отреть и размышлять. Или просто смотреть. А потом мне расхочется смотреть на картины. Они мне будут без надобности. Стану смотреть на стену.
Лианна подошла к дивану и слегка шлепнула Мартина по руке:
— Ну, а твои стены? Что на стенах у тебя?
— У меня стены голые. И дома, и в офисе. Держу их в наготе, — сказал он.
— Но не в полной наготе, — заметила Нина.
— Ну хорошо, не в полной.
Она смотрела на него:
— Ты говоришь нам: забудьте о Боге.
Спор вовсе не завершился — так и витал среди них, в воздухе, прилипал к коже, но интонации резко изменились.
Ты говоришь, ими движет история, — Нина смотрела на Мартина, испепеляюще. Ее голос обвинял: — Но о Боге забывать нельзя. Они взывают к Богу постоянно. Это их древнейший источник силы, их древнейшее слово. Да, кроме Бога, есть еще кое-что, но не история, не экономика. Мужские эмоции — вот что. С мужчинами такое бывает: подхватят какую- то идею, и кровь уже в жилах взыграла, и им неважно, чем идея порождена — любой слепой силой, тупой, алчной. Ловко устроились — нашли себе систему верований, которая обеляет эти эмоции и эту бойню.
— Но система не обеляет. Ислам отвергает идею этих людей, — сказал он.
— Что ты назовешь Богом, то и есть Бог. Бог — все, что угодно, если оно дозволено Богом.
— Разве ты не понимаешь, что говоришь вздор? Разве не сознаешь, что именно отрицаешь? Ты отрицаешь факт взаимных обид, отрицаешь все исторические факторы, которые провоцируют конфликты между людьми.
Мы о конкретных людях говорим — о тех, кто здесь и сейчас. Да, обида налицо — но высосанная из пальца. Вирусная инфекция. Вирусы плодятся вне исторического процесса.
— Сначала они тебя убьют, а потом ты попытаешься их понять. Может быть, в конце концов ты даже узнаешь их имена. Но сначала они тебя убьют.
Так продолжалось довольно долго, а Лианна слушала, встревоженная накалом беседы. Мартин сидел, подпирая голову рукой, и спорил пламенно: говорил об утраченных территориях, государствах на грани распада, иностранной интервенции, деньгах, империях, нефти, самодовольном духе Запада; Лианна изумилась: как же он может заниматься своим бизнесом, зарабатывать тем, чем зарабатывает, — импортировать антиквариат, наживаться. И еще — голые стены. Тоже озадачивает.
Нина сказала:
— Выкурю-ка я сейчас сигаретку.
Это разрядило обстановку — сказано было серьезно, даже торжественно, словно сигарета не менее важна, чем предмет спора. Мартин захохотал, расправил плечи и отправился на кухню — налить себе еще пива.
— Где мой внук? Он пишет мой портрет фломастерами.
— Ты уже одну выкурила, двадцать минут назад.
— Я позирую художнику. Мне нужно расслабиться.
— У него уроки кончатся только через два часа. Кейт его приведет.
— Нам с Джастином надо поговорить о цвете кожи, о телесных оттенках.
— Он любит белое.
— У него на уме только сверхбелое. Сверхбелая бумага.
— Глаза, волосы и, наверно, рот он рисует яркими цветами. А там, где мы видим плоть, он видит белое.
— Таков его замысел: бумага вместо плоти. Произведение — не отражение реальности, оно само — реальность. Он нарисовал портрет бумаги.
Вошел Мартин, слизывая пену с края кружки.
— А белый фломастер у него есть?
— Не нужен ему белый фломастер, когда есть белая бумага, — сказала Лианна.
Мартин остановился у южной стены перед старыми фотографиями на паспорт, неравномерно выцветшими. Нина взглянула в его сторону.
— Какая красота, сколько достоинства, — сказала она, — в этих людях и их фотографиях. Я только что поменяла паспорт. Десять лет прошли и исчезли — легко, словно глоток чаю. Меня никогда особо не заботило, как я получаюсь на фотографиях. Не заботило — не то, что некоторых. Но фото в паспорте меня пугает.
— Куда ты едешь? — спросила Лианна.
— Я не обязана куда-то ехать только потому, что получила паспорт.
Мартин подошел к ее креслу и встал позади, наклонившись к ее уху, чтобы говорить вполголоса:
— Надо бы тебе куда-нибудь съездить. Вот вернемся из Коннектикута — и в долгое путешествие. Сейчас ведь никто не путешествует. Подумай об этом.
— Плохая идея.
— В дальние края, — сказал он.
— В дальние края.
— В Камбоджу. Пока джунгли не поглотили последние руины. Если хочешь, я поеду с тобой.
Мать курила на манер женщин сороковых годов, героинь гангстерских боевиков, — нервно и жадно, в монохромном изображении.
— Смотрю на лицо в паспорте. Это еще что за женщина?
— А я как приподниму голову от умывальника… — вставил Мартин.
— Это еще что за мужик? Думаешь, что в зеркале видишь себя. Ничего подобного. Ни малейшего сходства. Это не твое лицо в буквальном смысле — если так можно сказать. Отражение — коллаж. Коллаж в незавершенном состоянии.
— Не пугай меня.
— Ты видишь одно, мы — другое. То, что ты видишь в зеркале, преломляется через призму памяти, твоего житья-бытья все эти годы.
— Не хочу слушать, — сказал он.
