ьно, одно предложение, три слова: задумайтесь, в них же суть всего сущего. Солнце — это звезда. Когда она сама это осознала и почему не помнит когда? Солнце — это звезда. Показалось: это же откровение, новый способ доискаться, кто мы такие, самый честный способ, долгожданный, сродни мистическому трепету, просветление.
Или нет никакого просветления, а просто усталость берет свое? Пора домой, что-нибудь съесть, чего-нибудь попить. Восемь-девять дней, если не дольше. Купи мальчику какую-нибудь книгу — и домой.
В тот вечер она покопалась в отцовской коллекции джазовых пластинок и кое-что прокрутила Джастину, одну или две стороны. Когда он заснул, она еще кое о чем вспомнила, достала с пыльной верхней полки энциклопедию джаза — и верно, там петитом значился не только год, но также день и месяц. Сегодня родился Чарли Паркер.
Она считала от ста до единицы, пропуская по семь чисел. Приятно было чувствовать, что получается. Иногда ошибалась. Нечетные числа — с подвохом, точно кувырком летишь в пустоту, выскакиваешь из гладкой колеи делимого на два. Потому ее и просили выбрасывать по семь — чтобы осложнить задачу. Почти всегда она спускалась по ряду чисел до первого десятка, не спотыкаясь. Больше всего нервировал переход от двадцати трех к шестнадцати. Напрашивалось — семнадцать. Она всегда балансировала на грани перехода: тридцать семь, тридцать, двадцать три, семнадцать. Нечетное число самоутверждалось. На приеме врач улыбался ошибке, или не замечал, или просматривал результаты анализов. Она жаловалась на пробелы в памяти, у нее это в роду. И в то же время она была совершенно здорова. Для ее возраста мозг в норме. Ей был сорок один год, и, судя по результатам томографии — метода, возможности которого не безграничны, — практически никаких отклонений не наблюдалось. Желудочки мозга — нормальные, мозговой ствол и мозжечок — нормальные, основание черепа, пещеристые пазухи, гипофиз. Все в норме.
Она сдала анализы, прошла обследование, сделала томографию, заполнила психометрические таблицы, составляла из слов пары, запоминала, концентрировала внимание, ходила по прямой от стены до стены, считала от ста до единицы, пропуская по семь чисел. Считать в обратном порядке ей нравилось, иногда она считала, плывя по течению повседневности: пока шла по улице или ехала в такси.
Последовательность числительных сделалась для нее лирическими стихами: понятными только ей, нерифмованными, слегка напоминающими песню, но одновременно воплощающими непреложный порядок — неважно, прямой или обратный. Стихи проверяли, не начался ли для нее обратный отсчет, то, что врач учтиво назвал ретрогенезом.
В букмекерском зале — вывеска «Спорт и скачки» — старого казино в Нижнем Манхэттене на многоступенчатом помосте стояли в пять рядов длинные столы. Он сидел с краю за последним столом верхнего ряда, лицом к залу, а напротив, под самым потолком, на пяти экранах, бежали лошади — в разных часовых поясах, где-то в чужих странах. Мужчина, сидящий прямо под ним, читал книгу в бумажной обложке, в руке догорала сигарета. На другом конце зала, на нижнем уровне сидела перед разложенными газетами крупная женщина в фуфайке с капюшоном. Он понял, что это женщина, потому что капюшон был откинут; впрочем, и так бы догадался, по жестам или позе, по манере разворачивать газету и разглаживать обеими ладонями, а ненужные страницы отпихивать подальше от зоны чтения, в слабом освещении, в висящем над головами дыму.
Внизу раскинулось казино: неоновые огоньки игровых автоматов тянутся на много акров вширь, перед ним, за его спиной, полупустынные в этот час просторы, нет обычного мельтешения. И все равно он ощущал себя взаперти, в плену сумрака, низкого потолка и плотного, липнущего к коже дыма, дыма, который десятки лет аккумулирует сутолоку и азарт.
Было восемь утра, причем знал об этом только он. Он покосился на дальний конец соседнего стола, где старик с седыми, собранными в хвост волосами, навалившись на подлокотник, смотрел на лошадей в разгаре забега и беспокойно вытягивал шею, что обычно означает: ставка сделана. Старик сидел неподвижно — только шея вытягивалась, и тут голос комментатора, пулеметная скороговорка, сдержанный восторг: забег повела Дочь Мэна.
Больше за столами никого не было. Кончались одни забеги, начинались другие — или забеги все те же, повторялись на одном или нескольких экранах? Он не присматривался. Трепыхались тени — что-то происходило — на другом ряду экранов, в нише на одном из нижних ярусов, над зарешеченной кассой. Он смотрел, как догорела сигарета в руке мужчины с книгой прямо под ним. Снова взглянул на часы. Он знал, который сейчас час и какой день недели; интересно, подумал он, скоро ли это покажется ненужным хламом.
На последнем фарлонге очередного забега старик с седым хвостом встал и ушел, туго свернув газету, хлопнув ею по бедру. Все здесь провоняло запущенностью. Погодя Кейт встал и отправился в покерный зал, где купил фишки и уселся за стол, готовый к началу так называемого турнира.
