Так многое изменилось, но мое содрогание перед его непонятной, пугающей и агрессивной мощью, перед его непредсказуемостью (тут я вспомнила нашу первую ночь, и как он почувствовал, что я вернусь), перед ни на что не похожим алгоритмом его мышления, – и трепет мой перед всем этим остался прежним. Да ведь он, все же, психопат, мелькнула едва заметная мысль, но теперь она меня совсем не пугала и не останавливала, а наоборот – подстегивала ускорить шаг. Да и пусть, что мне? Мне ведь нужен этот человек, какая разница, кто он: психопат или обычный мужчина?
В последний раз глянув на часы – без четырех минут три – я прилипла к решетке всем телом. Шириной пробел в кирпичном ограждении как раз был с полметра, не настолько широко, чтобы меня заметили издалека, но и не слишком узко; высотой – метра в три, и заканчивался острыми наконечниками, дабы образумить желающих сбежать. С неба, кажущегося низким и тяжелым от скопившихся в нем осадков, тихо и робко падал чистый снег. Крохотные изящные снежинки мягко ложились мне на шапку, на вязаный шарф и голые руки, впившиеся в железные прутья решетки. Падает снег, падает снег, шептала я тихонько себе под нос, пристально наблюдая за внутренним двором клиники и за боковым выходом из нее в виде высоких стальных дверей на тяжелых засовах.
Этот снегопад был таким же нежным, как в тот желтый теплый вечер первого декабря, когда я все ходила по двору и не могла заставить себя улыбнуться. Я тогда была очень несчастлива оттого, что меня никто не понимал и понимать не желал, что окружающим было легче отгородиться от меня и моей депрессии, чем признать, что я страдаю не из любви к страданиям, а потому что мне действительно изранили душу. И даже самые близкие люди не могли мне помочь ничем, кроме глупой фразы «время лечит» и похлопывания по плечу.
Я не думала тогда, что если человек от тебя уходит, надо пожелать ему счастья и смириться, и поскорее заново научиться жить, верить людям, любить. Я не понимала тогда, что настоящее горе – это не когда тебя бросают, уверенные в том, что так будет лучше, а настоящее горе вот оно – когда точно так же потом поступаешь ты сам… ты сам поступаешь так, если не хуже, и потом вдруг понимаешь, что ты ошибся, и сердце проваливается от страха, что нельзя уже будет ничего исправить, что ты упустил нечто очень важное… Навсегда упустил.
Я вдруг испугалась. Неожиданная, неприятная и холодная мысль заскользила во мне, как слизняк: а что, если он не примет меня обратно?.. Из гордости или недоверия. Что, если он разлюбил меня и не сможет теперь мне поверить? Что, если я уже не нужна ему?.. А вдруг я действительно упустила? Навсегда упустила. Ледяное предчувствие сковало грудь. Всё то, что я так тяжело и беспросветно переживала в течение долгих черных месяцев, теряя себя и не желая жить, впервые предстало передо мною таким мелким и таким ничтожным, словно бы я смотрела на это, сидя на Марсе и щуря глаза, чтобы разглядеть крошечную точку вдали.
Вот!
Засов откинулся, стальные двери медленно разошлись, и наружу высыпалась группка из чуть более десяти человек. Я еще крепче вцепилась в холодную решетку, силясь с такого расстояния увидеть Максима. Но, кажется, вот одна фигура отделяется от остальных и медленно начинает двигаться в другом направлении, по тропинке, ведущей… я проследила взглядом, куда ведет импровизированный тротуар, и обрадовалась – в мою сторону! Фигура скрылась за деревьями, снова появилась. Теперь сомнений не было. Да вот он, вот мой Андреев, любимый, голубчик! Специально никуда не торопится, чтобы не вызвать подозрений у надзирателей.
Расстояние сократилось метров до сорока. Андреев двигался не спеша, своей прежней, уверенной походкой, какой бороздил просторы института, только теперь он держал руки за спиной, будто размышляющий старец. А вдруг это не по своей воле? А вдруг у него просто руки связаны, чтобы не было лишних проблем?
Уже метров двадцать, и я отчетливо вижу, как он рассеянно глядит перед собой тем слепым взглядом, которым смотришь на предметы, пока глубоко задумался о чем-то своем. Вид у него довольно потрепанный – пальто нараспашку, нет пары пуговиц, отросшие нечесаные волосы треплет легкий ветерок, взгляд – потухший, вникуда, выражение полной растерянности и в то же время смирения на похудевшем лице. В общем, вид настоящего душевнобольного.
Создавалось ощущение, что Андреева никто не предупредил о свидании. Он ни разу ни на чем не сфокусировал взгляд, хотя подошел уже достаточно близко, чтобы это могли заметить со стороны. По правде говоря, даже если он сейчас сойдет с тропинки, этого не должны заметить. С ужасом во мне промелькнула мысль, что Андреев действительно помутился рассудком, и спазм сжал мне горло. Но я взяла себя в руки, и когда он подошел совсем близко, легонько окликнула его так, как только я его называла на всем белом свете:
– Мак! – никакой реакции, кажется, не слышит. – Максим! Андреев!
Он замер, медленно повернулся всем корпусом и уставился на меня таким взглядом, что захотелось отшатнуться от решетки. Он был в каких-то трех метрах от меня, и стало видно, что руки у него свободны, просто он их так держит. Темные мутные глаза буравили меня, но не прояснялись. Андреев огляделся, сошел с тропинки. Да ведь он удивлен! Значит, Глафира не смогла передать записку?
