Я застал Тальбота дома и немедленно рассказал ему о своей удаче. Он, понятно, выразил глубочайшее изумление, но поздравил меня от всей души и предложил всяческую помощь со своей стороны. Словом, дело пошло как по маслу, и в два часа утра, спустя десять минут после свадебной церемонии, я сидел с госпожой Лаланд, то есть с миссис Симпсон, в карете и катил из города в северо-восточном направлении.
Мы решили остановиться в деревне С., милях в двадцати от города, там позавтракать и отдохнуть, прежде чем двинемся дальше. В четыре часа карета остановилась у подъезда гостиницы.
Я помог выйти моей обожаемой жене и велел тотчас подать завтрак. Мы прошли в маленькую столовую и уселись.
Было уже почти совсем светло, и когда я с восторгом взглянул на ангела, сидевшего рядом со мною, мне пришла в голову странная мысль, что со времени моего знакомства с прославленной красавицей я до сих пор ни разу еще не имел случая любоваться ее красотой при дневном свете.
– Теперь, mоn аmi, – сказала она, прерывая нить моих мыслей, – теперь, mоn сhеr аmi, когда мы соединились навеки, когда я согласилась на ваши страстные мольбы и исполнила свое обещание, теперь, надеюсь, и вы исполните мою маленькую просьбу, ваше обещание. Ах, постойте, дайте мне вспомнить! Да, я помню! Да, я помню слово в слово обещание, которое вы дали своей Евгении в эту ночь. Вы сказали: «Это решено. Решено и подписано с величайшею радостью. Я готов пожертвовать каким угодно чувством ради вас. Сегодня я буду носить этот милый лорнет, как лорнет, в жилетном кармане, но с первым проблеском того счастливого утра, которое застанет меня вашим мужем, я надену его на… на нос и буду пользоваться им не так романтически, не так изящно, но, конечно, с большей пользой – именно, как вы желаете». Ведь это ваши слова, мой возлюбленный супруг, не правда ли?
– Да, – отвечал я, – у вас превосходная память и, конечно, прекрасная Эжени, я не откажусь исполнить это обещание. Вот, смотрите! Они идут мне, не правда ли? – С этими словами я раскрыл лорнет и надел его на нос, между тем как госпожа Лаланд, поправив шляпку и скрестив руки, сидела выпрямившись, в какой-то странной, напряженной и даже неизящной позе.
– Господи помилуй! – воскликнул я почти в ту же минуту, как пружина лорнета охватила мое переносье. – Господи помилуй! Что могло случиться с этими очками? – Сдернув их с носа, я вытер стекла шелковым платком и надел опять.
Но если в первую минуту я удивился, то теперь мое удивление превратилось в изумление, глубокое, крайнее, можно сказать, ужасное. Что это значит, ради всего безобразного? Могу ли я верить своим глазам? Могу ли я, вот в чем вопрос? Ужели… ужели… ужели это румяна? А эти… эти… эти морщины, ужели они на лице Эжени Лаланд? И… о Юпитер! и все боги и богини, большие и маленькие! Куда… куда… куда девались ее зубы?
Я швырнул очки на пол и, вскочив со стула, уставился на госпожу Симпсон, скрежеща зубами, с пеной у рта и в то же время безмолвный и раздавленный ужасом и бешенством.
Как я уже сказал, госпожа Евгения Лаланд, то есть Симпсон, объяснялась по-английски немногим лучше, чем писала, почему весьма благоразумно избегала употреблять этот язык в обыкновенных случаях. Но мое бешенство заставило госпожу Симпсон прибегнуть к объяснению на почти незнакомом ей языке.
– Шего это, месье, – сказала она, глядя на меня с крайним изумлением, – шего это, месье? Што с вами? Што с вами? Или ви страдает пляска святой Витт? Если мой вам не приятна, защем било жениться.
– Ведьма! – заорал я, колотя себя в грудь. – Проклятая старая хрычовка!
– Ах! Стар!.. Не ошень стар!.. Только восемьдесят два годов.
– Восемьдесят два! – простонал я, прислоняясь к стене. – Восемьдесят два миллиона обезьян! На портрете сказано, двадцать семь лет и семь месяцев!
– Конешно! Да! Верно! Но портрет сделана пятьдесят пять лет раньше. Когда мой выходил замуж за второй супруг, месье Лаланд, тогда мой делал портрет для мой дочь от первый супруг, месье Myaccap.
– Myaccap! – воскликнул я.
– Да, Myaccap, – отвечала она, передразнивая мое произношение, которое, правду сказать, не отличалось чистотой. – Ну так што ж? Что ви знает о Myaccap?
– Ничего, старая карга! Ничего я о нем не знаю! Только один из моих предков носил эту фамилию.
– Эту фамиль? А что ви имеет против этот фамиль? Это ошень хороший фамиль; и Вуассар тоже ошень хороший фамиль. Мой дочь, мадемуазель Myaccap, женился на месье Вуассар; и это ошень почтенный фамиль.
– Myaccap! – воскликнул я. – Вуассар! Да что вы хотите сказать?
– Что сказаль? Я сказаль Myaccap и Вуассар; и кроме того Круассар и Фруассар. Дочь моей дочь мадемуазель Вуассар шенился на месье Круассар, а потом дочь ее дочь мадемуазель Круассар шенился на месье Фруассар, и ви, наверно, скажет, что это не ошень почтенный фамиль.
