Его адамово яблоко подскакивает в горле.
– В моих воспоминаниях ты был таким идеальным, и ты не менее идеален сейчас. Как будто я сама тебя выдумала. Из всех парней я бы выбрала именно тебя.
– Но?
– Но… я все еще люблю Питера. Ничего не могу поделать. Он был первым, и он… он никак не хочет уходить.
Джон обреченно вздыхает, от чего мое сердце разрывается.
– Черт тебя возьми, Кавински.
– Прости. Ты мне тоже очень нравишься, Джон, правда. Если бы только… вот бы тогда, в восьмом классе, мы все-таки пошли с тобой на танцы.
И потом Джон Амброуз Макларен произносит последнюю фразу, от которой мое сердце разрывается от чувств:
– Думаю, тогда нам не суждено было быть вместе. И сейчас, видимо, тоже. – Джон смотрит на меня уверенным взглядом. – Но может однажды наше время придет.
55
Я стою в женском туалете и поправляю бант на своем хвосте, когда входит Женевьева. У меня пересыхает во рту. Она застывает, а потом поворачивается, чтобы зайти в кабинку. Тогда я говорю:
– Мы с тобой часто встречаемся в туалете.
Она не отвечает.
– Джен… я сожалею о том, что было в тот день.
Женевьева поворачивается и идет на меня.
– Мне не нужны твои извинения. – Она хватает меня за руку. – Но если ты хоть кому-нибудь расскажешь, клянусь богом…
– Не расскажу! – кричу я. – Не расскажу. Я бы никогда так не сделала.
Она отпускает мою руку.
– Потому что тебе меня жаль, да? – Женевьева горько смеется. – Ты маленькая обманщица. От этой твоей милой сладкой личины меня тошнит. Ты всех обдурила, но я знаю, какая ты на самом деле!
Яд в ее голосе меня ошеломляет.
– Что я тебе сделала? За что ты меня так ненавидишь?
– О боже! Хватит! Не веди себя так, будто не знаешь! Ты должна отвечать за все дерьмо, что ты мне сделала.
– Погоди-ка, – говорю я. – Что я тебе сделала? Это ты выложила мое интимное видео в Интернет! Ты не можешь менять историю, как тебе заблагорассудится! Я Эпонина, а ты Козетта! Не выворачивай все так, будто я Козетта!
Ее рот изгибается.
– О чем ты, черт возьми, говоришь?
– Отверженные!
– Я не смотрю мюзиклы! – Женевьева поворачивается, будто собирается уйти, но потом останавливается и говорит: – Я видела вас тогда в седьмом классе. Я видела, как ты его поцеловала.
Она была там?
Она видит, что я ошарашена, и упивается этим.
– Я оставила куртку внизу, а когда вернулась за ней, увидела, как вы целовались на диване. Ты нарушила главное правило девчачьего кодекса, Лара Джин! Каким-то образом, у себя в голове, ты сделала из меня злодейку. Но, чтобы ты знала, я не была стервой только для того, чтобы быть стервой. Ты это заслужила.
У меня кружится голова.
– Если ты знала, почему продолжала со мной общаться? Мы перестали дружить уже гораздо позже.
Женевьева пожимает плечами.
– Потому что мне нравилось бросать это тебе в лицо. Что он мой, а не твой. Поверь, с того момента мы уже не были подругами.
Странно, что из всего, что она мне говорила, это ранит меня особенно сильно.
– К твоему сведению, это не я его поцеловала. Он поцеловал меня. Я даже не думала о нем в таком смысле до того самого поцелуя.
– Он поцеловал тебя в тот день только потому, что я отказалась, – фыркает Женевьева. – Ты была вторым вариантом. Если бы ты тогда сразу призналась, может, я бы тебя простила. Возможно. Но ты ничего не сказала.
Я сглатываю.
– Я хотела. Но это был мой первый поцелуй, и он был не с тем парнем, и я знала, что не нравлюсь ему.
Теперь мне все ясно. Почему она так старалась разлучить нас с Питером. Приклеилась к нему, заставляя его доказывать, что она остается для него первой. Это не оправдывает всего, что она сделала, но теперь я знаю, в чем виновата. Мне надо было сразу рассказать ей о поцелуе в седьмом классе. Я знала, как Питер ей нравился.
– Женевьева, мне очень жаль. Правда. Если бы я могла все изменить, я бы так и сделала.
Она дергает бровью, и я знаю, что мои слова ее не трогают. Внезапно я говорю:
– Когда-то мы были подругами. Может… Думаешь, мы когда-нибудь сможем снова дружить?
Женевьева смотрит на меня с полным и глубочайшим пренебрежением, как будто я ребенок, попросивший луну.
– Повзрослей, Лара Джин.
И во многих смыслах я чувствую, что повзрослела.
56
Я лежу на спине в домике на дереве и смотрю в окно. Месяц такой тонкий, будто в небе сделали надрез. Завтра домика на дереве больше не будет. Я почти не думала о нем, но теперь, когда его сносят, мне грустно. Думаю, это как детские игрушки. Они тебе не важны, пока ты их не лишишься. Но это больше, чем просто домик на дереве. Это прощание. Такое чувство, что это конец всего.
Я сажусь и замечаю фиолетовую нитку, торчащую из половицы. Она тянется наружу, как травинка. Я берусь за конец, и она легко выходит. Это браслет дружбы Женевьевы, тот, что я ей сплела.
