В галереях главного здания и западного крыла не было пола, в обычном смысле; но около дверей и у каждого окна, широкие, плоские, и неправильные, гранитные плиты были вделаны в восхитительный дерн, доставляя удобный проход во всякую погоду. Превосходные дорожки из того же материала – не беспрерывные, а с бархатистым газоном, заполняющим частые промежутки между камнями, вели по разным направлениям от дома, к кристальному источнику, находившемуся шагах в пяти, к дороге, и к одному, или к двум надворным строениям, которые находились к северу, за речкой, и были совершенно скрыты несколькими локустовыми деревьями и катальпами.
Не более чем в шести шагах от главной двери коттеджа стоял сухой ствол фантастического грушевого дерева, так одетый, от вершины до основания, роскошными цветками индийского жасмина, что требовались немалые усилия внимания, чтобы решить, что это за причудливо нежная вещь. С различных веток этого дерева свешивались разнообразные клетки. В одной, сплетенной из ивового прута, с кольцом наверху, потешалась птица-пересмешник; в другой была иволга, в третьей – наглая стрепатка* – а в трех или четырех тюрьмах более тонкого устройства звонко заливались канарейки.
Колонны галереи были перевиты гирляндами жасмина и нежной жимолости, в то время как из угла, образуемого главным строением и западным его крылом, на лицевой стороне рос беспримерно пышный виноград. Презирая всякие задержки, он цеплялся сначала за нижнюю кровлю, потом за верхнюю, и продолжал виться вдоль хребта этой, более высокой, крыши, устремляя свои усики направо и налево, пока, наконец, благополучно не достигал восточного конька, и тут, падая, он тянулся над лестницей.
Весь дом, также как два его крыла, был построен из старомодных Голландских драниц, широких и с незакругленными углами. Свойство этого материала таково, что дома, из него выстроенные, внизу кажутся более широкими, чем вверху, как мы это видим в Египетской архитектуре; и в данном случае это в высшей степени живописное впечатление усиливалось еще многочисленными горшками роскошных цветов, которые почти окружали основание здания.
Драницы были расписаны в темно-серый цвет, и художник легко поймет, в каком счастливом сочетании этот цвет сливался с яркой зеленью тюльпанового дерева, несколько затенявшего коттедж.
С пункта, находившегося близь каменной стены, как описано, здания представали в самом выгодном свете, ибо южно-восточный угол выдавался вперед так, что глаз мог сразу захватить общий вид двух фасадов, с живописным восточным коньком, и в то же самое время мог видеть, как раз достаточную, часть северного крыла, часть нарядной крыши, простиравшейся над теплицей, и почти половину легкого моста, перекинутого через речку, в непосредственной близости от главного строения.
Я не слишком долго оставался на вершине холма, хотя довольно долго для того, чтобы подробным образом осмотреть сцену, бывшую у моих ног. Было ясно, что я сбился с дороги, ведущей к селению, и у меня, таким образом, было отличное извинение путника, чтобы открыть ворота, и на всякий случай осведомиться, куда мне идти; так я, без больших церемоний, и сделал.
Дорога, за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь постепенным уклоном вдоль стены северо-восточных утесов. Она привела меня к подножию северного обрыва, и отсюда, через мост, вокруг восточного конька, к двери фасада. Совершая этот переход, я заметил, что надворных строений было совершенно невидно.
Когда я обогнул угол конька, дворовый пес устремился ко мне с видом тигра, хотя и соблюдая суровое молчание. Я, однако, в знак дружбы протянул ему руку, и никогда еще мне не случалось видеть собаку, которая устояла бы от такого призыва к ее вежливости. Пес не только закрыл свою пасть и замахал хвостом, но и безусловно подал мне свою лапу, а потом распространил свою учтивость и на Понто.
Так как звонка нигде не было видно, я постучал своей палкой в полуоткрытую дверь. Немедленно к порогу приблизилась фигура молодой женщины – лет двадцати восьми – стройной, или скорее тонкой, и несколько выше среднего роста. В то время как она приближалась ко мне, походкой, изобличающей некую скромную решительность, совершенно неописуемую, я сказал самому себе: «Вот это, без сомнения, природное изящество в противоположность искусственному». Вторичным впечатлением, которое она на меня произвела, и гораздо более сильным, чем первое, было впечатление энтузиазма. Никогда до тех пор в сердце моего сердца* не проникало такое напряженное выражение чего-то, быть может, я должен так назвать это, романического, или неримского, – как выражение, сверкавшее в ее глубоко посаженных глазах. Я не знаю как, но именно это особенное выражение глаз, иногда сказывающееся в изгибе губ, представляет из себя самое сильное, если не безусловно единственное, очарование, возбуждающее во мне интерес к женщине. «Романическое», лишь бы только мои читатели вполне поняли, что́ я разумею здесь под этим словом – «романическое» и «женственное» представляются мне взаимно изменяемыми выражениями, и, в конце концов, что́ человек истинным образом любит в женщине, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышал, как кто-то из комнат сказал ей: «Энни, милая!») были «духовно-серого цвета», волосы у нее были светло-каштановые; это все, что я успел в ней заметить.
