ы, и вставить – ну, хотя бы в перекладину кресла. Вы ведь не разбирали на части все кресла?
– Нет, если, спрятав туда предмет, ее заложили ватой. К тому же мы осмотрели перекладины во всех креслах в особняке, мало того, – все стыки во всей прочей мебели. Будь там хоть малейшие следы недавнего вмешательства, мы бы тотчас заметили. Соринка, и та была бы видна, словно большое яблоко. Любая трещинка в клее, любая царапинка в стыках не ускользнули б от нашего взгляда.
– Вы, конечно, осмотрели зеркала между рамами и стеклом, перетрясли постели и постельное белье, а также ковры и шторы?
– Разумеется. Покончив с мебелью, мы принялись за дом. Мы разделили всю его площадь на квадраты и пронумеровали их, чтобы не пропустить ни одного; а потом дюйм за дюймом осмотрели с лупой, как и раньше, весь особняк, а также два прилегающих к нему дома.
– Два прилегающих дома! – воскликнул я. – Однако пришлось же вам потрудиться!
– Да, но награда предложена баснословная.
– Вы не забыли об участках при домах?
– Они вымощены брусчаткой. Хлопот тут было сравнительно немного. Мы изучили мох меж камнями – он был нетронут.
– Вы перебрали, очевидно, бумаги Д. и книги в его библиотеке?
– Безусловно. Мы заглянули во все конверты и папки; книги мы не просто перетрясли, как это делают некоторые полицейские, мы перелистали по листику все тома. Мы измерили с точностью до миллиметра толщину каждого переплета и необычайно придирчиво осмотрели их с лупой. Если бы переплет обнаружил следы недавних изменений, это не избежало бы нашего внимания. Пять-шесть томов, только что принесенных от переплетчика, мы осторожно исследовали длинными иглами в продольном направлении.
– Вы изучили полы под коврами?
– Несомненно. Мы сняли все ковры и осмотрели с лупой половицы.
– Обои на стенах?
– Да.
– Вы заглянули в подвалы?
– Конечно.
– Значит, – сказал я, – вы допустили просчет, и письма, вопреки вашим предположениям, в его комнатах нет.
– Боюсь, что вы правы, – сказал префект. – Скажите, Дюпен, что бы вы мне посоветовали?
– Снова тщательно все обыскать.
– В этом нет никакой нужды, – отвечал Г. – Я головой ручаюсь, что письма в особняке нет.
– Больше мне вам посоветовать нечего, – сказал Дюпен. – У вас, разумеется, есть точное описание письма.
– Ну, конечно! – Тут префект вынул памятную книжку и прочел подробнейшее описание внутреннего и особливо внешнего вида пропавшего документа. Закончив чтение, он вскоре и удалился в таком подавленном настроении, в каком мне не доводилось еще видеть нашего доброго знакомца.
С месяц спустя он снова нанес нам визит, застав нас все за тем же занятием. Он выбрал трубку и кресло и завел речь о всяких пустяках. Наконец я сказал:
– Послушайте, Г., а как же похищенное письмо? Вы, верно, согласились в конце концов, что нашего министра не перехитрить?
– Да, черт бы его побрал! Я все же повторил обыск, как предлагал Дюпен, – напрасные старания! Впрочем, я так и думал.
– А какая, вы говорите, предложена награда? – спросил Дюпен.
– О-о, очень большая – очень щедрая награда – мне не хотелось бы называть точную сумму… Скажу лишь одно: я лично готов выдать чек на пятьдесят тысяч франков тому, кто доставит мне это письмо. С каждым днем необходимость найти его становится все настоятельнее. На днях награда была удвоена. Но будь она даже утроена, я все равно не мог бы сделать больше.
– Ну, знаете, – протянул Дюпен, попыхивая трубкой. – По правде… говоря, Г…..вы же не исчерпали… всех возможностей в этом деле. Вы могли бы… по-моему, еще кое-что… сделать, а?
– Но как? Каким образом?
– Что ж… пф-ф-ф! пф-ф-ф!.. вы могли бы… пф-ф-ф! обратиться к кому-либо за советом. Помните историю, которую рассказывают про Абернети?
– Нет, пропади он пропадом!
– Конечно, пусть себе пропадает. Только однажды некий богатый скупец задумал получить от Абернети консультацию даром. Заведя для этой цели общий разговор в одном частном обществе, он поведал своему врачу о болезни какого-то вымышленного лица. «Предположим, – сказал скупой, – что симптомы у него такие-то. Скажите, доктор, что бы вы посоветовали ему предпринять?» – «Предпринять?! – сказал Абернети. – Предпринять?! Обратиться к врачу, разумеется!».
– Но, – возразил префект, слегка смутившись, – я именно и хочу просить совета и готов за него заплатить. Я действительно дам пятьдесят тысяч франков тому, кто поможет мне в этом деле.
– В таком случае, – произнес Дюпен, открывая ящик стола и вынимая оттуда чековую книжку, – вы можете выписать чек на упомянутую сумму мне. Когда он будет подписан, я передам вам письмо.
