Падение Элизабет Франкенштейн — страница 23 из 49

А судья Франкенштейн мог идти к черту.

Улыбаясь, я подхватила Жюстину под руку.

– Давай уедем сегодня же вечером. Заберем только сперва вещи. Я тоже ни минуты не хочу оставаться в этом городе.

Жюстина поцеловала меня в лоб, сняла со своей шляпки запасную булавку и аккуратно воткнула ее в мою. Выходя на улицу, я обернулась; мне показалось, что я увидела, как Виктор возвращается назад в свою комнату. Может, он вышел, чтобы попрощаться? Но почему тогда он нас не окликнул?

Возможно, он тоже не хотел показываться Жюстине в одной сорочке. Он вообще не любил общаться с людьми, и уж тем более когда был болен. А может, это был не Виктор, а врач. Я думала об этом всю дорогу до пансиона. Мне было бы куда спокойнее, если бы Виктор согласился вернуться с нами.

Но я должна была верить, что он сдержит слово и приедет. Виктор никогда мне не лгал.

Оказавшись в комнате в доме фрау Готтшальк, я театральным жестом захлопнула наш сундук.

– Ах! – взволнованно воскликнула Жюстина. – А как же Мэри? Она была к нам так добра. Было бы грубо уехать не попрощавшись.

Я согласилась. Это было бы грубо. И очень разумно, учитывая, как много она знала о моих ночных похождениях.

– Напиши ей и передай наши извинения. Скажи, что я благодарна ей за все. Особенно за плащ, который она мне одолжила. – Я скользнула рукой по краю плаща и с удивлением поняла, что уже успела соскучиться по Мэри.

Жюстина устроилась за исцарапанным, облупившимся столом и прилежно приступила к составлению письма – куда более искреннему и элегантному, чем когда-либо могла бы написать я. В иных обстоятельствах мы с Мэри могли бы стать подругами. В обстоятельствах, при которых я могла позволить себе такую роскошь, как друзья. У нее был дядя и магазин. Она не нуждалась во мне. А я не нуждалась в ее проницательных, понимающих глазах. И потом, у меня были Жюстина и Виктор. Я потеряла Анри, но это лишь подтверждало, что друзей поистине бывает слишком много.

***

Перед самым заходом солнца, в последний момент избежав замков фрау Готтшальк, которая, взяв с нас дополнительную плату за использование чернил, настороженно контролировала наш отъезд, мы с Жюстиной разместились в дилижансе.

– Домой! – выкрикнула я и махнула рукой вперед.

Карета, подпрыгивая, понеслась прочь из Ингольштадта, к дому на озере, которого я больше не боялась лишиться. Ради Жюстины решено было ехать всю ночь.

Рано утром, когда солнце еще не поднялось над горизонтом, меня разбудила яркая вспышка молнии. На секунду мне показалось, что на холме, мимо которого мы проезжали, я увидела ту самую фигуру с улицы. Фигуру из моих кошмаров. Она бежала как человек, но с нечеловеческой скоростью и как-то чудовищно неправильно. Я в ужасе зажмурилась. Очередная вспышка молнии вынудила меня открыть глаза.

Нас никто не преследовал.

Я вжалась в сиденье, закрыла глаза и сосредоточилась на мысли о доме. Доме, который снова был моим.

Часть втораяИсполни светом тьму мою

Глава двенадцатаяСвободу обрести, чтоб новый долг принять7

Пока наша с Жюстиной лодка медленно скользила по гладкому озеру, я вспоминала свой первый день здесь. Я была так напугана. Дом казался мне хищником, готовым меня сожрать. Теперь же дом как будто бесконечно сжался в размерах. Торчащие шпили напоминали не зубы, а надгробные камни. Ворота раскачивались на ветру, не пытаясь нас поймать, а скорее устало приглашая внутрь.

В своем сознании я рисовала картины своего триумфального возвращения. Но теперь я просто неподвижно сидела и смотрела, как впереди вырастает дом. Я поняла наконец одну вещь: все мои усилия, все надежды, страхи и путешествия были направлены на то, чтобы всю жизнь оставаться в одном месте.

Солнце почти село, день клонился к вечеру. Возвращение домой и встреча с родной постелью не вызывали во мне ожидаемого энтузиазма. Жюстина радостно вздохнула и взяла меня за руку.

– Смотрите! Это Уильям! Он встречает нас на пристани!

Она замахала своему юному воспитаннику так оживленно, что лодка закачалась.

Я тоже улыбнулась и помахала. Судья Франкенштейн, по счастью, еще не вернулся из своей загадочной поездки; это снижало риск, что он захочет поговорить с Жюстиной и узнает о моем несогласованном отъезде. Не то чтобы он когда-нибудь разговаривал с Жюстиной – за два с лишним года, что она провела в доме, я не могла припомнить ни одного случая, – но все-таки на душе у меня полегчало. Я не хотела, чтобы Жюстина узнала, как я обманом увезла ее с собой, не получив на это позволения.

Итак, судья был в отъезде, а я точно знала, что меня не выставят на улицу, и потому перемещалась по дому с самоуверенностью законной хозяйки. Возможно, кто-то в моем положении, обретя наконец какое-то подобие стабильности после долгих месяцев тревоги, упал бы без сил в постель, проводил время за книгами или рисованием или попросту отдыхал. Но живопись давно стала для меня спектаклем, способом убедить Франкенштейнов, что я – ценное приобретение. Теперь убеждать было некого. Живопись не приносила мне удовольствия, и холсты оставались пустыми.

