Liriodendron tulipiferum – из разряда магнолий. Три его ствола отделялись от основного футах в трех от почвы и, расходясь мало-помалу, с большой постепенностью, отделялись не более, чем на четыре фута в том месте, где самый широкий ствол раскидывал водопад листвы: это было на высоте приблизительно в восемьдесят футов. Вся высота главного ствола простиралась на сто двадцать футов. По красоте формы или по яркому блеску зелени ничто не может превзойти листов тюльпанового дерева. В данном случае их ширина простиралась на целых восемь дюймов; но их сияние совершенно затемнялось роскошным блеском пышных цветков. Вообразите, в тесном соединении, миллион самых широких и самых блистательных тюльпанов! Только таким путем читатель может составить какое-нибудь представление о картине, которую я хочу нарисовать. И затем, вообразите стройное изящество чистых, подобных колоннам и усеянных нежными крупинками, стволов, причем в самом большом – четыре фута в диаметре, на расстоянии двадцати футов от земли. Бесчисленные цветы его, смешиваясь с цветками других деревьев, вряд ли менее красивых, хотя бесконечно менее величественных, наполняли долину благовониями, более чем аравийскими.
Весь нижний фон горного полукруга составляла трава, отличавшаяся тем же характером, как и трава, которую я увидел на дороге; быть может, только более нежная, более густая, бархатистая, и чудесно-зеленая. Трудно было понять, каким образом вся эта красота была достигнута.
Я говорил о двух расщелинах, входящих в долину. Сквозь одну из них, к северо-западу, проходила речка; тихонько журча и слегка пенясь, она пробегала по лощине, пока не ударялась о группу каменных глыб, из которых возвышался одиноко стоявший орешник. Здесь, обогнув дерево, она слегка уклонялась к северо-востоку, оставляя тюльпановое дерево футов на двадцать к югу, и не делая никакого значительного изменения в своем течении, пока не достигала полдороги между восточной и западной границей долины. В этом месте, после целого ряда уклонов, она делала поворот под прямым углом, и принимала общее направление к югу, делая различные извивы в своем движении, пока совершенно не терялась в небольшом озере неправильной формы (грубо-овальной), которое светилось близь нижнего края долины. Это маленькое озеро имело, быть может, сто ярдов в диаметре, в самой широкой своей части. Никакой кристалл не мог быть светлее, чем его воды. Явственно зримое дно все состояло из ослепительно белых камешков. Берега, покрытые уже описанной изумрудной травой, не столько образуя склон, сколько закругляясь, уходили в это ясное опрокинутое небо; и так ясно было это небо, с таким совершенством оно по временам отражало все предметы, находившиеся над ним, что где кончался настоящий берег и где начинался подражательный, было весьма трудно решить. Форель, и рыбы некоторых других разновидностей, которыми эта заводь как бы кишела, имели вид настоящих летучих рыб. Было почти невозможно поверить, что они не висят в воздухе. Легкий березовый челнок, мирно покоившийся на воде, до мельчайших своих жилок был отражен, с верностью беспримерной, изысканнейшим гладким зеркалом. Небольшой островок, весь переливающийся цветами в полном расцвете, и как раз настолько просторный, чтобы с некоторым избытком дать место живописному строеньицу, по-видимому, птичнику – выделялся из озера, недалеко от его северного берега – с которым его соединял непостижимо легкий на вид, и в то же время очень первобытный, мост. Это была просто широкая и плотная доска из тюльпанового дерева. Она простиралась на сорок футов в длину, и охватывала пространство от берега до берега легкой, но очень явственной аркой, предупреждающей всякую возможность качания. Из южного края озера исходило продолжение речки, которая, после нескольких излучин, на расстоянии, быть может, тридцати футов, проходила наконец через (описанный) «уклон» в середину южного ската, и, низринувшись с крутого обрыва в сто футов, незаметно продолжала свой прихотливый путь к Гудсону.
Озеро было глубокое – в некоторых местах на тридцать футов – но речка редко где была глубже, чем на три фута, и в самых широких местах простиралась лишь футов на восемь. Ее дно и берега были такие же, как дно и берега заводи – и если в отношении живописности, им что-нибудь можно было поставить в недостаток, так это избыток чистоты.
Пространство зеленого дерна было, там и сям, смягчено отдельными, бросающимися в глаза, порослями, как например, гортензией, или обыкновенной калиной, или душистым чубучником; или, всего чаще, отдельными гроздьями цветов герани, представавших в пышном разнообразии. Эти последние цветы росли в горшках, тщательно скрытых в почве, чтобы дать растению вид местных. Кроме всего этого, бархат луга был изысканным образом усеян множеством овец, которые паслись в долине вместе с тремя ручными ланями, и многочисленными блистательно оперенными утками. Надзор за этими существами, всеми вместе и каждым в отдельности, был, по-видимому, вполне предоставлен огромному дворовому псу.
