Я наклонилась и выжала на пол волосы.
После лечебницы и нашего ночного путешествия сюда – днем мы с Мэри спали, укрывшись в амбаре, – комната раздражала глаза. В детстве я любила ее, но теперь аляповатые розы на обоях выглядели бледным подражанием реальности, как и все в этом холодном доме. Окна были завешены тяжелой тканью, закрывающей и дневной свет, и величественную природу. Рядом с одним из окон висела картина с горным пейзажем – для того, чтобы увидеть эти горы воочию, достаточно было выйти на улицу.
Возможно, поэтому Виктор так отчаянно стремился сымитировать жизнь с помощью собственной извращенной версии этой жизни. Ему никогда не удавалось чувствовать достаточно глубоко; он вырос в доме, где все было построено на притворстве и никто не говорил правду.
Даже я.
Я обвиняла Виктора в том, что он создал чудовище, но сама сделала ровно то же.
Мэри вскарабкалась по шпалере вслед за мной и встала рядом. Выгнув бровь, она обвела взглядом бархатную скамеечку, позолоченный туалетный столик, массивную кровать с пологом. Обивка у мебели была из разных тканей с разными узорами. Все, чему не нашлось места в других комнатах, отдали мне. Я не понимала, подташнивало ли меня от ожидания и волнения, или же потому, что я отвыкла от хаотичности объедков, которые мне оставляли Франкенштейны.
– Как вам удавалось здесь спать? – спросила она, бросая бесполезные пистолеты на кровать. Дверь, к счастью, была не заперта – не придется поднимать шум, пытаясь ее открыть.
– Я не очень много спала.
Все те ночи, когда я, гонимая кошмарами, бежала за утешением к Виктору, волочились за мной, пока я, подобно призраку, шла по дому, где мы вместе росли. Мы прошли мимо детской, где я когда-то поклялась ему, что никогда не полюблю младенца, которого носила его мать, сильнее, чем его. Где Жюстина провела самые счастливые часы своей жизни. Где без печалей и забот рос Уильям.
Мы прошли мимо библиотеки, где я когда-то успокаивала Виктора и торжествовала, радуясь, что мне удалось научить его скрывать от окружающих гнев и ненависть; потом миновали дверь в крыло прислуги, где он обрек Жюстину на казнь, применив мои же приемы.
Все, что я о нем знала, все, что было между нами, вставало у меня перед глазами, как мертвецы, под кожей которых пируют черви.
– Что с отцом? – шепнула Мэри, пока я тайком проверяла кухню. Там было пусто. Горничная и повар, видимо, были у себя, хотя они еще не подготовили дом к ночи. А возможно, Виктор уволил их, стремясь к уединению, столь необходимому для его занятий.
Я молилась, чтобы он действительно уволил их, а не избавился от них, как избавился от бедной Герты.
– В это время судья Франкенштейн обычно уже у себя. Если Виктор поднимет тревогу прежде, чем… – Я осеклась: я знала, что нам предстоит сделать, но не желала произносить этого вслух. – Если его отец нас увидит, я с ним поговорю. Ему нужны мои деньги. Он заинтересован в том, чтобы сохранить мне жизнь.
– Тогда мне лучше держаться у вас за спиной, – мрачно улыбнулась Мэри.
Я указала на двустворчатую дверь, ведущую в столовую. Судя по расположению металлического устройства Виктора, именно там мы должны были его найти. Наверняка он еще не спит – слишком много у него работы.
Дверь была закрыта. На ней красовался покрытый пятнами и отполированный фамильный герб Франкенштейнов, который я так часто обводила пальцами. Щит, защищающий их, теперь по закону защищал и меня. Я, Элизабет Франкенштейн, породнилась с этим засохшим и изломанным семейным древом – и каким-то образом еще больше стала их собственностью,чем в то время, когда я всецело зависела от них.
Я подумала о женщине, запертой в лечебнице за то, что она осмелилась мечтать о жизни без боли и издевательств. Да, она поистине была безумна, если решила, что такое возможно.
Тоскливая печаль притушила и охладила мой гнев так же, как дождь охладил одежду. Есть ли место надежде в мире, подобном этому? Так ли был неправ Виктор, когда искал способ обмануть природу? Ведь если мы, люди, выросли такими по ее воле, то природа, пожалуй, была столь же извращенной и уродливой, как чудовище Виктора.
Я пыталась предупредить Мэри о том чудовище, но видела, что она мне не верит. Наверное, это было к лучшему. Она уже поверила в настоящее чудовище и ждала встречи с ним.
– Вы готовы? – прошептала Мэри. Она достала нож.
Я кивнула. Холод пронизывал меня до костей, а руки дрожали, когда мои бледные пальцы обхватили рукоять ножа. Мне бы хотелось иметь за спиной армию. Хотелось знать кого-нибудь, кто поверил бы нашему рассказу, поверил в истинную натуру Виктора. Я мечтала, чтобы эта печальная ответственность пала на кого-нибудь другого.
Так все виновные мечтают переложить свою ношу на других.
Я подняла нож, собралась с духом и толкнула двери. Мэри вскрикнула, и я быстро повернулась, ожидая нападения. Но тут я увидела, что заставило ее закричать: нашим глазам открылась кошмарная сцена.
