Главное то, о чем мы говорили. Комова действительно говорила с братом, и потому, наверное, взглянула на меня с любопытством. Что было в этом взгляде – скрытое отвращение или симпатия, я так и не поняла, но за дело она взялась, закатав рукава. И результаты были следующие. Скорее всего, сказала она, по крайней мере, я этого буду добиваться, гражданин Андреев пойдет по статье двадцать первой УК РФ, то есть – невменяемость. Я хотела вставить словечко, что Максим не всегда такой, а только когда разозлится, но правильно сделала, что промолчала. Комова наизусть озвучила статью:
– Пункт первый. Не подлежит уголовной ответственности лицо, которое во время совершения общественно опасного деяния находилось в состоянии невменяемости, то есть не могло осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими вследствие хронического психического расстройства, временного психического расстройства, слабоумия либо иного болезненного состояния психики. Пункт второй. Лицу, совершившему предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние в состоянии невменяемости, судом могут быть назначены принудительные меры медицинского характера, предусмотренные настоящим Кодексом.
Повисло молчание. Сергей не вмешивался в наш разговор, а только наблюдал.
– Так будут его судить или нет? – вырвалось у меня.
– А это как эксперты постановят. Если в клинике у него выявят какое-то психическое расстройство, я имею в виду – временное расстройство, его могут и не призвать к ответственности, даже в силу особой тяжести преступления. Сегодня я собираюсь ехать в эту клинику как лицо, уполномоченное к встречам с виновным. После этого все прояснится. Но! Статья двадцать вторая, пункт первый: вменяемое лицо, которое во время совершения преступления в силу психического расстройства не могло в полной мере осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими, подлежит уголовной ответственности.
– Или – или, – я грызла ногти, глядя в сухие глаза Комовой. Ей было все равно, по какой статье он пойдет. А вот мне – нет.
– Верно. Что-нибудь ему передать?
Спохватившись, я быстро начеркала на листе бумаги, поданным Сергеем, краткое письмо к Максиму, отдала его Комовой.
– Скажите, – сказала я с надеждой, – а нам разрешат с ним увидеться до суда?
– Да. Если он пойдет по двадцать второй статье, что хуже для вас, его переведут из клиники в обычную камеру и разрешат свидания.
Я горестно кивнула. Понятно.
– Не переживайте, – Надежда Платоновна поднялась. – Даже если так, я буду биться за отягчающие обстоятельства. Все остальное – позже. Мне пора. До свидания.
– До свидания, – хором попрощались мы вместе с Сергеем, и когда она вышла, переглянулись.
– Да уж, – сказала я, откидываясь в кресле.
– Да уж, – повторил Сергей непонятной интонацией, затем хотел было взяться за свои чертежи, но передумал и поднял голову, – ты уверена, что тебе не нужна моя помощь? Я имею в виду деньги.
– Пока – нет.
– А что родители?
– Сказали, что отдадут деньги, которые копили на новую машину. Там даже с излишком будет, но, сдается мне, израсходуется этот излишек на всякие взятки.
– Правильно думаешь. Я вот с ними познакомиться хочу.
– С кем? – не поняла я, успев задуматься о своем.
– С твоими родителями. Было бы неплохо всем собраться…
– Да… было бы совсем неплохо, – мечтательно сказала я. – Когда все кончится, так и поступим.
– Сильно не переживай. Надя знает свое дело, а я знаю это ее выражение глаз, когда она готова глотки рвать, даже если внешне – само безразличие.
– Правда?
– Угу. Так что ты пока больше внимания уделяй сессии.
Я поморщилась, вспомнив, что завтра очередной экзамен.
***
– А, Вера! – с вопросительной интонацией окликнули меня.
Я обернулась и увидела Комова.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте. Экзамен?
– Да… и у вас?
Мы отошли в сторонку от группы студентов, встали у окна. Оба как-то неуверенно мялись.
– Так что, значит… – начал он, пропустив мой вопрос мимо ушей. По правде говоря, я и сама уже забыла, что задала его. Меня волновало то, как теперь будет относиться ко мне Комов, осведомленный о сложившейся ситуации пусть и в общих чертах. Но главное-то он знал: мы с Андреевым, как бы, вместе. Это меня смущало.
– Да, – сказала я неопределенно, отвечая на вопрос, который Комов так и не посмел задать полностью. – Значит: да.
– Что ж, рад за вас.
– Рады? – переспросила я.
– Я хотел сказать, я рад, что вы вместе, а не сложившейся ситуации.
– Ситуации никто не рад.
– Я не могу понять, – сказал он, – как такое могло приключиться с Андреевым. Он никогда не был человеком, способным причинить вред кому бы то ни было.
Как себя вести? Подыгрывать ему или делать вид, что и сама мало что знаю. А зачем, собственно, врать, если его сестра все равно все ему расскажет, если он попросит?
– Это значит лишь то, что вы плохо его знали.
– Возможно; но, тем не менее, я рад, что он… отхватил такой кусок.
В его тоне прорезалась не то зависть, не то ревность. Господи, да ведь это же Комов передо мной! Мир сошел с ума, воистину так. Я выгнула бровь и только смотрела на него в недоумении. Мне не хотелось ничего на это отвечать. Мне не хотелось даже задумываться о том, почему и зачем он такое говорит.