Вдоль восточных и западных утесов – там, где в верхней части горного полукруга возвышенности были более или менее обрывисты – в большом количестве разрастался плющ – так что лишь там и сям виднелся кусок неприкрытого камня. Северный обрыв, подобным образом, был почти весь одет редкостно пышными виноградными побегами; некоторые из них возникали из почвы у самого основания утеса, другие свешивались с его высоких выступов.
Небольшое возвышение, являвшееся нижней границей этого небольшого поместья, было увенчано стеной из сплошного камня, достаточной высоты, чтобы удержать лань от бегства. Кроме этого, нигде не было видно ничего, похожего на ограду; нигде и не было надобности ни в какой искусственной загородке: если бы какая-нибудь овца, заблудившись, захотела выйти, лощиной, из долины, она, сделав несколько шагов, была бы удержана крутой скалистой стеной, с которой ниспадал поток, обративший на себя мое внимание, когда я только что подошел к поместью. Словом, входить и выходить можно было только через ворота, занимавшие горный проход на дороге, в нескольких шагах ниже от того пункта, где я остановился, чтобы осмотреться.
Я говорил, что речка, на всем своем протяжении, шла очень неправильными извивами. Два ее главные направления, как я сказал, шли сперва от запада к востоку, и потом от севера к югу. На повороте, течение, уклоняясь назад, делало почти круговую скобку, образуя полуостров, очень похожий на остров, приблизительно в шестнадцатую долю десятины. На этом полуострове стоял жилой дом – и если я скажу, что этот дом, подобно адской террасе, увиденной Ватеком*, «était d’une architecture inconnue dans les annales de la terre»[150], я этим только скажу, что весь его ensemble поразил меня самым острым чувством новизны и общей соразмерности – словом, чувством поэзии – (ибо вряд ли я мог бы дать более строгое определение поэзии, в отвлеченном смысле, иначе, чем употребив именно эти слова) – и я не разумею этим, чтобы хотя в каком-нибудь отношении здесь было что-нибудь преувеличенное.
На самом деле, ничто не могло быть более простым – ничто не могло быть до такой степени беспритязательным, как этот коттедж. Чудесное впечатление, производимое им, крылось всецело в том, что по художественности своей он был как картина. Смотря на него, я мог бы подумать, что какой-нибудь выдающийся пейзажист создал его своею кистью.
Тот пункт, с которого я сперва увидал долину, был хорош, но он не был лучшим для обозрения дома. Я поэтому опишу дом так, как я его увидел позднее – с каменной стены на южном крае горного полукруга.
Главное здание простиралось приблизительно на двадцать четыре фута в длину и на шестнадцать в ширину – никак не больше. Вся его вышина, от основания до верхней точки кровли, не превышала восемнадцати футов. К западному краю строения примыкало другое, приблизительно на треть меньшее в своих размерах – линия его фасада отступала назад на два ярда от фасада бо́льшего дома; и его кровля, конечно, была значительно ниже кровли главного строения. Под прямым углом к этим зданиям, и не из заднего фасада главного строения – не вполне в середине – простиралось третье здание, очень маленькое – в общем на треть меньше западного крыла. Кровли двух более значительных построек были очень покатые – они убегали от конька длинной вогнутой линией, и простирались, по крайней мере, на четыре фута за пределы стен фасада, таким образом, что образовывали кровлю двух галерей. Эти последние кровли, конечно, не нуждались в поддержке; но так как они имели вид нуждающихся в ней, легкие и совершенно гладкие колонны были помещены в углах. Кровля северного крыла являлась простым продолжением некоторой части главной кровли. Между главным зданием и западным крылом поднималась очень высокая и скорее тонкая четырехугольная труба из необожженных голландских кирпичей, попеременно то черных, то красных – на верхушке кирпичи выступали легким карнизом. Над щипцом, кровли также выделялись значительным выступом: в главном здании фута на четыре к востоку и фута на два к западу. Главный вход находился в самом большом здании, и помещался не вполне симметрично, несколько отступая к востоку, между тем как два окна отступали к западу. Эти последние не доходили до полу, но были гораздо длиннее и уже обыкновенного – у них было по одной ставне, подобной дверям – стекла имели форму косоугольника, но были очень широки. В самой двери верхняя часть была из стекла, имевшего также форму косоугольников – на ночь они закрывались подвижной ставней. Дверь в западном крыле находилась около конька, и была совершенно простая. На юг выходило одно окно. В северном крыле не было внешней двери, и в нем было также одно окно, выходившее на восток.
Глухая стена под восточным коньком была смягчена очертаниями лестницы (с балюстрадой), проходившей по ней диагональю – от юга. Находясь под сенью далеко выступающих краев крыши, ступени эти восходили к двери, ведущей на башенку, или вернее на чердак – ибо эта комната освещалась только одним окошком, выходящим на север, и, по-видимому, исполняла роль чулана.