– Фруассар! – воскликнул я, почти теряя сознание. – Вы говорите Myaccap, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар?
– Да, – отвечала она, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги. – Да, Myaccap, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар. Но месье Фруассар бил глюпый, такой же большой дурак, как ви, и он покинул lа belle France[126], и уехал в эту stupide Amerique[127], и тут у него родился ошень глюпый, ошень, ошень глюпый сын, так я слышаль, хотя не имел de plaisir[128] встрешаться с ним. Его имя Наполеон Бонапарте Фруассар, и ви, наверно, скажет, что он тоже не ошень почтенный шеловек.
Длина ли этой речи или ее содержание привели миссис Симпсон в неистовство, только, окончив ее с большим трудом, она сорвалась с кресла как полоумная, сбросив на пол турнюр величиной с добрую гору. Вскочив на ноги, она оскалила десны, замахала руками, засучила рукава, погрозила мне кулаком и, в заключение, сорвав с головы шляпку и огромный парик из роскошных черных волос, с визгом швырнула их на пол и пустилась танцевать какое-то нелепое фанданго, решительно вне себя от бешенства.
Между тем я почти без чувств упал на кресло.
– Муассар и Вуассар! – повторил я. – И Круассар и Фруассар! Муассар, Вуассар, Круассар и Наполеон Бонапарте Фруассар! Да ведь это я, проклятая старая змея, это я, слышишь ты, это я! – Тут я заорал во всю глотку: – Это я-а-а! Я Наполеон Бонапарте Фруассар, и черт меня побери, если я не женился на своей прапрабабушке!
Да, госпожа Эжени Лаланд, guasi[129] Симпсон, по первому мужу Муассар, была моя прапрабабушка. В молодости она была красавицей и даже в восемьдесят два года сохранила величавый стан, скульптурные очертания шеи, прекрасные глаза и греческий нос. С помощью этих остатков красоты, жемчужных белил, румян, фальшивых волос, фальшивых зубов, фальшивого турнюра и искуснейших модисток Парижа она до сих занимала почетное место в ряду beautes un peu passees[130] французской столицы. В этом отношении она действительно немногим уступала знаменитой Нинон де Ланкло.
Она обладала громадным состоянием и, оставшись вторично бездетной вдовой, вспомнила о моем существовании и отправилась в Америку в сопровождении дальней родственницы своего второго мужа, госпожи Стефании Лаланд, с целью отыскать меня и сделать своим наследником.
В опере моя прапрабабушка обратила на меня внимание и, оглядев в лорнет, была поражена фамильным сходством.
Это обстоятельство заинтересовало ее и, зная, что я должен находиться в городе, она обратилась за справкой к господину, находившемуся в ее ложе. Он знал меня и сказал ей, кто я такой. Это побудило ее вторично осмотреть меня в лорнет, что, в свою очередь, придало мне смелости, выразившейся в уже описанном нелепом поведении. Она ответила на мой поклон, думая, что я случайно узнал, кто она такая. Когда же, обманутый своей близорукостью и ухищрениями ее туалета, я с таким восторгом обратился к Тальботу, он вообразил, что я говорю о молодой красавице, и вполне правдиво ответил, что это «знаменитая вдовушка, госпожа Лаланд».
На следующее утро моя прапрабабушка встретилась на улице с Тальботом, своим старым парижским знакомым, и разговор, естественно, зашел обо мне. Тут объяснилось, что я страдаю слабостью зрения, так как этот недостаток был хорошо известен моим друзьям, хотя я и не подозревал этого. К своему огорчению, моя добрая старая родственница убедилась, что я вовсе не знал, кто она такая, а просто сумасбродил, вздумав объясняться в любви с незнакомой старухой в театре. Чтобы наказать меня за опрометчивость, она устроила заговор с Тальботом. Он нарочно спрятался от меня, чтоб не представлять ей. Мои расспросы на улице о «прекрасной вдове, госпоже Лаланд» были, естественно, отнесены к младшей леди; таким образом объясняется разговор с тремя приятелями и их намек на Нинон де Ланкло. Мне ни разу не удалось видеть госпожу Лаланд при дневном свете, а на ее soiree мое несчастное кокетство, заставившее меня спрятать лорнет в карман, помешало мне открыть ее возраст. Крики «госпожа Лаланд» относились к молодой леди; но моя прапрабабушка встала одновременно с нею и отправилась вместе с ней к роялю, в гостиную. Она думала остановить меня, если я вздумаю сопровождать ее, но я был настолько благоразумен, что остался сам. Пение, так восхитившее меня, было пением госпожи Стефании Лаланд. Лорнет был предложен мне, чтобы прибавить соли насмешке. Этот подарок послужил поводом прочесть мне нотацию насчет моей слабости. Излишне прибавлять, что стекла, которыми пользовалась старуха, были заменены другими, более подходившими к моим глазам.
Роль духовной особы, соединившей нас роковыми узами, сыграл приятель Тальбота. Он никогда не был священником, зато отлично правил лошадьми и, заменив рясу кучерским кафтаном, повез «счастливую парочку» из города. Тальбот уселся рядом с ним на козлах. Таким образом, оба сорванца провожали нас и из окна задней комнаты в гостинице любовались развязкой драмы. Кажется, мне придется вызвать их обоих на дуэль.