Поверь мне, с того момента мы больше не были подругами.
Это неправда. Мы все еще устраивали ночевки, дни рождения, она все еще плакалась мне, когда думала, что ее родители разведутся. Она не могла ненавидеть меня все это время. Я в это не верю. И браслет это доказывает.
Потому что именно его она положила в капсулу времени, свою самую драгоценную вещь, так же, как и я свой. А потом, на вечеринке, она его вытащила и спрятала: она не хотела, чтобы я увидела. Но теперь я знаю. Тогда я тоже была важна для нее. Когда-то мы были настоящими подругами. У меня из глаз катятся слезы. Прощай, Женевьева, прощай, средняя школа, прощай, домик на дереве и все, что было важно для меня тем жарким летом.
Люди в твоей жизни приходят и уходят. На какое-то время они – весь твой мир, они для тебя все. А потом вдруг раз – и нет. Нельзя сказать, как долго они будут рядом. Год назад я бы и представить себе не могла, что Джош больше не будет неотъемлемой частью моей жизни. Я и не думала, как тяжело будет не видеть Марго каждый день, какой потерянной я буду чувствовать себя без нее, или как легко Джош сможет ускользнуть, так, что я даже не замечу. Прощания – вот что сложно.
– Кави? – Голос Питера доносится до меня с улицы, снизу, из темноты.
Я сажусь.
– Я здесь!
Он быстро карабкается по лестнице, нагибаясь, чтобы не удариться головой о потолок. Он подползает к противоположной от меня стене, и мы сидим друг напротив друга.
– Завтра домик на дереве снесут, – говорю я.
– Да ладно?
– Да. Здесь хотят построить беседку. Знаешь, как в «Звуках музыки».
Питер косится на меня.
– Зачем ты позвала меня сюда, Лара Джин? Уж точно не для того, чтобы поговорить о «Звуках музыки».
– Я знаю о Женевьеве. В смысле, ее секрет.
Он откидывается назад, с глухим стуком ударяясь головой о стену.
– Ее отец подонок. Он и раньше изменял ее маме. Но никогда с такой молодой. – Питер быстро тараторит, будто обрадовавшись, что об этом наконец-то можно говорить. – Когда между ее родителями все становилось совсем плохо, Джен начинала причинять себе вред. Я должен был защищать ее. Это была моя обязанность. Иногда меня это пугало, но мне нравилось, что я, ну не знаю… нужен. – Затем он вздыхает и продолжает: – Знаю, что она мной манипулирует, я всегда это знал. Но мне было проще не обращать на это внимания. Может, я боялся.
Я задерживаю дыхание.
– Боялся чего?
– Разочаровать тебя. – Питер отворачивается. – Я знаю, как серьезно ты относишься к сексу. Я не хотел все испортить. Ты такая невинная, Лара Джин. А в моем прошлом столько дерьма.
Я хочу сказать: меня никогда не волновало твое прошлое. Но это неправда. И лишь тогда я понимаю: это не Питер должен был освободиться от Женевьевы, а я. Все время, что я была с Питером, я сравнивала себя с ней, во всем, в чем считала себя хуже. Во всех областях, где наши отношения меркнут по сравнению с их. Это я не могла ее отпустить. Это я не оставила нам шанса.
Внезапно он спрашивает:
– Что ты хочешь пожелать, Лара Джин? Ведь ты выиграла. Кстати, поздравляю. У тебя получилось.
Меня всю разрывает от эмоций.
– Я желаю, чтобы между нами все снова стало, как прежде. Чтобы мы могли быть самими собой. Чтобы мы чудесно проводили время вместе, и чтобы это был красивый первый роман, который я запомню на всю жизнь.
Я чувствую, что краснею от собственных слов, но я рада, что сказала это, потому что глаза Питера смягчаются, становятся карамельными, и мне приходится отвести взгляд.
– Не говори так, будто все уже обречено.
– Я и не хотела. Первое – это не обязательно последнее, но оно всегда будет первым, а поэтому особенным. Первое всегда особенное.
– Ты не первая, – произносит Питер. – Но ты для меня самая особенная, потому что я тебя люблю, Лара Джин.
Люблю. Он сказал «люблю». У меня кружится голова. Я девушка, которую кто-то любит, любит парень, а не только ее сестры, отец и собака. Парень с красивыми бровями и ловкими руками.
– Я без тебя с ума сходил. – Питер почесывает затылок. – Может, просто…
– Хочешь сказать, я все-таки свожу тебя с ума? – прерываю его я.
Он стонет.
– Я хочу сказать, что ты сводишь меня с ума больше любой девушки, что я когда-либо встречал.
Я подползаю к нему, наклоняюсь и провожу пальцем по его брови, мягкой, как шелк. Я говорю:
– В контракте мы обещали, что не разобьем друг другу сердце. Что, если мы снова это сделаем?
– И что с того? – решительно отвечает он. – Если мы будем осторожничать, то это ни к чему не приведет. Давай сделаем все по-настоящему, Лара Джин. Пойдем ва-банк. Никакого больше контракта. К черту страховку. Можешь разбивать мне сердце. Делай с ним все, что захочешь.
Я кладу руку ему на грудь, над сердцем. Я чувствую, как оно бьется. Я опускаю руку. Его сердце мое, только мое. И теперь я в это верю. Оно мое, и я могу либо заботиться о нем и защищать, либо разбить его.