O была правдой, а его арест — это ложь, распространенная для того, чтобы привести Политический Секретариат в замешательство. Однако N его сразу же отбросил). Тем временем Чистильщик обуви опрометчиво, пытаясь себя обезопасить, набросился на своего старого друга, потому что ему казалось, что вместе с министром транспорта L должен автоматически пасть и партийный секретарь D. При этом он не подумал о том, что министр транспорта в политическом плане всеми уже списан со счетов, а D же, наоборот, нельзя было снять без тяжелых потрясений для Партии и государства. Но такое потрясение стало для F свершившимся фактом, иначе он наверняка бы заметил, что во время его атаки совершенно безмолвно сидел и министр обороны H, не поддерживая его. Чистильщик обуви кричал: «Когда крестьяне голодают, попы жиреют», «Когда у барина мерзнут ноги, он поджигает деревню». Затем стал утверждать, что D предал революцию и что он превратил Партию в буржуазное объединение. В своем отчаянном задоре F пошел еще дальше. После D он взялся за его союзников, поиздевался над министром образования, приведя старую крестьянскую поговорку: «Кто входит в дом торговца лошадьми девственницей, выходит из него потаскухой»; а в адрес министра иностранных дел B он высказался: «С кем поведешься, от того и наберешься». Но не успел F процитировать очередную поговорку и высказать новые обвинения, его перебил полковник. Светловолосый офицер ко всеобщему удивлению во второй раз вошел в зал заседаний, отдал честь, передал министру тяжелой промышленности какую-ту записку, молодцевато отдал честь еще раз и вышел.
F, ошеломленный тем, что его перебили, и испуганный военизированным представлением, утратил всю свою уверенность, пробежал глазами записку, смял ее и засунул в правый боковой карман, пробормотал, что он не это имел в виду, сел, охваченный внезапным недоверием, как это показалось N, и замолчал. Остальные даже не пошевелились. Повторное появление полковника было слишком необычно. Оно казалось инсценированным. Факт этот казался угрожающим. Только M, которая пристально смотрела на F во время его выступления, делала вид, что ничего не произошло. Она открыла сумочку и принялась пудриться, чего она никогда еще не осмеливалась делать во время заседания. A по-прежнему молчал, все еще не наносил ответный удар, все еще казался безразличным. B и C, сидевшие друг напротив друга ближе всех к A, обменялись взглядами, быстро и словно случайно, как заметил N, при этом министр иностранных дел погладил свои старательно подстриженные усы. Шеф тайной полиции поправил шелковый галстук и холодно спросил, закончил ли F молоть чушь, так как Секретариату надо работать. N вновь подумал, не находится ли B и C в тайном сговоре. Они считались врагами, но тем не менее имели много общего: образование, знатное происхождение. Отец C был министром в одном из буржуазных правительств страны, а B был незаконнорожденным сыном князя. Некоторые считали, что B, как и C, гомосексуалист. Мысль о тайной договоренности между ними пришла в голову N во второй раз еще и потому, что, бросив министру тяжелой промышленности упрек, C явно хотел помочь B и не только ему, но и D, и M, и даже L. F, ошеломленный своим поражением, а еще больше тем, что C не поддержал его, очень тихо произнес, что он должен срочно позвонить в министерство, ему очень жаль, но какие-то несвоевременные дела требуют его решения. A поднялся. Он медленно подошел к буфету, стоявшему за его спиной, аккуратно налил себе коньяка и там остановился. Он сказал, что F может позвонить из приемной и что L тоже должен как можно скорее идти и хотя бы позвонить в больницу, поэтому он объявляет перерыв на пять минут. А чтобы заседание не было сорвано этими несвоевременными личными проблемами, он требует соблюдения партийной дисциплины, кроме того, он хочет, чтобы им никто больше не мешал, в том числе и этот осел-полковник. Он исполняющий обязанности, уточнил шеф тайной полиции, старый полковник в отпуске, он еще раз проинструктирует этого парня. По селектору вызвали половника. C приказал полковнику, который снова появился и отдал честь, чтобы тот больше в зал заседаний не заходил, что бы ни случилось. Полковник удалился. Ни F, ни L не вышли, они продолжали сидеть, словно нечего не произошло. D улыбнулся министру тяжелой промышленности, поднялся, подошел к A и, тоже налив себе коньяка, спросил, почему F не выходит, затем добавил, что, если, черт побери, министр тяжелой промышленности позволяет себе мешать заседанию Политического Секретариата, то можно представить, что творится в его министерстве — настоящий ад. Было бы достойно похвалы, если бы для его друга F благо государства и революции было самым ценным, и именно ради этого блага было бы желательно, чтобы он вспомнил о своем долге и как можно скорее связался со своими подчиненными, так как в противном случае тяжелая промышленность может быть ввергнута в хаос.