– Мак, подойди, хороший мой! Ну, что ты? Забыл меня?.. – я чувствовала отчаяние, Максим меня не узнавал…
Словно я подзываю к себе пса, которого со злости ударила, а теперь сожалею, а он виляет хвостом, отворачивается и не подходит, потому что отныне не верит мне.
– Вера, – прошептал он тихо, и тут же его глаза блеснули, а тело бросилось к решетке и врезалось в нее, будто желало разрушить одним ударом. Раздался металлический лязг, но решетка, конечно же, устояла.
– Я, это я, Максим! – приговаривала я, словно успокаивала ребенка. Максим вцепился руками в решетку, а я протянула ладонь и гладила его по лицу. – Похудел как, господи… бедный ты мой…
– Что ты тут делаешь, Вера? – Андреев, наконец-то, пришел в себя; стал хотя бы отчасти прежним Андреевым, к которому я долго привыкала. Я все гладила его торчащие скулы, впалые щеки, поросшие темной щетиной, и сжимала губы от обиды. – Зачем ты здесь?..
– Максим… – намереваясь произнести самое важное, голос мой надломился, – прости меня… Ошибку я сделала вовсе не в тот вечер, когда вернулась к тебе… а утром, когда ушла… Я тогда так сильно в себе запуталась, Максим. Меня прошлое никак не отпускало. Женские чувства – очень трудная штука… Ты помог мне выкарабкаться и возненавидеть мир, в который я мечтала вернуться. Не знаю, поймешь ты меня или нет, простишь или нет, но я только хочу, чтобы ты сейчас понял одно: я с тобою хочу быть, Максим. С тобою.
Он глядел на меня, он слушал меня, а потом схватил мои руки, дернул на себя и как начнет целовать со всех сторон, каждый пальчик, и к лицу прижимать, и тут уж я и сама поняла, что лицо у меня мокрое вовсе не от снега.
– Неужели это правда, Вера? Неужели правда?..
Я бессильно кивала в ответ.
– А ведь я уже и жить не хотел, Вера. Ведь я в тюрьму хотел!
– Знаю, милый, знаю…
Тут он огляделся вокруг.
– Но как ты… как ты узнала, где я, как здесь очутилась именно в тот момент, когда нас выпускают?..
– В газетах написали… Максим, что же ты натворил?..
– Я ничего не помню… Понимаешь, вообще ничего не помню. С момента, как ты ушла, и потом как очнулся в камере… Мутная, злая пустота… Я был вне себя, ведь ты понимаешь, Вера? – он стиснул мои ладони и с надеждой заглянул мне в глаза. – Я не специально этих людей… Клянусь тебе!
– Я знаю, знаю… Тише, не волнуйся так. Я здесь, потому что мне помогают хорошие люди. Мы вытащим тебя.
– Не вытащите… – уверенно заявил он. – Здесь хорошая охрана.
– Я не побег имею в виду. Мы наняли тебе адвоката. Все хорошо будет, она сестра Комова, ты должен ему позвонить, ты слышишь, ты понимаешь, что я говорю, Максим?
– Комов, – рассеянно повторил он, будто впервые слышал эту фамилию. – Комов… Ну да, Комов! Я помню! Что ты сказала?
– Что твой адвокат – сестра Комова. У тебя есть его номер?
– Д-да, конечно. Но у меня нет телефона, у меня все забрали.
– У тебя все еще есть право на один звонок. Ты позвонишь ему? Позвони обязательно. Тебе обязаны позволить.
– Но что мне сказать ему? Мы никогда с ним не были друзьями. К тому же, как он отнесется ко мне теперь…
– Но и врагами не были. Он не такой уж плохой человек, как я думала. Ты все же поговори с ним, пусть он хотя бы будет в курсе, ладно?
– Ладно… А деньги, Вера? – неожиданно спохватился Андреев, и злое его лицо приобрело выражение уязвленности.
– Не беспокойся об этом, я достану. В крайнем случае, мне помогут. Потом вернем, когда все кончится.
– Что это там за покровители у тебя всемогущие? – спросил Андреев с ноткой недовольства.
– Ревнует! – воскликнула я, счастливая и повеселевшая. – Поверить не могу: неужто любишь, неужто простил?!
– Ох, Вера, если б не решетка, я б показал тебе, как я тебя простил… – Андреев вновь поцеловал мои ладони, поднял страшный черный взгляд и пообещал: – съем тебя, как все закончится. Съем, никому не оставлю.
– Угомонитесь, Максим Викторыч. Ты лучше мне скажи: разве не знал, что я тут буду ждать?
– Откуда бы? – удивился он.
– Тебя должны были предупредить! Записка, медсестра?.. не было?
Андреев нахмурился, стал задумчиво водить моей ладонью по своему лицу.
– Кажется, кто-то заходил, что-то мне говорил… что-то принес, но я… Откуда же я знал, Вера? Я ведь на них совсем внимания не обращаю, что мне до них, зачем они мне? Я о тебе одной все это время думал…
– Максим, родной… Расскажи мне, тебя охраняют? Зачем тебя тут держат?
– Меня обследуют. Нужно постановление экспертов о моей вменяемости.
– Ах ты ж мой невменяемый психопат. Ну, нагнись же, дай хоть в щеку себя поцеловать.
– Это уже не шутки, Вера, – сказал он серьезно, но все же нагнулся ко мне, хоть и с недовольным лицом.