Было занято лишь три стола. Примерно на семьдесят седьмой партии в холдем [25] он начал ощущать, что игра — не для него, для других — целая жизнь: кругозор игроков донельзя сужен, зато впереди озарение. Он наблюдал за женщиной напротив, которая все время моргала. Худая, сморщенная, седеющая, почти неразличимая — даже вблизи. Он не задумывался над тем, кто она такая и куда пойдет, когда игра закончится, как выглядит ее комната невесть где, какие мысли приходят ей в голову. Игра не кончается никогда. В том-то и смысл. За пределами игры — ничего, кроме бесцветного вакуума. Женщина моргала и уравнивала ставки, моргала и сбрасывала карты.
В дальних закоулках казино — прокуренный голос комментатора, повтор. Забег повела Дочь Мэна.
Она скучала по вечерним посиделкам в компании, когда разговор идет обо всем на свете. Вообще-то она перестала поддерживать с кем-либо тесные отношения — просто в них не нуждалась и не упрекала себя за это. Многочасовая болтовня и смех, откупоривается бутылка за бутылкой. Она скучала по уморительным монологам неисправимых эгоистов, впавших в кризис среднего возраста. Еда кончалась, вино — нет, а как же звали того коротышку в красном шарфике, который изображал звуковые эффекты из старых фильмов о подводниках? Теперь она ходила в рестораны очень редко, ходила одна, долго не засиживалась. Она скучала по осенним уик-эндам в чьем-нибудь загородном доме: листопад и футбол, и дети скатываются по травянистым горкам, заводилы и подражатели, и за всем наблюдает пара поджарых длинноногих собак, сидящих в красивых позах, точно мифические существа.
Но ее больше не влекло ко всему этому, былая радость предвкушения иссякла. Да и о Кейте надо подумать. Ему не захочется. В таких компаниях он никогда не чувствовал себя естественно, а уж теперь… Даже в быту, по пустякам люди остерегаются к нему обращаться. Им кажется, что он их отбросит. Что они ударятся о стенку и отскочат рикошетом.
Мать — вот по кому она скучает. Теперь Нина была повсюду, но только в воздухе, в дымке воспоминаний, ее лицо, ее дыхание: сопутствующая тень где-то рядом.
После гражданской панихиды, четыре месяца назад, они отправились в ресторан — всего несколько человек. Мартин, как обычно, откуда-то прилетел, откуда-то из Европы; были также двое бывших коллег матери.
Полтора часа прошли мирно, вспоминали о Нине и не только, рассказывали, над чем сейчас работают, куда съездили. Женщина, писательница-биограф, была словоохотлива. Мужчина почти все время молчал. Он был директор архитектурно-художественной библиотеки.
День склонялся к вечеру, принесли кофе. И тут Мартин сказал:
— Нам всем обрыдла Америка и американцы. Аж тошнит.
В последние два с половиной года жизни Нины они виделись очень редко. Друг о дружке справлялись у общих знакомых или у Лианны: она связывалась с Мартином, изредка, по электронной почте и телефону.
— Но я вам кое-что скажу, — сказал он.
Она посмотрела на него. Все та же тринадцатидневная щетина, набрякшие веки: хронический эффект смены часовых поясов. Обычная униформа — вечно неглаженый костюм, мятая — точно он в ней спит — рубашка, галстука нет. То ли беженец, то ли человек не от мира сего, заплутавший во времени. Пока Лианна с ним не виделась, он погрузнел, лицо расплылось, бородка уже не скрывает одутловатости и обрюзглости. Взгляд замученный: глаза ввалились, стали какие- то маленькие.
Несмотря на все беспечное могущество этой страны, позвольте заметить, несмотря на всю свою опасность для мира Америка станет нулем. Верите?
Она точно не знала, зачем — вопреки веским основаниям — продолжает поддерживать с ним связь. Разве мало ей о нем известно, пусть даже обрывочно? Еще показательнее то, как стала относиться к нему мать. Разрушение башен — на его совести: он одного поля ягода с разрушителями.
— В немецком языке есть такое слово: «Gedankeniibertragung». Передача мыслей. Всех нас начинает посещать одна и та же мысль — что Америка уже почти ничего не значит. Настоящая телепатия. Очень скоро вообще не будет нужды вспоминать об Америке — разве что в связи с ее опасностью для других. Она теряет центральную роль. Становится центром лишь для дерьма, которое сама порождает. Вот и все ее главенство.
Она не совсем поняла, что вдохновило его на эту речь — наверно, чье-то мимолетное замечание несколькими минутами раньше. Либо Мартин затеял спор с умершими, с Ниной. Другие — коллеги Нины — явно пожалели, что не ушли домой пораньше, что заказали кофе с печеньем. Сейчас не время и не место, сказала женщина, для споров о международной политике. Нина провела бы дискуссию лучше, чем мы все, вместе взятые, добавила она, но Нины здесь нет, и эти разговоры оскверняют память о ней.
Мартин отмахнулся — резко взмахнул рукой, отметая чужие резоны. Он — звено, соединяющее ее с матерью, подумала Лианна. Вот почему она не прерывала контактов с ним. Он вызывал из небытия явственный образ Нины, даже пока та была жива — была жива, но угасала. Десять-пятнадцать минут поговоришь с ним по телефону — с человеком, излучающим грусть, любовь, память (пятнадцать минут или дольше, иногда битый час), — и станет тяжелее и легче одновременно, видишь Нину словно бы на стоп-кадре, проницательной и бодрой. Она рассказывала матери об этих звонках и наблюдала за ее лицом, пристально высматривала проблеск света.