Я бродила из комнаты в комнату так, будто невидимый кукольник водил меня за ниточку. Знакомые вещи – кровать с пологом, оконные стекла в свинцовой окантовке, даже мои собственные картины – вызывали у меня странное беспокойство. Я двигалась, словно во сне, по иллюзии жизни, и мне казалось, что стоит мне быстро обернуться, и я узнаю правду об этом сне, увижу, как стена плавится, обнажая кости дома, которые стонут и рассыпаются под нашей тяжестью. Увижу призраки мадам Франкенштейн и ее давно почившего второго сына, которые наблюдают из могилы за тем, как я выполняю возложенные на меня обязанности. Увижу иссохшие трупы родителей – безжизненные оболочки людей, которых я никогда не знала.

Но сколько бы я ни бродила по комнатам, сколько бы раз ни оборачивалась, уверенная, что за мной кто-то наблюдает, вокруг не было ничего необычного.

Дом был прежний.

Домочадцы были прежние.

Виктор вернется домой, и между нами все будет по-прежнему.

Что же изменилось?

Под моим свежим критическим взглядом поместье как будто сжалось и подешевело. Теперь, когда я больше не боялась потерять эту гостиную, я видела, что обитая бархатом софа совершенно не вписывается в обстановку и слишком велика для этого помещения. Эту мебель создавали для комнаты побольше. Своей элегантностью она не улучшала общее впечатление, а подчеркивала тесноту гостиной, низкие потолки, громоздкость камина.

Так было везде. Бездушные картины, слишком большие для стен, на которых висят. Обеденный стол на двадцать персон, за которым в лучшие годы сидело четыре человека. Все эти тщеславные ухищрения служили одной цели: скрыть правду.

Дом умирал.

Теперь я это видела: пыль в углах. Облупившаяся, выцветшая краска. Провисшие двери, которые или не закрывались до конца, или закрывались так туго, что я боялась случайно оказаться запертой в комнате. Половина каминов была заколочена. Остальные или нагоняли невыносимую духоту, или с трудом справлялись с вездесущими сквозняками. Комнаты, которые могли бы посещать гости, были набиты аляповатой резной мебелью, позолотой и бархатом. Остальные комнаты или пустовали, или становились кладбищем сломанных, бесполезных вещей.

Единственной комнатой, в которой по-прежнему кипела жизнь, была детская. Я все больше времени проводила там в компании Жюстины, Эрнеста и Уильяма. И хотя все эти годы я, как могла, избегала младших Франкенштейнов, предпочитая отвечать за одного Виктора, я не могла не признать, что их общество мне… нравилось. Наверное, меня заразила пылкая любовь Жюстины, но Эрнест был в том возрасте, когда дети пытаются подражать речи взрослых, а Уильям, в свою очередь, пытался подражать Эрнесту, и они были такие смешные и наивные, и им так просто было угодить.

– На самом деле, – сказал Уильям как-то утром, глядя, как Эрнест собирается в школу, – я тоже скоро пойду в школу.

– «На самом деле» используется по-другому, – сказала я. – Ты ведь не поправляешь его, а просто сообщаешь факт.

Жюстина недовольно шикнула.

– Если вы еще раз его поправите, я вас выставлю! И, Уильям, ты еще не скоро пойдешь в школу. Еще несколько лет ты будешь только мой.

Уильям подарил ей слюнявый поцелуй. От одного этого зрелища мне захотелось вытереть щеку. Мы с Эрнестом обменялись понимающими взглядами, полными отвращения, и рассмеялись.

Виктор никогда не был таким даже в детстве. Братья были совершенной его противоположностью. Может быть, потому, что у них была Жюстина, а не я. Действительно ли я помогла Виктору или только сделала его еще необычнее? Безумие, свидетельницей которого я стала в Ингольштадте, вселило в меня сомнения.

И все же он сошел с ума в мое отсутствие, а не в моем присутствии.

Отбросив тревогу, я вызвалась проводить Эрнеста на причал, откуда его должны были увезти в школу. Я боролась с искушением отправиться в город с ним и проверить, нет ли для меня писем, но тогда я бы совсем потеряла покой. Прошло не так много времени. Нужно подождать.

Виктор обязательно напишет.

– Привезти тебе цветок? – спросил Эрнест, когда лодка отчалила.

– Нет! Привези мне уравнение. Самое красивое уравнение, какое сможешь найти!

Он захихикал, и я улыбнулась. Улыбка была искренней. Обрадовать этих мальчишек не стоило никакого труда. Они напомнили мне Анри, и настроение у меня снова испортилось. Я вернулась в дом и направилась в кухню, чтобы захватить для Уильяма какое-нибудь угощение. Еще немного, и я начну баловать их, как Жюстина. Я делала это, чтобы отвлечься от печальных мыслей, но это помогало.

Я остановилась в вестибюле, уставившись на огромную двустворчатую дверь, ведущую в столовую. На дереве красовалась выполненная больше века назад резьба – фамильный герб Франкенштейнов. Сколько раз я обводила пальцем эти линии, мечтая занять место на этом щите? Сколько раз представляла, как прикрываюсь этим щитом, обращаюсь за защитой к имени Франкенштейнов – имени, которое мне не принадлежало?