– Вы сейчас меня имеете в виду?
– Ну, а кого же еще.
– Простите, но мне кажется…
– Ладно, извините, если это лишнее. Хочу, чтобы вы знали, что я на вашей стороне, и приду на суд.
– Если он будет. А сейчас, простите, мне нужно идти.
Фух! Какой же неприятный был разговор, аж мурашки по телу.
***
Это случилось, когда я, Таня и Леха отмечали сданный на отлично экзамен маленьким тортиком и пачкой ананасового сока. Было весело, хотя сначала все расстроились, что Сергей не сможет приехать. Мы шутили друг над другом и уже почти кидались взбитыми сливками, когда в дверь позвонили. Я пошла открывать, так как сидела ближе всех к выходу из кухни. Как обычно проигнорировав глазок, я распахнула дверь с широкой улыбкой на лице, которую мгновенно сдуло.
Облокачиваясь о косяк и еле держась на ватных ногах на пороге стоял Миша. Хотя стоял – это громко сказано для его состояния, скорее, он пытался стоять изо всех сил, но получалось плохо. Я услышала, как на кухне затихли, прислушиваясь. Хотелось просто закрыть дверь и вернуться обратно, а не сталкиваться вот с этим лицом к лицу в такой хороший вечер.
– Тебе чего нужно опять? – прикрикнула я. – Что же ты все никак не отвяжешься от меня!
– Верочка! – воскликнул Миша сердечно, попытался приложить руку у груди и чуть не упал. Голос у него был заплетающийся, отвратительный. С детства ненавижу пьяных. – Верунчик мой золотой! Кра-асавица… моя.
– Сколько ты выпил? От тебя несет.
– Вера, кто там? – крикнул Громов с кухни.
Я не ответила ему.
– Уходи отсюда, – прошипела я Мише.
– Я немного, совсем немного выпил, что ты, ангел мой, южаночка моя, Вера!
Громов возник позади меня. Буквально материализовался из воздуха.
– Это тот самый мудак? – осведомился он угрожающим басом.
– А-а-а-а-а… – заулыбался Миша, пошатнувшись. – Это вот та-ак ты меня любишь, это вот та-ак ты без меня страдаешь, Вера… А я, идиот, понимаешь, мучаюсь, думаю, что же мне делать, ведь есть Вера, ведь я обидел ее, обидел сильно, а она… все еще… любит меня. А вот какая у тебя любовь, да? Я же и напился потому, что совесть покоя не дает. Что же я за свинья такая, коли могу спокойно жить, пока моей Верочке плохо?.. А моей Верочке уже хорошо.
– Я не твоя Верочка, сволочь, – дрожащим голосом проговорила я, глядя в мутные голубые глаза; взгляд Миши никак не мог ни на чем сфокусироваться. – Убирайся отсюда.
Меня практически трясло оттого, что ему сейчас, в таком виде, даже пытаться что-то объяснить или доказать не стоит.
– Как так убирайся? Я же, ну, мириться с тобой пришел, Веру-у-унчик. Я ж ведь это, вернуть все хочу. Я ж ведь твой миленок, помнишь?
Помню, подумала я. Помню прекрасно. Как миленком тебя называла – помню особенно четко. Но теперь эти воспоминания не вызывают во мне даже жалости.
– Помочь? – вмешался Громов, оттесняя меня плечом, и вышел вперед, заслонив меня спиной. Из кухни вышла Таня, громко выдохнула.
– Лех, ведь он на ногах не стоит… Ты не мог бы посадить его на такси и отправить домой?
– Мог бы. Адрес-то он свой вспомнит?
– Перелесный, дом одиннадцать, первый подъезд, – сказала я, и Таня увела меня на кухню, что-то непрерывно приговаривая.
Из прихожей еще некоторое время раздавались невнятные звуки, затем громыхнула дверь и все стихло.
– З-зачем, Таня? – навзрыд плакала я, – зачем он все это продолжает делать? Он поступил со мной очень жестоко, а теперь звонит мне и заваливается ко мне домой, пьяный, и говорит, что хочет все вернуть! Зачем, Таня?!
– Терпи, терпи, – повторяла она, утешительно похлопывая меня по плечу. – Это всего лишь отголоски прошлого, от них никуда не деться. Просто перетерпи, на них не нужно обращать внимания. К этому надо привыкнуть, рано или поздно он успокоится и отстанет от тебя. Живи своей жизнью, все устаканится.
Это действительно испытание, подумала я, прекращая плакать. Это действительно нужно перетерпеть. Это проверка на выносливость. Проверка на то, сумею ли я забыть то, что постоянно о себе напоминает и тянет на дно. Оглянусь ли я еще раз, убегая из горящего города, превращусь ли в соляной столб? И если я сумею забыть, это значит, я не так уж и хочу жить настоящим: бороться за Андреева, дружить с Лехой, знакомить Громовых с родителями… И я вдруг поняла, что мне не стоило из-за этого плакать. Это было неожиданно, неприятно, но не настолько, чтобы раскисать. Где-то там, в холодных стенах клиники нуждается в моей заботе и ласке Андреев, а я здесь реву из-за другого мужчины. Не пойдет.