Жюстина облегченно закивала.
– Да. Да, я так и сделаю. И я могу нанять экипаж. Не может же Мэри платить за все.
– Прекрасная мысль! Что бы я без тебя делала? – Я широко улыбнулась, давая ей понять, что она хорошо справляется. Я вытащила из сумочки несколько банкнот, и последние из моих визитных карточек упали на мокрые ступени. Я не стала их поднимать: потекшие чернила могли запачкать шелковую подкладку сумочки.
– Мы постараемся вернуться как можно скорее, – заверила меня Мэри.
Я махала им, пока они не свернули к мосту. Тогда я закрыла дверь и снова заперла ее, опасаясь незваных гостей. Я еще раз проверила Виктора; он не шевелился. Дыхание было неглубокое, но ровное и незатрудненное. Я полностью сбросила с него одеяла. Он был в штанах и рубашке, как будто упал на постель в разгар работы. На нем были даже ботинки, потертые и давно не чищенные.
Я села у изголовья и посмотрела на него. Он похудел, стал бледнее. Судя по длине рукавов, вытянулся. И не покупал новой одежды взамен той, из которой вырос. Я нашла лоскут ткани, от которого не пахло плесенью, смочила его водой и со вздохом положила ему на лоб.
– Только посмотри, что бывает, когда ты один. Посмотри, как я тебе нужна.
Он пошевелился и распахнул глаза, но его взгляд был диким, невидящим.
– Не…
Я склонилась к самому его лицу.
– Что?
– Анри. О, Анри. Не рассказывай Элизабет.
Итак, он был в бреду. Он принял меня за Анри и не хотел, чтобы Анри мне о чем-то рассказывал. Он заворочался, и я увидела под ним какой-то металлический предмет. Я вытащила его. Это был ключ – возможно, от входной двери. Я сунула его в сумочку.
– Ну конечно, – сказала я. – Это будет наш секрет. Что именно мне нельзя ей рассказывать?
– У меня получилось. – Он закрыл глаза, и его плечи затряслись. Я не могла сказать наверняка, но, кажется, он плакал. Я никогда не видела, как он плачет. Даже когда умерла его мать. Даже когда он думал, что я умру. Виктор не плакал; он впадал в бешенство. Или, что еще хуже, не реагировал никак. Что могло заставить его заплакать? – У меня получилось. И это было ужасно.
Он снова впал в беспамятство. Тишину нарушал лишь настойчивый стук воды по потолку – как будто кто-то стоял у двери и требовал, чтобы его впустили.
Я посмотрела наверх. Что именно у него получилось?
Оставив Виктора, я вернулась в переднюю и осмотрела лестницу. Ощупала грубое дерево. Мои пальцы задрожали, и я отдернула руку, которая сама собой сжалась в кулак. Я всегда считала себя храброй. Мало что могло вызвать у меня брезгливость или страх. Но от мысли о том, что нужно подняться наверх, по моему телу прокатилась волна отвращения. Оно знало причину еще до того, как ее осознал мой разум.
И тогда я поняла.
Запах.
На первом этаже не было ничего, что могло бы издавать запах старой крови и тухлого мяса. А значит, его источник был наверху.
И я должна была выяснить, что это, пока меня никто не опередил.
Глава восьмаяСомнение и страх гнетут его смятенный ум4
Подъем, казалось, занял у меня целую вечность. Я медлила дольше, чем следовало. Я знала, что должна открыть люк и выяснить, что он скрывает, но втайне отчаянно надеялась, что он будет заперт.
Я протянула руку и робко толкнула люк.
Он не был заперт.
Я открыла его и, стремительно преодолев последние ступени, вынырнула в тускло освещенной комнате, в которой, однако, было светлее, чем в глухой передней.
Стук капель по луже дождевой воды безуспешно пытался заглушить дикий грохот моего сердца, создавая музыку раздора и хаоса. Аккомпанементом была не симфония, а вонь.
Вонь чего-то тухлого.
Вонь чего-то мертвого.
И всюду, над головой и вокруг меня, стоял дым, вызвавший у меня жестокий кашель.
Я достала платок и прикрыла нос и рот, мечтая закрыть заодно и слезящиеся глаза. Но глаза были мне нужны.
Стук капель здесь звучал иначе. Оказавшись наверху, я расслышала легкий металлический призвук, как будто вода падала не на выгнутые и почерневшие деревянные половицы, а на другую поверхность. Подсвеченная тусклым дневным светом вода скапливалась на стоящем посреди комнаты столе и, переливаясь через край, собиралась на полу в лужи. Стол располагался точно под открытыми окнами в крыше.
Я шагнула ближе. Под ботинками хрустнуло разбитое стекло. Стол захватил мое внимание, но теперь, опустив глаза, я обнаружила, что вся комната усыпана осколками стеклянных склянок. Кто-то приложил немало усилий, чтобы устроить здесь погром.
Большинство крупных осколков были липкими и мокрыми от содержимого склянок. Мне показалось, что от них пахнет уксусом и смертью. Реагентами, которые консервируют, но в то же время меняют до неузнаваемости.
На других осколках виднелись… другие субстанции. Студенистые массы на полу. Жалкие, горестные фрагменты – чего?
