Ей хотелось домой — дойти до дома пешком и обнаружить на автоответчике сообщение от Кэрол Шоуп. Пожалуйста, позвони мне как можно скорее. Только предчувствие, но она ему доверилась и знала, что будет означать это сообщение — что редакторша отказалась от книги. Она войдет в дверь, услышит короткое сообщение и поймет, что книга доконала редакторшу: в патологически-дотошных деталях сам черт ногу сломит. Ей хотелось войти в квартиру и увидеть, что на телефоне светится номер. Это Кэрол, позвони мне как только. Шесть слов — но каков подтекст! Кэрол любит так выражаться, оставляя сообщения на автоответчике. Позвони мне как только. В этой фразе, в финальной настойчивости есть некое обещание, благой знак.
Она шла, не выбирая дороги, к западу по Сто шестнадцатой, мимо парикмахерской и музыкального магазина, фруктовых лавок и пекарни. Повернула на юг, прошла пять кварталов и тут, покосившись направо, увидела высокую стену из изъеденного ветрами гранита — опору рельсов надземки, по которым поезда возят людей на работу и домой, в город и за город. Лианна тут же подумала о Розэллен С., отчего — сама не знала. Двинулась к стене и набрела на здание с вывеской «Церковь Великого тракта избавления» [20]. Лианна замешкалась, постепенно осмысляя название, заметила над входом нарядную лепнину, на коньке крыши — каменный крест. На фасаде — доска объявлений с расписанием. Воскресенье: воскресная школа, Утреннее прославление Господа, пятница — Прославление избавления и изучение Библии. Лианна стояла и думала. Вспомнился разговор с доктором Эптером — его рассказ о том, как Розэллен забыла, где живет. Лианна не могла думать об этом спокойно — о миге, когда к горлу подступит комок и все куда-то провалится: улицы, имена, все запечатленные в памяти схемы. Теперь она поняла, отчего на этой улице ощущается присутствие Розэллен. Здесь, в этом храме, имя которого — как возглас «Аллилуйя!», та нашла убежище и руку помощи.
Лианна опять остановилась и задумалась. Она думала о языке, на котором Розэллен изъяснялась на последних в своей жизни занятиях, пока еще могла их посещать, о том, как Розэллен изобретала разветвленные варианты каждого слова во всех грамматических формах и синтаксических сочетаниях — наверно, они служили своеобразной защитой, оттягивали финальное превращение сознания в чистый лист, когда даже самый горький стон — только стон, а не проявление горя.
«Скажем ли прощай, да, ухожу, я уходя, уходящая, прийти уйти, уйду».
Вот все, что она смогла вспомнить из неровных строчек на последних листках Розэллен.
Он пересек парк в обратном направлении. Бегуны казались вечными — кружили вокруг пруда, и он попытался не думать о последних тридцати минутах у Флоренс: о том, как говорил, роняя слова в ее молчание. Тоже вечность — но другого сорта, неподвижность ее лица и тела, вне времени.
Встретил мальчика у школы, пошли на север, против ветра, несущего смутный намек на дождь. Какое облегчение — есть о чем поговорить: о том, что Джастин проходит в школе, о его друзьях и учителях.
— Куда мы идем?
— Мама сказала, что из Верхнего Манхэттена, с занятий кружка, вернется пешком.
— Давай ее перехватим.
— Зачем?
— Устроим сюрприз. Подкрадемся незаметно. Поднимем ей настроение.
— А как мы узнаем, какой дорогой она идет?
— В этом и весь интерес. Прямой дорогой, окольной дорогой, медленно она идет или быстро.
Он говорил против ветра, не совсем с Джастином. А сам оставался там, с Флоренс, раздвоившись, шагал одновременно туда и обратно, пересекал парк навстречу самому себе, два Кейта, одна сущность, вниз сквозь дым, — и снова сюда, где безопасно, где семья, где последствия твоих поступков.
Через сто дней, плюс-минус несколько, ему исполнится сорок. Возраст его отца. Отца и дядьев. Вечно сорокалетние, поглядывающие на него исподлобья. Неужели он вот-вот сделается человеком, подпадающим под четкое и ясное определение, мужем и отцом — наконец-то сможет, подобно своим родителям, находиться дома и телом, и душой?
В те последние минуты он стоял спиной к окну, глядя на стену напротив, где висела фотография: маленькая Флоренс, в белом платье, с отцом и матерью.
Мальчик сказал:
— Куда пойдем? По этой улице или по той?
Прежде он едва замечал снимок, а теперь, увидев ее с родителями, не затронутую последствиями того, что он сейчас скажет, почувствовал: горло перехватывает. Она нуждалась не в нем, а в его внешнем спокойствии — даже если сама не сознавала. Он знал: она благодарна ему за спокойствие, за умение почувствовать накал ее боли. Он — неподвижный силуэт, взгляд, неослабевающее внимание, почти никаких реплик. То, к чему ей хочется прижаться. Но теперь ее черед молчать, смотреть на него, стоящего у окна, слышать мягкий голос, сообщающий ей, что их история окончена.
Пойми, сказал он.
«Пойми» — что тут еще скажешь? Он смотрел, как ложится свет на ее лицо. Вот оно: былой надлом, так и не отступивший в прошлое окончательно, возвращается в ее жизнь, и ничего не поделаешь. Оттого, что рана предрешена, болит ничуть не меньше.
