Сверху посыпалось всякое: предмет за предметом, по одному, валились из дыры в потолке, и он попытался выволочь Ромси из кресла. Потом… что-то снаружи… промелькнуло в окне. Сначала промелькнуло, и только потом он это увидел и невольно обмер, глядя в пустоту, поддерживая Ромси под мышки.
Он не мог отделаться от этой картины: нечто на расстоянии двадцати футов, миг, когда мимо окна что-то пролетело боком, белая рубашка, вскинутая рука; не успел разглядеть — скрылось. Теперь обломки падали дождем. По этажам катилось эхо, прямо перед носом рвались провода, всюду витала белая пыль. Он стоял, пережидал, не отпуская Ромси. Разбилась стеклянная перегородка: что-то свалилось, загремело, и стекло, вздрогнув, лопнуло, а потом не выдержала стена позади.
Потребовалось время, чтобы приподняться на локтях и выползти. На лице точно пылала сотня пожаров, каждый с булавочную головку, стало трудно дышать. Он отыскал Ромси в дыму и пыли, лежащего ничком в руинах, истекающего кровью. Попытался приподнять его, перевернуть, обнаружил, что левая рука не слушается, но все-таки сумел повернуть, частично.
Хотел взвалить Ромси к себе на закорки, подталкивая тело локтем левой руки, правой подтягивая за ремень: попытался подхватить его, приподнять.
Начал поднимать, почувствовал щеками тепло: от крови на рубашке Ромси, крови, смешанной с пылью. Ромси подпрыгнул в его объятиях. В горле у него что-то забулькало, внезапно, полсекунды, полуудушье, и тут откуда-то хлынула кровь, и Кейт отвернулся, все еще стискивая рукой ремень. Ждал, пытался дышать. Посмотрел на Ромси: тот немного откатился в сторону, руки и торс обмякли, лицо нездешнее. Все, чем был Ромси, распалось вдребезги. Кейт вцепился в пряжку ремня. Стоял и смотрел, а Ромси открыл глаза и умер. Тогда-то он и задумался, что тут, собственно, происходит.
По коридору летели бумажки, шелестя на ветру, который врывался в здание, видимо, откуда-то сверху.
В офисах по обе стороны, еле различимые, — мертвецы.
Он вылез, перебравшись через обломки рухнувшей стены, и медленно пошел на голоса.
На лестнице, почти что во тьме, женщина несла, крепко прижав к груди, маленький трехколесный велосипед, для трехлетнего ребенка, руль льнул к ее ребрам.
Они спускались пешком, тысячи людей, и он вместе с ними. Он шел, погрузившись в длительный сон: шаг, еще шаг.
Где-то журчала вода, слышались странно далекие голоса — с другой лестницы или из шахты лифта, в общем, где-то во тьме.
Душно, тесно, от боли в скулах голова будто съеживается. Чудилось: глаза и рот затягивает под кожу.
Детали возвращались в смутных видениях: пристальный взгляд половинки глаза, например. То, что он не стал удерживать в памяти, отбросил, едва оно случилось. Казалось: если немного постоять, видения развеются. И он остановился, уставившись в пространство. Женщина с велосипедом, идущая рядом, проходящая мимо, заговорила с ним.
Он почувствовал какой-то ужасающий запах, понял, что пахнет он сам, то, чем он облеплен: пыль, дым, на лице и руках — какая-то маслянистая грязь, смешанная с телесной жижей, липкая мешанина крови, слюны и холодного пота, и это себя он чуял, себя и Ромси.
Каковы масштабы, подумать только. Взять хотя бы физическую величину. Он увидел себя внутри этой махины, а махина качается, медленно, сюрреалистически кренится.
Кто-то взял его за руку и повел, помог спуститься на несколько ступенек, и дальше он пошел сам, не просыпаясь, и на миг снова увидел это, мелькнувшее за окном, и на сей раз подумал: это Ромси. Спутал его с Ромси, того мужчину, падающего боком, с вытянутой, вскинутой рукой; она будто указывала вверх, спрашивала: «почему я здесь, а не там».
Иногда им приходилось ждать, бесконечные минуты в заторах, и он смотрел прямо перед собой. Когда вереница вновь трогалась с места, делал шаг, потом другой. Несколько раз с ним заговаривали, разные люди, и тогда он жмурился: видимо, чтобы сошло за ответ.