Я был потрясен. У префекта вид был такой, будто земля вдруг разверзлась у него под ногами. Несколько минут он оставался нем и недвижим, очевидно, не веря собственным ушам, – рот у него был открыт, глаза, казалось, выступили из своих орбит; затем, верно опомнившись, он схватил перо и, то и дело останавливаясь и глядя в пространство, выписал чек на пятьдесят тысяч франков, подписал его и подал через стол Дюпену. Последний внимательно проверил чек и положил в бумажник, после чего отомкнул écritoire[93], вынул оттуда письмо и передал его префекту. Тот схватил его вне себя от радости, развернул дрожащими руками, торопливо пробежал, рванулся к двери, остановился и, наконец, махнув рукой на все приличия, ринулся вон, так и не произнеся ни звука с той минуты, как Дюпен попросил его выписать чек.
Когда мы остались вдвоем, мой друг снизошел до объяснений.
– Парижские полицейские, – сказал он, – по-своему очень способные люди. Они настойчивы, изобретательны, хитры и знают до тонкости все, что от них требуется по долгу службы. Вот почему, когда Г. описал нам, как он производил обыск в особняке Д., я ни минуты не сомневался в том, что сделано это самым удовлетворительным образом, – насколько это вообще в его силах.
– Насколько это вообще в его силах?
– Да, – сказал Дюпен. – Метод обследования был в своем роде превосходен, да и осуществлялся наилучшим образом. Будь письмо в круге их поисков, эти молодцы, безусловно, его бы обнаружили.
Я только рассмеялся, но Дюпен, по-видимому, был совершенно серьезен.
– Да, метод был по-своему хорош, исполнение еще того лучше, – единственный недостаток заключался в том, что он неприменим в данном случае и к данному человеку. У префекта есть ряд чрезвычайно хитроумных приемов, некое подобие прокрустова ложа, в которое он старается втиснуть все свои замыслы. Однако он то и дело попадает впросак – забирая то слишком глубоко, то слишком мелко, так что нередко любой мальчишка проявит больше сообразительности, чем он. Я знал одного такого школьника, который в свои восемь лет вызывал всеобщее восхищение искусством играть в «чет и нечет». Игра эта очень проста, играют в нее камешками. Один игрок зажимает в руке несколько штук, а второй должен угадать, четное там число или нечетное. Если угадает, значит, выиграл камешек, если же нет – проиграл. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех в школе. Разумеется, у него был некий принцип, основанный на наблюдении и оценке сообразительности своих противников. Скажем, играет с ним совершенный простофиля, зажал в кулак камешки и спрашивает: «Чет или нечет?» Наш школьник говорит: «Нечет» и проигрывает, зато во второй раз он выигрывает, ибо тут он размышляет так: «У этого простофили в первый раз был чет, а хитрости у него как раз настолько, чтобы во второй раз взять нечет. Скажу-ка я «нечет». Он говорит «нечет» – и выигрывает. Ну, а с простофилей рангом выше он рассуждает так: «Этот голубчик помнит, что в первый раз я сказал «нечет». Значит, во второй раз ему захочется, как и первому, попросту заменить «нечет» на «чет», но тут он решит, что это слишком просто и остановится, как и в первый раз, на «чете». Скажу-ка я «чет». Говорит «чет» – и выигрывает. Так вот, способ мышления у школьника, которого товарищи прозвали «счастливчик», что это в конечном счете такое?
– Всего-навсего, – сказал я, – отождествление своего интеллекта с интеллектом противника.
– Безусловно, – сказал Дюпен. – Когда я спросил своего школьника, каким образом он достигает столь полного отождествления, в чем, собственно, и кроется его успех, он сказал мне следующее: «Когда я хочу узнать, насколько умен или глуп, насколько добр или зол мой партнер и что он при этом думает, я стараюсь придать своему лицу такое же, как у него выражение, а потом жду, какие у меня при этом появятся мысли и чувства». Принцип моего школьника лежит в основе всей мнимой мудрости, которую приписывают Ларошфуко и Лабрюйеру, Макиавелли и Кампанелле.
– А отождествление своего интеллекта с интеллектом противника, – сказал я, – зависит, если я правильно вас понял, от точности оценки интеллекта противника.
– В практическом смысле – да, – отвечал Дюпен. – Префект и его приспешники ошибаются столь часто потому, что, во-первых, не умеют отождествлять, а во-вторых, плохо понимают или вовсе не понимают интеллект того, с кем имеют дело. Они размышляют лишь о том, что им самим кажется хитростью, и в поисках спрятанного берут во внимание лишь те способы, к которым прибегли бы сами. Они правы в одном – их собственная хитрость есть точное воспроизведение хитрости и изобретательности большинства, но, если хитрость отдельного преступника не совпадает по своему характеру с их хитростью, они встают в тупик. Это всегда случается, когда она выше их собственной, а часто и тогда, когда она ниже. Принцип у них всегда неизменен; побуждаемые в лучшем случае необычайной срочностью или неслыханной наградой, они лишь усиливают, доводят до крайности свои обычные практические приемы, однако в принципе ничего в них не меняют. Скажем, в случае с Д. – изменили они хоть на йоту принцип своих действий? Что значат все эти сверления, протыкания, выстукивания, разглядывания с лупой и деления площади на квадратные дюймы, и нумерация этих квадратов, – что все это такое, как не доведение