Я отвела взгляд. Что-то внутри меня упорно противилось моим попыткам рассмотреть ближайшую лужу. Понять, из чего она состоит, было невозможно, и все же я знала – знала, – что не хочу на нее смотреть.
Мои ботинки хрустели и царапали пол; в подошву впивались осколки. Я тихонько двинулась к столу. Потому ли, что он располагался в центре комнаты, или же потому, что он был освещен лучше всего, но меня словно несло к нему какое-то невидимое течение.
Стол был металлический, размером чуть больше обеденного. Вокруг него громоздились многочисленные приборы, назначение которых было мне неизвестно. Выглядели они сложно и состояли из механических деталей, проводов и паутины тонких трубок. Как и склянки, все они были необратимо повреждены.
От края стола к окну в крыше поднимался металлический прут, обмотанный чем-то вроде медных проводов. Но и он был искорежен, а провода – оборваны и торчали во все стороны, как выдранные у куклы волосы.
Собравшаяся на столе вода по краям была гуще и темнее, как будто из середины вымыло всю ржавчину. От воды шел резкий металлический запах, но за ним угадывалось и что-то органическое. Что-то, напоминающее…
Я отдернула палец от почти черных пятен, которые собиралась потрогать.
Запах напоминал кровь. Но то ли вода, то ли разлитые по комнате химикаты изменили его. Потому что я знала, как пахнет кровь. И этот запах был близок, очень близок – и все же неуловимо отличался – так, что вызывал у меня больше отвращения, чем все остальное в этой комнате.
– Чем же ты занимался, Виктор? – прошептала я.
Неожиданно раздался стук, и я резко повернулась. Рука скользнула по столу, и меня снова ударило током, как в тот раз, когда я коснулась дверной ручки. Я вскрикнула и отшатнулась. Рука онемела. Я могла ею шевелить, но ничего при этом не чувствовала.
Я окинула комнату испуганным взглядом в поисках источника звука. И снова! На этот раз что-то острое заскрежетало по твердой поверхности. Что-то черное, темнее неосвещенных углов комнаты мелькнуло впереди. Я вскинула руки, чтобы защитить лицо…
Это была птица. Какая-то уродливая хищная птица царапала и клевала массивный ящик, занимавший почти все пространство вдоль стены, обращенной к речному берегу. Должно быть, птица попала внутрь через окно в крыше.
Разозлившись на нее за то, что она меня напугала, – и на себя за то, что испугалась так легко, – я потянулась к первому попавшемуся предмету с пола.
Пальцы сомкнулись на длинном ноже. Такой нож я видела впервые. По форме он напоминал хирургический скальпель, но ни один хирург не стал бы использовать скальпель такого размера. Другие разбросанные по полу металлические предметы поблескивали в тусклом свете, приглашая обратить на себя внимание. Пила, слишком маленькая, чтобы пилить ею дерево. Тиски. Пугающе острые, длинные до крайности наконечники игл, к которым крепились битые стеклянные флаконы с зазубренными краями.
Птица мрачно заклекотала-засмеялась.
Что было в этом ящике?
Стояла осень – преддверие первой зимы, которую мне предстояло провести с Франкенштейнами. Листья были красны, и даже свет, казалось, приобрел карминовый оттенок. Над головой кружили птицы – те, что улетали на зиму, и те, что, как я знала, вряд ли переживут долгую темную зиму в горах.
Мы с Виктором гуляли по тропинкам, которые сами же протоптали в подлеске, когда услышали, как кто-то отчаянно бьется на земле.
Не сговариваясь, мы крадучись двинулись на шум. Мы с Виктором делали это постоянно – я без слов считывала каждое его желание. Меня вело чутье, способность подстраиваться под его нужды.
Когда мы обнаружили источник шума, я ахнула. Олень, крупнее нас обоих, лежал на боку. Он таращил глаза; грудь тяжело вздымалась. Одна из его ног была изогнута под неестественным углом. Олень попытался встать. Я затаила дыхание в надежде, но он снова рухнул на землю и замер; мы слышали его прерывистое дыхание и странные протяжные стоны. Был ли это инстинктивный, бессознательный звук? Или он действительно плакал?
– Как думаешь, что с ним случилось? – спросила я.
Виктор покачал головой и медленно выпустил мою руку. Я не могла отвести от оленя взгляда, пока Виктор не заговорил. Решимость в его дрожащем голосе отвлекла мое внимание.
– Нельзя упускать такой шанс, – сказал он.
– Какой шанс? – Я видела только раненое животное. – Ты хочешь ему помочь?
– Ему уже не помочь. Он умрет в любом случае.
Я не хотела ему верить, но понимала, что это правда. Даже я знала, что, если животное не может бежать, долго оно не проживет. А этот олень не мог даже стоять. Он был обречен на медленную смерть от голода на промерзшей земле, покрытой опавшими листьями.
– Что же нам делать? – прошептала я.
Я огляделась в поисках камня покрупнее. Как бы мне ни была ненавистна эта мысль, я знала, что милосерднее всего будет положить конец его мучениям. Мысль добежать до дома и привести помощь даже не пришла мне в голову. Олень был наш, и решить его судьбу предстояло нам.