N размышлял. Самым важным ему казалось то, что A вдруг неожиданно решил продолжать заседание Политического Секретариата. Ссылка на партийную дисциплину была пустой фразой, это должно было быть понятно всем. Голосование пока что не состоялось, все соглашались молча, соотношение сил между двумя враждующими группами внутри Политического Секретариата уравнялось. Кроме того, A всегда мог вынести этот вопрос на партийный съезд и таким образом открыто ликвидировать непопулярный Политический Секретариат. Решение A было продиктовано какой-то другой причиной. Наверное, он понял, что допустил ошибку, когда решил одновременно провести чистку и ликвидацию Политического Секретариата. Ему следовало бы начать с чистки, а затем упразднить Секретариат, или, наоборот, сначала упразднить Секретариат, а затем ликвидировать отдельных его членов. Теперь же он стоял перед единым фронтом, в который сплотились обе враждующие группировки Политического Секретариата. Арест O стал преждевременным предупреждением, и то, что L и F боялись выйти из помещения, было знаком, что боялись все. Перед партийным съездом A был свободен и всемогущ, внутри же Политического Секретариата он, как и все остальные его члены, был заложником системы. Если все боялись A, то A тоже должен был испытывать если не страх, который был ему чужд, то хотя бы недоверие. Для созыва партийного съезда было необходимо время, но в течение этого времени члены Политического Секретариата по-прежнему обладали властью и могли действовать. Поэтому действовать должен был и A. Ему вновь нужно было определить, на кого он мог рассчитывать, а на кого нет, и лишь затем начинать борьбу. Царственным презрением к людям A настроил против себя оба лагеря. Перебранка грозила неожиданно превратиться в настоящую битву.
Сначала ничего не приходило[4]. Все бездействовали. F продолжал сидеть, министр транспорта тоже, спрятав лицо в ладонях. N с удовольствием отер бы пот со лба, но не решался этого сделать. Рядом с ним, сложив руки, сидел P. Казалось, он молится, чтобы вообще остаться в живых, хотя было невероятно, чтобы член Политического Секретариата молился. Министр внешней торговли E прикурил одну из своих американских сигарет. Министр обороны H поднялся, подошел, слегка пошатываясь, к буфету, достал бутылку джина, пристроился между A и B, поднял бокал и торжественно произнес, обращаясь к A: «Да здравствует революция!» — икнул, не замечая в своем состоянии, что A не обращает на него никакого внимания. M вынула из сумочки золотой портсигар, D подошел к ней, поднес золотую зажигалку и встал сзади. «Ну, вы все-таки спите друг с другом?» — спокойно спросил A. «Раньше мы спали вместе», — развязно ответил D. A засмеялся, заметив, что хорошо, когда его сотрудники понимают друг друга, после чего обернулся к F. «Вперед, Чистильщик обуви, — скомандовал он, — вперед, Жополиз, иди звонить!» F продолжал сидеть. «Не выйду», — тихо сказал он. A снова засмеялся. Это был всегда одинаковый, медленный, почти добрый смех, к которому все привыкли. Так он смеялся и когда шутил, и когда угрожал, так что никто никогда не знал, что у него на уме. F действительно так боится, что наложил полные штаны, удивился он. «Да, — ответил F, — я наложил в штаны и я боюсь». Все молча уставились на F, ибо возмутительным было признавать свой страх. «Мы все боимся, — продолжал министр тяжелой промышленности и спокойно посмотрел на A, — не только я и министр транспорта, все боятся». «Чушь, — отозвался главный идеолог G, встал со своего места и подошел к окну. — Чушь, абсолютная чушь», — повторил он, повернувшись ко всем остальным спиной. «Тогда выйди из комнаты», — предложил ему F. Главный идеолог развернулся и недоверчиво посмотрел на F. A затем поинтересовался, что ему делать снаружи. Главный идеолог тоже не решается выйти, спокойно констатировал F. G четко знал, что он в безопасности только здесь. «Чушь, — повторил G