— Так ведь беда... Воистину беда, Иван Андреевич, — прошептал Корелов, вытирая рукавом слезящиеся глаза.
Иванов провел его на веранду, раздраженно ткнул рукой в плетеное кресло:
— Садись.
Корелов, полусогнувшись, продолжал стоять.
— Да садись ты! — повысил голос Иванов.
Корелов сел на краешек кресла, нетерпеливо поерзал, вытягивая гусиную — всю в пупырышках — тощую шею.
— Рассказывай! — Иванов закурил сигарету и поудобнее устроился в кресле напротив. Корелову сигареты он не предложил. Тот потянулся за кисетом, но рука с полпути вернулась, нервно заплясала на желтой клеенке стола.
— Вот так, значит, — сказал Корелов, не то с удивлением, не то со страхом следя за своими вздрагивающими пальцами.
Затем он еще раз повел испуганным взглядом по углам и вдруг выпалил разом, словно на духу:
— Погибли мы, Иван Андреевич, вот те крест, погибли. И все я виноват — один я, старый бестолковый пес... Ведь накрыли, с поличным накрыли, даже и сказать нечего. Сижу вот с вечера, жду — придут, постучат: «Милости просим, Дмитрий Дмитриевич». А как неохота, ай, как неохота в тюрьму-то... Ты вот, Иван Андреевич, в тюрьме не был, не знаешь, что такое тюрьма. А я знаю. Я, брат, от звонка до звонка...
— Да что там, что ты несешь? — всполошился, предчувствуя недоброе, Иванов.
Корелов глянул на него бесцветными пустыми глазами:
— А, вот видишь, видишь...
Теперь он дотянулся до кисета, просыпая на клеенку табак, набил маленькую трубочку.
— Ну? — повторил Иванов.
— Грешен я, — вдыхая дым и натужно похрипывая горлом, но уже поспокойнее произнес Корелов. — Ослепила меня ненависть, истинно так... Слышал, поди, разговорчики шли о том, что дивы поселились в мечетях? Было такое. Вмазывал я в купола бутыли — осторожненько, так, чтобы никто не видел. Хитрая это штука... Раз мастер мне, еще до войны, такую же дрянь подбросил. Не доплатил я ему — вот и наставил он бутылей разного калибра под самым карнизом. Как ветер — так и воет, так и воет... Да еще протяжно, да еще на разные голоса... Грешен я, Иван Андреевич, грешен. Только две бутыли и вмазал...
— Дурак! — багровый от гнева, сорвался с кресла Иванов. — Да ты что, в своем уме?!
Корелов медленно покачал головой.
— Не кричи, батюшка, сам каюсь, сам отвечать буду...
— «Сам отвечать», — передразнил его елейным голоском Иванов. — А мы все?! А наше дело?!
— Так ведь ненависть... ненависть, стерва, попутала. А так бы я разве... Так бы я ни за что не посмел, вот те крест...
— Набожная скотина! — выругался Иванов. — Рассказывай, как все случилось. Кто наколол-то?..
— Каримка, опять же Каримка, — оживляясь, произнес Корелов. — Ему старики пожаловались: так, дескать, и так, кричит, значит, нечистая сила. Вот и пошел он со своим дедом. И меня с собой прихватил. «Вы, говорит, Дмитрий Дмитриевич, хороший мастер, поможете нам разобраться в сложной ситуации». Я и согласился, а у самого душа в пятках. «Ну, думаю, крышка, пропал ты, Корелов, ни за понюх табаку». Пришли, пошарили по стенам, поднялись на купол. Минут двадцать лазили — ничего. У меня уж и от сердца отлегло, как вдруг Каримка кричит: «Есть, нашел!» Ну, мы к нему. А он смотрит на меня этак испытующе и просит дать молоток. «Что такое?» — спрашиваю. А он — «Сами полюбуйтесь». Глянул, а из кладки горлышко моей бутылки торчит, на солнце поблескивает. «Матерь пресвятая, говорю, это что же творится, это как же раствор-то готовят?!» — «А раствор тут ни при чем, — отвечает Каримка, — тут, Дмитрий Дмитриевич, злой умысел, не иначе». Я, понятно, перекрестился. «Да кому же такое могло понадобиться?» — спрашиваю, а у самого душа в пятках. Как я с купола не свалился, ума не приложу...
— А было бы лучше, — буркнул Иванов.
Корелов проглотил твердый комок.
— Найдут? А? Как думаешь, Иван Андреевич?..
Иванов тяжелым шагом прошелся по веранде. Смутно сосало под ложечкой. «Ах, старый черт! И ведь надо же — в такое время!»
— Ты вот что, панику не разводи, — сказал он, наконец, останавливаясь возле кресла. — И ко мне не ходи. Людей не наводи на разные мысли... Лучше вот что скажи: кто там мастером на куполе?
— Турды.
— Вот с Турды пусть и спросится. А ты молчи, понапрасну в петлю не лезь. Она тебя и сама найдет...
Корелов пошевелил шеей, словно и впрямь на него уже набросили веревку.
— Ты на куполе-то как оказался?
— Вечером...
— Никто не видел?
— Кажется, нет...
— «Кажется», — зло сказал Иванов. — На такие дела нужно наверняка идти. А ты — «кажется»....
— Бес попутал, — снова начал жалостливо Корелов.
Иванов махнул рукой:
— Ступай. Да чтобы слова мои помнил. Ясно?
— Спасибо, батюшка, утешил...
— Ступай.
