ву в каком-то далеком северном захолустье, молитву угнетенного народа, молитву, при которой к руке ритмично прикладывают лед. Кейт общался с Джастином: отводил в школу, встречал из школы, помогал делать уроки. Гипс проносил недолго, быстро снял. Ходил с сыном в парк играть в «подай-отбей». Мальчик может с утра до вечера кидать бейсбольный мяч, ощущая безграничное, неиссякающее счастье; на Джастине нет печати греха, чьего бы то ни было греха, ни единого греха за все тысячелетия. Подай — отбей. Она смотрела, как они играют на площадке около музея, на фоне закатного неба. Когда Кейт проделывал с мячом фокус: правой, здоровой рукой перекидывал мяч на ладонь и моментально скатывал к локтю, а локтем отбивал высоко в воздух и ловил за спиной, — ей казалось, что этого человека она совершенно не знает.
По дороге на Сто шестнадцатую улицу она зашла в приемную Харолда Эптера на Восточной Восьмидесятой. Она бывала там регулярно — заносила ксерокопии сочинений кружковцев, обсуждала с доктором их состояние. Здесь Эптер принимал пациентов. С болезнью Альцгеймера и не только.
Эптер был щуплый, кудрявый, с лицом записного остряка; но он никогда не шутил. Они побеседовали об угасании Розэллен С., о надменности Кертиса Б. Она сказала Эптеру, что хочет проводить занятия чаще — два раза в неделю. Он покачал головой:
— Поймите, отныне все, что происходит в их жизни, — одна сплошная утрата. Наблюдается неотвратимое падение результативности. Они станут чувствовать себя все неувереннее. Нужны комфортные промежутки между встречами. Не стоит внушать им, что надо все записывать, все высказывать, пока не поздно. Вам нужно, чтобы они ожидали занятий с радостным волнением, но без стресса, без панического страха. Писать — дело благодатное, но только до поры до времени. Наступит момент, когда болезнь возьмет верх. — Он испытующе посмотрел на нее. — Скажу без обиняков. Это затеяно для них.
— Что вы имеете в виду?
— Кружок — это для них, — сказал он. — Не забирайте его себе.
Они написали о самолетах. Написали, где в тот момент были. Написали о своих знакомых, которые находились в башнях или неподалеку. И о Боге — тоже.
Как мог Бог допустить такое? Где был Бог, когда это случилось?
Бенни Т. порадовался, что не верит в Бога — иначе после такого стал бы неверующим.
Я никогда еще ближе к Богу, — написала Розэллен.
Это дьявол. Это ад. Столько мук и огня. Не думайте на Бога. Это ад.
Омар X. потом несколько дней боялся выходить на улицу. Мерещилось, что на него смотрят.
Я не увидела, как они держатся за руки. Мне хотелось это увидеть, — написала Розэллен.
Кармен Г. задавалась вопросом, все ли из того, что с нами случается, непременно предусмотрено Провидением Господним.
Я никогда еще ближе к Богу, еще ближче, ближее, совсем близко.
Юджин Э. — нечастый гость — написал: Бог знает то, чего мы не ведаем.
Прах да пепел. Вот все, что осталось от Господнего Провидения.
Но когда башни рухнули, — написал Омар.
Я ото всех слышу, что они прыгали, взявшись за руки.
Если Бог допустил это — допустил самолеты, — то, значит, Бог сегодня утром заставил меня поранить палец, когда я хлеб резала?
Они писали, а потом зачитывали написанное, все по очереди, и комментировали, и вступали в диалог, а потом перешли на монологи.
— Покажи-ка нам палец, — сказал Бенни. — Мы его расцелуем.
Лианна их подстегивала: пусть высказываются и спорят. Ей хотелось ничего не упустить, услышать каждого: и тривиальные реплики, и горячие, чистосердечные слова о вере; какой накал, какая страстность наполнили комнату. Ей нужны эти люди. Замечание доктора Эптера задело Лианну за живое: в чем-то он прав. Ей нужны эти люди. Может быть, для нее кружок значит больше, чем для кружковцев. Здесь перед ней — нечто бесценное, то, что кровоточит и сочится. В кружковцах дышит то, что убило ее отца.
— Бог скажет: «Пусть случится вот это» — и случается.
— Бога я больше не уважаю — после такого.
— Мы сидим и слушаем, а Бог нам что-то говорит или не говорит ничего.
— Иду я по улице, иду стричься. И тут кто-то бежит навстречу.
— Я сидел в сортире. Потом сам себя проклял. Люди спрашивали: «А ты где был, когда это случилось?» Я им не говорю.
— Но нам ты не забыл сказать. Молодчина, Бенни.
Они прерывали друг дружку, жестикулировали, меняли тему, перекрикивали один другого, прикрывали глаза: задумчиво, или озадаченно, или заново переживая кошмар всего, что случилось.
— Ну а люди, которых Бог спас? Они, что, праведнее погибших?
— Не наше дело спрашивать. Мы не спрашиваем.
— В Африке младенцы мрут миллионами, а мы и не спроси.
— Я подумала: война. Я подумала: война, — сказала Анна. — Поставила свечку и никуда не пошла. Моя сестра сказала: это китайцы, она им никогда не доверяла — у них же есть бомба.