Виктор стоял спиной к окну. Между нами был стол, за которым мы раньше ели, стол, за которым я испытала столько неловкости, мечтая о минуте, когда нам позволено будет покинуть общество его отца. Стол был накрыт листом металла, на котором лежало тело. Незрячие глаза судьи Франкенштейна уставились в потолок, где в прорубленное в крыше отверстие уходил металлический прут, притягивающий молнии. Пол вокруг стола был обложен напитавшимися водой полотенцами и простынями.
Виктор посмотрел на меня и нахмурился. С волос по его лицу струились капли дождя. Можно было подумать, что он плачет.
Виктор никогда не плакал.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Мэри вскинула нож. Он выругался, выхватил пистолет и выстрелил. Она пошатнулась в дверном проеме и упала на спину.
– Нет! – вскричала я и повернулась, чтобы кинуться ей на помощь.
– Стой! – приказал Виктор.
– Можешь и меня застрелить, – огрызнулась я.
– Я не собираюсь в тебя стрелять, – устало сказал он. – Я держу пистолет при себе на случай, если чудовище вернется.
Не слушая его, я опустилась на колени рядом с Мэри. Из ее плеча хлестала кровь.
– Он не задел ничего жизненно важного.
Я сдернула со стола в холле скатерть. Цветы на этом столе всегда стояли слишком долго, распространяя навязчивый приторный аромат. Букет, который стоял на нем сейчас, был так стар, что покрылся пушистой черной плесенью. Ваза опрокинулась на пол и разлетелась на осколки. Воспользовавшись ножом, я отрезала от скатерти кусок ткани и, прижав к ране Мэри, привязала его другой полоской ткани.
– Разумеется, я не задел ничего важного. – Виктор стоял надо мной, направив пистолет на Мэри. – Зачем портить хороший материал? Но, если ты не будешь делать, что я говорю, я выстрелю ей в голову. Ее мозг мне без надобности. Положи нож.
Я бросила нож. Он с отвращением отпихнул его ногой. Мэри выронила свой нож при падении; я нигде его не видела.
– Что это на тебе? – Виктор вгляделся в мою одежду с тем же ужасом, с каким мы с Мэри смотрели на распростертое на столе тело. На мне все еще была форма сиделки и плащ, застегнутый до самого горла. – Немедленно переоденься.
Я была поражена:
– Я только что сбежала из лечебницы, куда ты меня заточил, и приехала сюда с очевидным намерением тебя убить, а ты хочешь, чтобы я переоделась?
Он со злостью пнул Мэри, и она завопила от боли.
– У нас нет времени на споры. Как только ударит молния, мне нужно будет действовать. Любая задержка может сорвать эксперимент и испортить тело. И тогда мне придется подготовить новое. – Он многозначительно посмотрел на Мэри. – Так что иди и переоденься.
Он дождался, пока я встану, и грубым рывком поставил Мэри на ноги.
– Прошу в лабораторию.
Я напрягла мышцы, чтобы прыгнуть ему на спину и сбить с ног, но он встал так, чтобы видеть меня, продолжая держать Мэри под прицелом. Она была бледна, а ее умное лицо исказилось от боли. Сражаться с ним она была не в состоянии. Раненая рука плетью висела вдоль тела.
Она повернулась ко мне спиной, словно подчиняясь приказу. Я увидела, что в поврежденной руке она прячет нож, зажав его в ладони и наполовину задвинув в рукав.
– Идите и переоденьтесь, Элизабет, – сказала она. – Он прав. Вы кошмарно выглядите.
Она вошла в столовую и тяжело опустилась на стул у двери.
Я кинулась по коридорам и вверх по лестнице к старой спальне и надела одно из своих белых платьев; я будто готовилась к ритуалу, в котором не хотела участвовать. Мне подумалось вдруг, что все наши человеческие ритуалы вращаются вокруг рождения и смерти – единственным исключением была свадьба, хотя моя свадьба была тесно связана со смертью, учитывая мой выбор партнера.
В комнате не было оружия, кроме бесполезных пистолетов. Но ведь Виктор не знал, что они бесполезны! Я заткнула один из них за пояс, спрятав его за широкими, тяжелыми складками. Если не поворачиваться к Виктору спиной, он ничего не заметит.
Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, я отправилась назад в новую лабораторию, к мужу и покойному свекру – которому, возможно, недолго осталось находиться в этом статусе. Он не заботил меня в жизни; я не мечтала о воссоединении с ним после смерти.
– Так гораздо лучше, – сказал Виктор, едва подняв взгляд от датчиков многочисленных приборов, о назначении которых я могла лишь догадываться. – Можешь сесть. Мне нужно сосредоточиться. – Он махнул пистолетом, указывая на стул в противоположном от Мэри углу комнаты. Вместо этого я шагнула к стулу рядом с ней, и он взвел курок. – Можешь сесть вон там.
Мэри наблюдала за ним скорее с любопытством, чем со страхом.
– Это вы его убили?
Она использовала верный тон: сейчас важно было его успокоить. Мы уже помешали ему; он в любой момент мог сорваться. Она сделала именно то, что сделала бы я – что должна была сделать я. Попыталась его разговорить.
– Что? – Виктор, казалось, не понял, о ком она говорит. Потом он посмотрел на обнаженное тело отца. Черные и аккуратно зашитые разрезы спускались по его бледным рукам и испещряли широкую грудь. На горле я заметила старые следы.