— Мы видим всю правду о тебе. А ты, в зеркале, — смягченный вариант. Зеркало погружает реальное лицо в свои глубины. Твое лицо — это твоя жизнь. Но пока ты живешь, оно тоже погружено в глубину — глубину жизни. Значит, ты его не видишь. Видят только другие. И фотоаппарат, конечно.
Он улыбнулся в кружку. Нина потушила едва раскуренную сигарету, взмахнула рукой, отстраняя столб мутного тумана.
— А еще есть борода, — сказала Лианна.
— Борода помогает скрыть лицо.
— Борода неважнецкая.
— Но в том-то и искусство, — подхватила Нина.
— Искусство выглядеть неряхой.
— Неряхой с чувствительной душой.
— Надо мной подтрунивают в американском стиле. Я правильно понимаю? — спросил он.
— Борода — прекрасный аксессуар.
— Он с ней разговаривает, — сказала Нина. — Каждое утро, в зеркале.
— И что он говорит?
— Он говорит по-немецки. Его борода — немка.
— Я весьма польщен, — сказал он. — Не над всяким так будут подтрунивать.
— А нос — австро-венгр.
Стоя за спиной у Нины, он наклонился к ней, приложил ладонь тыльной стороной к ее щеке. Потом понес пустую кружку на кухню; женщины некоторое время сидели молча. Лианне хотелось пойти домой и лечь спать. Ее мать клонит в сон, и ее саму — тоже. Пойти домой и немного поболтать с Кейтом, а потом рухнуть на кровать и заснуть. Поболтать с Кейтом или обойтись без разговоров. И все же ей хотелось, чтобы Кейт был дома, когда она придет.
Мартин, неожиданно для них, подал голос из дальнего угла комнаты:
— Они хотят занять в мире свое место, создать свой собственный — не наш — глобальный альянс. Ты говоришь: это старая отжившая война. Но она повсюду, и у нее есть свои резоны.
— Ты меня обманул.
— А ты не обманывайся. Думаешь, люди жертвуют собой только во имя Бога? — сказал он.
Зазвонил его мобильник, и Мартин отвернулся к стене, заговорил словно бы с собственной грудной клеткой. Он много раз вел разговоры по телефону при Лианне; отходил в сторону, издали доносились английские, немецкие или французские фразы — смотря кто звонил, — а иногда вкраплялся чарующий слог: «Брак» или «Джонс».
Мартин быстро закончил разговор и убрал телефон.
— Путешествие… да, тебе об этом стоит подумать, — сказал он. — Приведи колено в норму, и поедем — я совершенно серьезно.
— В дальние края.
— В дальние края.
— К руинам, — сказала она.
— К руинам.
У нас свои руины есть. Но на них мне как-то смотреть не хочется.
Он пошел вдоль стены к двери:
— Но вы для того и построили свои башни, разве не так? Разве башни не возводились как символ богатства и власти, который так и подмывает уничтожить? Махину сооружаешь, чтобы посмотреть, как она рушится. Очевидная провокация. Зачем еще забираться в такую высь, а потом дублировать свой рекорд? Если символ, почему бы не в двух экземплярах? Вы говорите: «Вот они, придите и разрушьте их».
С этими словами он потянул на себя дверь. И ушел.
Он смотрел покер по телевизору: страдальческие гримасы, казино посреди пустыни. Смотрел без интереса. Разве в телевизоре покер? Зашел Джастин, стал смотреть вместе с ним, и он в общих чертах растолковал мальчику правила — урывками, когда игроки делали перерывы и поднимали ставки, когда становилась ясна стратегия каждого. Потом пришла Лианна, устроилась на полу и стала наблюдать за сыном. Он сидел на краешке стула, тянулся всем телом к телевизору, растерянно уставившись в сияющий прямоугольник: ни дать ни взять загипнотизирован пришельцами.
Она смотрела на экран, на игроков, когда их показывали крупным планом. Ход партии не вызывал у нее никаких чувств, она воспринимала все происходящее смутно, как под легкой анестезией: скучно, когда одна карта решает, проиграешь сто тысяч долларов или выиграешь. Покер ничего ей не говорил — он ей неинтересен, ни уму ни сердцу. Но игроки были занятные. На игроков она смотрела, их лица — невозмутимые, сонные или хмурые — завораживали. «Бедняги», подумала она, почему-то вспомнив Кьеркегора и долгие ночи с книгой в руках. Она смотрела на экран и воображала безотрадный север: вот где место этим лицам, а они — в пустыне, в Лас-Вегасе. Разве окончится внутренняя борьба, разве исчезнут противоречия, когда победитель с облегчением переведет дух?
С Кейтом она своими мыслями не делилась — он полуобернулся бы к ней, с притворной задумчивостью уставившись в пространство, отвесил бы челюсть, медленно опуская веки, пока не уронил бы, наконец, голову на грудь.
Он думал о том, что его окружало, — или скорее не думал, просто вбирал в себя окружающий мир. Видел в углу экрана отраженное лицо Лианны. Наблюдал за игроками, подмечал детали ходов и контрходов, но не переставал наблюдать за ней и остро ощущал: он здесь, рядом с ней и Джастином. В руке сжимал стакан: односолодовый виски со льдом. Услышал, как на улице сработала автомобильная сигнализация. Перегнулся и постучал по макушке Джастина — «тук-тук», — привлекая его внимание к грядущему откровению: камера поймала в объектив карты игрока, не ведающего, что ему конец.