мире флот, у Франции – огромные денежные ресурсы. Тогда мы не имели еще больших золотых запасов. В политическом такте П. А. Столыпина была одна ценная черта. Он никогда не поддавался впечатлениям минуты, отдельного эпизода, какими бы захватывающими подробностями они ни были полны. Он жил широкими горизонтами; никогда будущее не ускользало от его напряженного взора. Он старался обнять вещи во всех своих, особенно угрожающих России, подробностях. В этом видели подозрительность, преувеличенные опасения с его стороны. Для истинного политического деятеля такой упрек едва ли был уместен. Кто не умеет угадывать, иной раз предчувствовать будущее, тому лучше не браться за роль руководителя. Лучший политик умело ведет за собой события, а не ждет, пока они нагрянут на него. Если во внутренней политике уместно частое обращение к прошлому, психологии народной жизни, ее былым историческим укладам, то во внешней – взор истинного политического деятеля должен проникновенно стремиться к будущему, к распознанию грядущих событий, какими грозит оно. Вовремя заключенный союз нередко то же, что предупрежденная война; вовремя разгаданный враг – обеспеченная победа. Так говорит история, голос которой всегда мудрее самодовольных филистеров и политических фантазеров.
Описывая политическую деятельность П<етра> А<ркадьевича>, необходимо коснуться его отношения к «аграрному вопросу». В дни смут вопрос этот стоял кровавым призраком в русской жизни. Знаменитые «иллюминации» со всей силой отражали его. Речь о принудительном отчуждении земли была у всех на языке, входила во все программы левых, увлекавших ими фантазию народа. Правительство не могло оставаться безмолвным к этому тревожному вопросу. П<етр> А<ркадьевич> объявил себя сторонником мелкой частной земельной собственности и раскрепощения крестьянства от оков общины. Закон этот доставил ему большую славу. Он внес примирение в данный боевой вопрос и был встречен вполне сочувственно среди народа. Живя отдельными группами, народ тем не менее основным укладом жизни считает индивидуальную собственность. Он желал увеличения землевладения, но вовсе не на социалистических началах при осуществлении его. Идея земельных выделов и земельного обладания на праве полной собственности – вне зависимости от общины – была дорога ему, и он радостно воспринял ее везде, где земля имеет цену и где трудом над ней занимаются крестьяне. Такая позиция П<етра> А<ркадьевича> сразу побудила левые элементы переменить свой недавний фронт. Вчерашние враги общины, сторонники раскрепощения от нее сегодня стали горячими сторонниками той же общины. Да, правду сказать, при тогдашних обстоятельствах, базировавших<ся> на смуте и бунтах, такой поворот был вполне понятен. Община была как раз им с руки, а земельная свобода крестьянина и независимость от общины могли и подождать. Если когда-то военные цели были одним из мотивов для общинных группировок, то теперь иные боевые цели находили в них отличную для себя почву – и левые элементы обрушились с упреками на П<етра> А<ркадьевича>, говоря: его цель не землеустройство, а создание класса мелких собственников, всегда тяготеющих к империализму и, добавим от себя, к законности и порядку в стране. Пример Франции в дни после Великой революции как бы оправдывал их догадку. Оппоненты не хотели считаться с рядом других побудительных причин: психологией народа, тяготеющего к личной, а не общинной собственности, законом о выкупе, провозглашавшем индивидуальную собственность по окончании выкупа, как раз тогда наступившем. Живя в общине, крестьянин перестает надеяться на себя; раб ее, он начинает терять индивидуальные черты личности, подчиняется рутине, перестает дорожить собственностью, заботиться о благоустройстве ее, окруженный какими-то семейноопекунскими началами. Была и другая мысль у П<етра> А<ркадьевича>: не видел он залога народного благополучия только в увеличении размеров крестьянского землевладения, а и в интенсивности у крестьян земельной культуры. Отсюда – широкое развитие агрономических мероприятий и крупные государственные траты на них.