На лестничной клетке впереди по ходу был человек, старик, небольшого роста, сидел в сумраке, на корточках, отдыхал. Некоторые что-то ему говорили, а он кивал головой: «Ладно, ладно», кивал и махал им: «Идите».
Неподалеку валялась женская туфля, вверх подошвой. И валялся портфель, опрокинутый набок, и старику пришлось наклониться, чтобы до него достать. Он вытянул руку с портфелем и не без усилия подтащил его поближе к людской веренице.
Сказал:
— Не знаю, что мне с ним делать. Она упала, оставила его.
Люди не слышали этих слов, или не понимали, или не хотели понять, и шли мимо, и Кейт тоже прошел, и вереница начинала спускаться на этажи, где было чуть-чуть светлее.
Ему лично это не показалось вечностью — путь вниз бесконечным не показался. Он утратил чувство темпа и скорости. На ступенях светилась полоска, которой он раньше не замечал; где-то позади, в цепочке, кто-то молился по-испански.
Навстречу, быстрым шагом, поднимался какой-то мужчина в каске, и они прижались к стене, пропуская его, а потом появились пожарные, в полной амуниции, и они прижались к стене.
Человек в кресле… это же Ромси. Теперь понятно. Он усадил его назад в кресло, и теперь его найдут и отнесут вниз, и других тоже.
Наверху, за спиной, зазвучали голоса: вдали на лестнице один и тут же, почти эхом, другой, эхо, фута голосов, голоса, поющие в ритме естественной речи.
Это надо вниз.
Это надо вниз.
Передайте вниз.
Он снова остановился, во второй или в третий раз, и люди проталкивались мимо него, смотрели, говорили: «Проходите». Одна женщина взяла его за руку — помочь, он не пошевелился, она пошла дальше.
Передайте вниз.
Это надо вниз.
Это надо вниз.
Портфель плыл вниз, кружа по пролетам, из рук в руки, это кто-то оставил, это кто-то потерял, это надо вниз, а он стоял, глядя прямо перед собой, и, когда портфель дошел до него, протянул правую руку, взял машинально и стронулся с места.
Ждать приходилось подолгу, иногда — поменьше, и со временем их привели на подземный ярус под торговым центром, и они шли мимо пустых магазинов, запертых магазинов, переходили на бег — не все, некоторые, — и откуда-то струилась вода, целыми потоками. Они вышли на улицу, оглядываясь: обе башни в огне, — и вскоре услышали с высоты рокот вроде барабанной дроби, и увидели, как с верхушки одной из башен скатывается дым, расползается вширь и вверх, методично, от этажа к этажу, и башня падает, южная башня ныряет в дым, и они снова побежали.
Воздушная волна швырнула людей на землю. На них надвигался грозовой фронт из дыма и пепла. Тьма всосала свет, солнце померкло. Они бежали, и падали, и пытались встать, мужчины, обмотавшие головы полотенцами, женщина, ослепшая от пыли, женщина, выкликающая чье-то имя. Теперь весь свет был остаточный, свет того, что приходит после, отраженный от клочьев уничтоженного материального мира, от пепла всего, что было человеческим и разнообразным, а теперь зависло пеленой в воздухе.
Он передвигался: шаг, еще шаг, в клубах дыма. Чувствовал под ногами щебень обломков, и всюду что-то мельтешило, бежали люди, пролетали предметы. Он шел мимо вывески «Парковка без проблем», мимо «Завтраки: специальное предложение» и «Костюмы: по три — дешевле», а другие обгоняли его, роняя деньги и обувь. Заметил женщину с воздетой кверху рукой — бежала, точно голосуя автобусу.
Он прошел мимо вереницы пожарных машин: они стояли, уже без пожарных, посверкивая мигалками. Как ни силился, не мог найти самого себя в том, что видит и слышит. Пробежали двое мужчин с носилками: на носилках кто-то ничком, волосы и одежда дымятся. Он смотрел, как они скрываются в ошарашенной дали. От него все отодвинулось, все вокруг опрокидывалось куда-то: дорожные знаки, люди, вещи, названий которых он не знал.
А потом он увидел, как с неба спускается рубашка. Шел и видел, как она упала, всплеснув руками, и не было на свете ничего сравнимого с этим.