С понятием «Бог» у Лианны были сложности. Ей привили убеждение, что религия делает людей податливыми. Такова задача религии — возвращать психику в ребяческое состояние. Благоговение и покорность, повторяла ее мать. Потому-то религия столь повелительно говорит на языке догматов, ритуалов и кар. Повелительно и красиво, вдохновляя музыкантов и художников, чье-то сознание развивает, а чье-то толкает к деградации. Люди впадают в транс или буквально целуют землю, или ползут на четвереньках за тридевять земель, или маршируют всем скопом, калеча себя ножами, подхлестывая себя бичами. Но не у всех так: нас, пожалуй, эта волна колышет бережно, и мы воссоединяемся с тем, что живет в глубине нашей души. Властность и красота, говорила мать. Нам хочется воспарить над реальностью, выйти за пределы надежного знания, а самый лучший способ это сделать — тешить себя иллюзией.
Юджин Э., семьдесят семь лет; волосы смазаны гелем и уложены в «ирокез», в ухе кольцо.
— Я в кои-то веки взялся мыть раковину — и тут звонок. Это была моя бывшая, — сказал он, — я с ней, типа, лет семнадцать не разговаривал, не знал даже, на каком она свете, а позвонила откуда-то, язык сломаешь, из Флориды. Я говорю: «Чего тебе?» Она: «Мне — ничего». Все тот же тон — никакого уважения. Говорит: «Телевизор включи».
— Мне пришлось смотреть у соседа, — вставил Омар.
— Семнадцать лет ни слуху ни духу. Вы подумайте, что должно было стрястись, чтобы ей все-таки вздумалось позвонить. «Телевизор включи», — говорит.
Диалог внахлест продолжался.
— После этого я никогда не прошу Бога.
— Как объяснишь ребенку, если его отец, его мама?..
— Детям правды не говорят.
— Я хотела посмотреть, как они держатся за руки.
— Когда что-то у тебя на глазах происходит, считается, это взаправду.
— Но Бог. Это Бог сделал? Или не Он?
— И вот ты смотришь… прямо у тебя перед носом… Но все понарошку.
— Бог занят своими большими делами. Большие дела — это по Его части. Он сотрясает мир, — сказал Кертис Б.
— А я бы кому-нибудь сказал: по крайней мере, ты не умер с трубкой в животе или с прицепленным пакетом для говна.
— Прах да пепел.
— Я ближе к Богу, я это знаю, мы знаем, они знают.
— Тут у нас молельня, — сказал Омар.
О террористах никто не написал ни слова. И когда после читки разговаривали, о террористах никто не упоминал. Лианна заговорила сама. У вас наверняка есть что сказать, чем поделиться: девятнадцать человек приехали нас убивать.
И стала ждать, сама не зная, что именно хочет услышать. Тут Анна Ч. упомянула своего знакомого — пожарного, пропавшего без вести в одной из башен.
Все занятие Анна отмалчивалась — лишь вставила одну-две реплики рассудительным тоном. А теперь рассказывала, помогая себе руками, направляя свою мысль в нужную сторону. Рассказывала, суровая и коренастая, сидя на разболтанном складном стуле, и ее никто не прерывал.
— Если у кого инфаркт, мы говорим: сам виноват. Ел, обжирался, сидячий образ жизни, никакого соображения. Так я и сказала его жене. Или вот кто умирает от рака. Курил, а бросить не мог. Это про Майка. Если уж рак, то рак легких, и мы скажем: сам виноват. Но это… то, что случилось, оно слишком большое, ни в какие ворота не лезет. Считай, оно как на Марсе. Невозможно понять этих людей или даже разглядеть, какие они, на фото в газетах. Лица видишь, ну и что? Ругать их разными словами — без толку. Я начала обзываться раньше, чем говорить научилась. Но какими словами их обозвать — выше моего разумения.
Лианна приблизительно понимала, что испытывает Анна. Ответная реакция, жажда возмездия. И правильно. Смутное желание, выстраданное, пусть и совершенно бесполезное, когда вокруг — ад земной.
— Разбился на машине насмерть или попал под машину, когда улицу переходил — так и подмывает прикончить другого — водителя, — тысячу раз, мысленно. Убить по-настоящему ты не сможешь, это уж точно, потому что в убийствах ты не спец, но мысленно — запросто: вообразить себе картину, хоть так отвести душу. Но здесь, с этими, даже не вообразить. И как с ними быть, непонятно. От твоей жизни они далеки на миллион миль. Да и сами они погибли.
То религия, а то Бог. Лианне хотелось быть неверующей. Неверие — путь к ясности мышления и целей. Или неверие — тоже суеверие, только другого рода? Лианне хотелось доверять силам и процессам природного мира, этой единственной, доступной в ощущениях реальности, и научному прогрессу: нет никаких потусторонних существ, только мы, люди. Она знала, что Бог и наука совместимы. Верь во все сразу. Но ей как-то не хотелось. Есть ученые и философы, которых она изучала в колледже, есть книги, которые она читала, точно воодушевляющие вести, адресованные ей лично, — иногда просто в трепет бросало, — есть священное искусство, которое она всегда любила. Произведения искусства создаются теми, кто сомневается, и истовыми верующими, и скептиками, которые потом уверовали, и она вольна мыслить, сомневаясь и веруя одновременно. Но веровать ей что- то не хочется. Бог докучал бы ей своим присутствием, отнял бы у нее силу. Даже войдя в ее жизнь, Бог все равно оставался бы чем-то невообразимым. Ей хотелось только одного: задуть мерцающий огонек шаткой веры, пронесенный почти через всю жизнь.