Корелов ушел, и страха сперва не было. Страх весь день ворочался где-то внутри. Поднялся он к вечеру — обволакивающий, цепкий. Иванов едва дошел до дому, задыхаясь, остановился у калитки. Не мог повернуть ключ, не мог войти во двор. Вспоминал события минувшего дня. А что, если Корелов, спасая шкуру, давно уже их выдал? Так ведь тоже бывает. И держат его на свободе как приманку — глядишь, и клюнет этакий сом, глядишь, и поймается на удочку...
Иванов оглянулся. Вот и постовой на углу смотрит как-то странно. Раньше всегда здоровался, а сегодня сделал вид, что не заметил. Иванов расшаркался за его спиной, а потом самому стало стыдно: господи, до чего только не доведет страх, чего доброго, сам пойдешь и скажешь — вот я, берите...
Иванов помнил, как Милишевский допрашивал коммунистов. Он особенно не церемонился. Тогда Иванов узнал, что и штык отличное орудие пытки. Командир был виртуоз — он выделывал такие штуки! Как-то Иванов сказал, что у него богатая фантазия. «Мне предрекали с детства большое будущее», — ответил Милишевский. После допросов он играл на скрипке полонезы. И плакал. У него было очень чуткое сердце.
«Вспомнят. Всё вспомнят», — подумал Иванов, с трудом поднимаясь на веранду. Ноги стали свинцовыми, сердце било в грудь как в чугунную решетку.
Галина встретила отца удивленным возгласом.
— Заболел я что-то, занемог, — сказал Иванов, проходя в свой кабинет.
Он закрылся на ключ — так было спокойнее. Задремал. Но и сквозь дрему пробивалась смутная тревога. Проснулся в липком поту, снял ботинки, вышел на цыпочках на террасу. Свет уже был потушен. Галя спала. Иванов достал бутылку коньяка из холодильника и вернулся в кабинет...
Всю ночь сидел перед книжным шкафом, глядя на свое взъерошенное изображение. Пил коньяк, курил.
Страх...
Далеко отсюда
Чернявский читал газету. Спать не хотелось, а соседи попались неразговорчивые. Один, толстяк лет пятидесяти, все время что-нибудь жевал и пил пиво, другой спал на второй полке, повернувшись к вздрагивающей стенке вагона. Еще одно место было свободно.
За окном проносились хлопковые поля, кишлаки, небольшие разъезды. Вскоре потянулись пески, заросшие саксаулом, потом пошла ровная степь с торчащими тут и там кустиками пожухлой травы.
Пришел проводник, проверил и забрал билеты.
Чернявский вышел в тамбур, закурил. За тоненькой дверцей звонко постукивали колеса вагона: так-так, так-так... Быстро темнело.
Как-то его встретит Дохлый? В последний раз они довольно крупно поговорили. Дохлого провели на перепродаже микеланджеловской миниатюры, которую удалось раздобыть в одном частном собрании. Это была совершенно оригинальная вещица — из числа тех, которые достаются с неимоверным трудом. Короче говоря, при доставке картины был убит человек, и сделал это Дохлый. Он едва ушел от преследования, перебирался вплавь через реку и чуть не утонул уже на противоположном берегу. И ради чего? Милишевский выделил ему только пять процентов. Дохлый сказал, что это грабеж. Милишевский посоветовал ему заткнуться. Но Дохлый не заткнулся, и его вытолкнули за дверь.
— Ты еще придешь к нам и попросишь извинения! — крикнул вдогонку Милишевский.
И действительно, Дохлый пришел. После этого случая его и направили в Бухару. Тогда никто не догадывался, что Дохлый кое-что знает. Он сам попался на крючок. Он попытался связаться с теми, кто были злы на Милишевского, но цыган, подвизавшийся в качестве связного, оказался своим человеком Милишевского. Вот уж тогда Дохлый перетрусил... Ему прислали синюю марку. Он-то знал, что такое синяя марка. После синей придет красная и тогда — конец. Всех, кто пытался обмануть, ждала одна и та же участь. Не-ет, Дохлый не хотел умирать. Он еще надеялся сколотить себе состояние... Пергамент, попавший ему в руки, оказался у Иванова. И вот теперь, когда все уже на мази, вдруг выясняется, что Дохлый их все-таки обманул.
Есть план подземелья, а как к нему подступиться? Ведь раскопки вызовут подозрение. А Дохлый знает ход. Конечно, он бережет его для себя, он еще надеется взять реванш. Но Чернявский намерен действовать решительно. Да и Милишевский велел не церемониться с Дохлым.
Чернявский усмехнулся — вот будет сюрприз. Дохлый и не догадывается, что он здесь, в двух шагах от него.
За окном совсем стемнело. Потянул прохладный ветерок. Поежившись, Чернявский вошел в вагон.
Соседи уже спали. Чернявский выкурил сигарету и потушил свет.
Утром он проснулся от суеты в вагоне. Проводник постукивал ключом по полкам:
— Кому сходить? Кому сходить?..
Чернявский потянулся. Он чувствовал себя бодро, свежо.
Поезд громыхал на стрелках.
— Не опоздайте, — сказал толстяк, уплетая жирного леща.
Чернявский быстро оделся. За окном — пестрая толпа встречающих, длинное нежно-розовое здание станции.
Он спрыгнул с подножки, поежился от холода. Чувствуется осень. Вон и листья уже пожелтели на кленах...
Пассажиры побежали к только что открывшимся киоскам. Чернявский пошарил в карманах и обнаружил, что остался без курева. Он вышел за вокзал, на площадь, остановился у табачного ларька. Приветливая девушка в ларьке белозубо улыбнулась:
— Вам что?