Она еще немного постояла у храма. Со школьного двора по соседству — около линии надземки — слышались голоса. На перекрестке стоял регулировщик — стоял сложа руки: по узкому проезду с односторонним движением, между тротуаром и бастионом из щербатых каменных блоков, машины проезжали редко.
Мимо пронесся поезд.
Она пошла к перекрестку, зная: дома на автоответчике никаких сообщений нет. Все рассеялось — исчезло предчувствие, что сообщение ждет. Четыре слова. Позвони мне как только. Она сказала Кэрол: пусть не звонит, если не сможет дать ей пресловутую книгу. А книги нет — есть, да не про нашу честь.
Мимо проехал другой поезд — на сей раз в южном направлении, и она услышала крик — что-то по-испански.
С этой стороны колеи тянулись многоквартирные дома, муниципальные; дойдя до перекрестка, Лианна повернула голову направо и увидела за школьным двором крыло какого-то здания, в окнах — головы, наверно, с полдюжины, высоко — на девятом, десятом, одиннадцатом этажах, и тут снова голос, кто-то окликает, женщина, и Лианна увидела, что школьники, не все — некоторые, отвлеклись от игр, задрали головы, стали осматриваться.
К забору медленно приближался учитель — высокий мужчина, — размахивая свистком на ремешке.
Лианна задержалась на перекрестке. Из муниципальных домов доносились все новые голоса, и она снова взглянула на дома, прикидывая, куда смотрят люди. Смотрели они вниз на рельсы, на северный путь, в точку почти непосредственно над головой Лианны. Тут Лианна заметила школьников — некоторые, не все, пятились по двору к стене школы — и догадалась: пытаются лучше рассмотреть, что там такое, на рельсах.
Мимо проехала машина, оглушив звуками радио.
Еще через минуту в поле зрения появился он: мужчина, видны только голова и плечи. Человек за сеткой забора, огораживающего пути. Это не дорожный рабочий — во всяком случае, он без огненно-оранжевого жилета.
Вот все, что увидела Лианна. Увидела его голову и плечи и услышала, что школьники перекликаются, игры сразу прекратились.
Казалось, человек пришел из ниоткуда. Станции в этом месте нет — ни кассы, ни перрона; как только он умудрился забраться на рельсы? Белый мужчина, подумала она. В белой рубашке и темном пиджаке.
На улице стало очень тихо. Прохожие косились и шли своей дорогой; некоторые ненадолго останавливались, кто помоложе — медлил. По-настоящему увлеклись зрелищем дети на школьном дворе и жильцы муниципальных домов по правую руку от Лианны — все больше лиц маячило в окнах верхних этажей.
По-видимому, он белый, одет в деловой костюм, при галстуке; нашел в ограде калитку, вышел и спускается по лесенке-трапу.
И в этот момент Лианна, разумеется, все поняла. Смотрела, как он спрыгивает с лесенки на платформу, которой пользуются путейцы: она выступает над насыпью, нависает над улицей чуть южнее перекрестка. Лианну осенило — хотя предчувствие возникло раньше, когда она даже не видела, кто там, на рельсах. Стало понятно по лицам в окнах наверху — особое выражение лиц, предуведомляющее. Бывает, что предугадываешь даже не глядя. Он самый, кому же еще.
Он замер на платформе — прямо над Лианной, на высоте примерно трех этажей. Все тут было рыжевато-ржавого оттенка: верхние ярусы грубо отесанного гранита, калитка, из которой мужчина только что вышел, и сама платформа — сооружение из стальных прутьев наподобие гигантской пожарной лестницы, площадью шесть на двенадцать футов, в нормальных обстоятельствах на платформу могут попасть только путейцы с рельсов или с улицы. С улицы, если приедут на специальной машине с подъемником.
Прошел еще один поезд — опять в южном направлении. Почему он именно здесь? — задумалась она.
Он думал, не слушал. Но постепенно, пока они шли, иногда переговариваясь, начал прислушиваться — и заметил, что мальчик снова изъясняется словами не длиннее двусложных.
— Брось дурить, — сказал он ему.
— Что?
— «Брось дурить». Как тебе эти два коротких слова?
— Что?
— Брось дурить, — сказал он.
— Тогда буду молчать.
— А мама тебе не велит отмалчиваться.
— Я не молчу, а ты мне: «Молчи».
Освоил метод. Мальчик натренировался, говорит почти без запинки. Развивающая игра переросла во что-то большее: в упрямую прихоть, чуть ли не в ритуал.
— Послушай, мне пофиг. Если хочешь, болтай хоть по-эскимосски. Выучи эскимосский. У них алфавит не из букв, а из слогов. Будешь разговаривать слогами. На одно слово уйдет полторы минуты. Я не тороплюсь. Трать время без счета. Между слогами — долгие паузы. Питаться будем китовым жиром, а ты будешь разговаривать по-эскимосски.
— Не хочу есть мясо кита.
— Не мясо, а китовый жир.
— Мясо, жир — одно и то же.
— Скажи «китовый жир».
— Жир есть жир. Это жир. Жир кита.
Ишь ты умник малолетний.
— Главное, что маме не нравится, когда ты так разговариваешь. Она из-за этого расстраивается. Давай-ка дадим ей пожить спокойно. Это ты можешь понять. А если и не поймешь — просто не разговаривай так.