Аграрная реформа была первой работой Гос<ударственной> думы 3-го созыва, согласившейся с принципиальными положениями аграрной политики П<етра> А<ркадьевича> Новый закон внес умиротворение в земельный вопрос и показал, что с правительством возможна не одна борьба, но и совместная законодательная работа для народного представительства.
Рядом с этим П<етр> А<ркадьевич> отлично сознавал, что для культурного прогресса необходимо образование народа, развитие его духовных сил. Но в этом вопросе он бессильно опускал руки. Величина задачи и объем необходимых для нее средств как бы подсекали даже его богатырскую энергию. Он ясно видел, что здесь нужно время, целые периоды, а не один только, хотя бы и полный энергии и смелости, взмах. Помню восхищение П<етра> А<ркадьевича> перед немецкой народной школой, где он бывал в период своего губернаторства в Ковно.
«Школа в Германии, – говорил П<етр> А<ркадьевич>, – великолепна. Школьный учитель там не только учитель детей, но и советник народа по важным вопросам его жизни. Школа развивает там высокий патриотизм, лучшие стороны духа и ума. То ли у нас? Какова была роль сельских учителей в эпоху народной смуты? Кто стоял во главе погромщиков в Саратовской губернии? Где вы найдете нужное число учителей, проникнутых сознанием патриотического долга, с положительными идеалами вместо анархических или революционных бредней? Ведь ни много ни мало – нужен кадр из 150 000 человек! Для их образования – ежегодно десятки миллионов! А мы едва вырвались из внешних займов».
Вторая яркая политическая идея П<етра> А<ркадьевича> был национализм. И здесь одни видели угнетение нерусских народностей; другие – апофеоз справедливости в отношении русской народности. Как всегда, крайности ни к чему не привели, кроме обострений и непримиримости. Первые открыто стояли за распад русского государства; вторые – за цельность его и недопущение принижения русской народности и ее государственного уклада. Для П<етра> А<ркадьевича> Российское государство было единое и нераздельное. Он не стремился к какому-либо династическому господству русского народа над другими, но и не мог перенести уничижения русского народа на почве интернационализма или культурных превосходств. Его симпатии привлекала Германия, сложенная из инородных тел, признающих, однако, неуклонно общеимперский строй, его законы, язык, правовые нормы.
«Прежде всего, Россия пусть будет Российским государством, – говорил П<етр> А<ркадьевич>, – а затем будем толковать о подразделениях и устройствах внутри ее разных народностей – финнах, эстонцах, поляках, хохлах, татарах и т. д. Не будем вытравлять процессов истории и ее несокрушимого уклада».
Каких только не было споров на эту тему. Договаривались до отрицания русского языка как государственного, до правосудия на местных языках и т. п. Здесь Столыпин был непреклонен. В России господствующий язык – русский; везде на окраинах – равноправие русских с туземцами, но – не положение русских как бы иностранцев среди них, ибо окраины – лишь органические части России.
Мы подходим теперь к печальному и последнему моменту жизни этого замечательного человека. Бессмысленное злодеяние отняло его у России; злодеяние, от которого, по словам историков, не защищен никто, даже самые благороднейшие и возвышеннейшие типы всеобщей истории. Человеческие события теряют всякий жизненный смысл там, где они являются игрушками в руках фанатиков или безумцев. Насколько сам Столыпин представлял собой исторический, провиденциальный, как выразился один англичанин, тип, настолько бессмысленно его убийство. Свой исторический подвиг он успел совершить. Выдвинутый тягчайшим моментом нашей исторической жизни, он умел справиться с ним. Это вознесло его на необыкновенную высоту. Для всех невозможным и странным показался бы уход этого исключительного человека в ряды простых статистов или тоскующих резонеров. Рука убийцы как бы избавила его от этих разочарований. Теперь он в ореоле мученичества, достойно увенчавшего его славный жизненный путь. Древние обоготворяли своих героев, и они после этого как бы жили возле них. Мы не знаем этого культа, но память великих людей священна и в наши дни. Какой захватывающей печалью пронеслась весть о трагической смерти П