С изысканнейшей любезностью она попросила меня войти, и я прошел, прежде всего, в довольно просторную прихожую. Так как я пришел, главным образом, для того, чтобы наблюдать, я обратил внимание на то, что с правой моей стороны было окно, с левой – дверь, ведущая в главную комнату, а прямо передо мной открытая дверь, через которую я мог рассмотреть небольшую комнату, совершенно таких же размеров, как прихожая, обставленную, как рабочий кабинет, с большим сводчатым окном, выходящим на север.
Пройдя в гостиную, я очутился в обществе Мистера Лэндора, ибо таково было его имя, как я узнал впоследствии. Он держал себя очень мило, даже сердечно, но как раз тогда я с гораздо бо́льшим вниманием наблюдал обстановку столь интересовавшего меня обиталища, чем внешний вид его хозяина.
Как я теперь видел, северное крыло представляло из себя спальню, дверь ее выходила в гостиную. На запад от этой двери было одно окно, с видом на речку. У западной стены гостиной был камин, и в ней была дверь, ведущая в западную пристройку, вероятно в кухню.
Ничто не могло бы сравниться, по строгой простоте, с обстановкой этой гостиной. На полу был толстый двойной ковер, превосходного качества – белый фон, усеянный небольшими круговыми зелеными фигурами. На окнах были занавеси из белоснежной жаконетовой кисеи; они были довольно пышные, и висели определенно, быть может, даже до формальности, четкими параллельными складками до полу, как раз до полу. Стены были обиты французскими обоями, очень нежными – по серебряному фону пробегала зигзагом бледно-зеленая полоса. Для разнообразия, на этом фоне были прикреплены к стене, без рам, три превосходные жюльеновские литографии* aux trois crayons[151]. Один из рисунков представлял из себя нечто восточное по роскоши, или скорее по чувственности; другой представлял из себя «карнавальную сцену», исполненную несравненной зажигательности; третий представлял из себя греческую женскую головку: никогда до тех пор мое внимание не останавливалось на лице столь божественно-прекрасном, и все же с выражением так вызывающе-неопределенным.
Более существенная часть обстановки состояла из круглого стола, нескольких стульев (включая сюда и большую качалку), и софы, или скорее канапе*; оно было сделано из чистого, как сливки белого, клена, слегка пересеченного зелеными полосами; сидение было камышевое. Стулья и стол соответствовали друг другу, но формы всего видимо были определены тем же самым умом, который создал «общий план» сада-ландшафта – невозможно было себе представить что-нибудь более изящное.
На столе было несколько книг, широкий, четырехугольный, хрустальный флакон с каким-то новым благоуханием, простая астральная (не солнечная), лампа* со шлифованным стеклом, и с итальянским абажуром, и большая ваза с блистательно распустившимися цветами. В сущности, только цветы, роскошные по краскам и нежные по благоуханию, составляли единственное украшение комнаты. Камин почти весь был заполнен вазой с яркой геранью. На трехугольной полке, в каждом из углов комнаты, стояла подобная же ваза, менявшаяся лишь в зависимости от нежной красоты, в ней содержавшейся. Один или два небольшие букета украшали доску над камином, и поздние фиалки гроздьями виднелись на открытых окнах.
Задачей моей было дать ничто иное, как подробную картину жилища Мистера Лэндора, так, как я его нашел.
Ворон*Поэма
Стихотворение, принесшее Э. По мировую известность, было впервые опубликовано в газете «Evening Mirror» (Нью-Йорк, 29 января 1845 г.). На русском языке: «Вестник Европы», 1878. № 3 (пер. С. Андреевского). С тех пор публиковалось неоднократно. Насчитывается более трёх десятков переводов на русский язык. Кроме опубликованного в данном издании, наиболее известны переводы Л. Пальмина, Д. Мережковского, В. Брюсова. К. Бальмонта, Бас. Федорова, М. Зенкевича, В. Бетаки, В. Василенко, М. Донского, Н. Голя, В. Топорова и др.
Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный,
Над таинственным значеньем фолианта одного;
Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало —
Что-то тихо застучало у порога моего.
Я подумал: «То стучится гость у входа моего —
Гость, и больше ничего».
Помню все, как это было: мрак – декабрь – ненастье выло —
Гас очаг мой – так уныло падал отблеск от него…
Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки
Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, —