N своей бессмысленностью. Казалось, гнев A направлен не на кого-то конкретно, а на всех вообще, на первого попавшегося. Его бешеные нападки самым непонятным образом были направлены не на F, G или K, а на C, которому A должен был быть особенно благодарен, ибо без шефа тайной полиции он не смог бы управлять государством. Тем не менее он обвинил C в том, что тот без ведома A арестовал O, и приказал, если это еще возможно, реабилитировать министра атомной промышленности. Хотя можно было предположить, зная методы C, что он уже давно расстрелян. Затем A пошел ещё дальше. Он потребовал, чтобы C подал в отставку. Уже давно следовало выяснить его порочные наклонности. «Я арестую тебя прямо сейчас» — бушевал A и закричал в селектор, вызывая полковника. Мертвая тишина. C был совершенно спокоен. Все ждали. Проходили минуты. Полковник не появлялся. «Почему полковник не идет?» — спросил A у C. «Потому что мы приказали ему не появляться ни при каких обстоятельствах», — спокойно ответил шеф тайной полиции и вырвал провод селектора из стены. «Черт бы тебя побрал», — также спокойно сказал A. «A, ты сам себе поставил мат, — сказал министр иностранных дел B, одернув рукава прекрасно сшитого пиджака. — Это ты распорядился, чтобы полковник больше не появлялся». «Черт вас всех побери», — повторил A, затем выбил свою трубку, хотя она еще горела, вынул из кармана другую, изогнутую, фирмы «Данхилл», набил ее и закурил. «Извини, С», — сказал он. «Пожалуйста, ради Бога», — засмеялся Государственная тетка, и N понял, что A проиграл. Казалось, будто тигр, привыкший драться в джунглях, вдруг увидел, что окружен стадом свирепых буйволов посреди степи. A лишился своего оружия. Он стал беспомощным. Впервые он перестал быть для N тайной, гением, сверхчеловеком, а оказался лишь правителем, продуктом своего политического окружения. Он скрывался за личиной простого, мужиковатого колосса, который был выставлен в каждой витрине, висел в каждом кабинете и появлялся в каждом выпуске еженедельных и ежедневных новостей, принимал парады, посещал приюты для сирот и дома престарелых, торжественно открывал фабрики и плотины, обнимал государственных деятелей и вручал ордена. В глазах народа он был патриотическим символом независимости и величия родины. Он представлял всемогущество Партии, он был мудрым и суровым отцом нации, чьи статьи (которые он никогда не писал) читались всеми и заучивались наизусть, на каждую его произнесенную речь, на каждую его опубликованную статью ссылались, но при этом его никто не знал. Ему приписывали все возможные добродетели и этим его обезличили. Его превращали в идола, ему давали индульгенцию, позволяющую все, и он позволял себе все. Однако положение изменилось. Люди, которые осуществили переворот, были индивидуалистами именно потому, что они победили индивидуализм. Негодование, которое их переполняло, и надежда, которая их вдохновляла, были настоящими и предполагали революционную индивидуальность; революционеры — это функционеры, они пытаются быть таковыми и поэтому проигрывают. Они были беглыми священниками, спившимися теоретиками-экономистами, фанатичными вегетарианцами, отчисленными студентами, ушедшими в подполье адвокатами, безработными журналистами, они уходили в подполье, их преследовали и бросали в тюрьмы, они организовывали забастовки, саботажи и убийства, издавали листовки и запрещенные брошюры, заключали тактические союзы со своими противниками и снова их разрывали, но не успели они победить, как революция создала вместе с новым общественным строем и новое государство, основанное на насилии в значительно большей степени, чем старое. Их восстание было поглощено новыми бюрократами, революция постепенно утонула в организационной рутине, а революционеры терпели крах, потому что они были революционерами. Перед людьми, в которых нуждались теперь, они оказались беспомощными. До технократов они не доросли. Однако их отчуждение было шансом для A. По мере того как рос управленческий аппарат, революция становилась фикцией. Партия тоже погрязла в бюрократии. A стал олицетворением безличного механизма власти, но это его не удовлетворяло, он стал именем революции уничтожать революционеров. Таким образом, все представители старой гвардии (за исключением K и L) попали в жернова. И не только героев революции, но и поднявшихся на вершины власти после них и выдвинутых в Политический Секретариат через некоторое время ликвидировали. Даже шефы тайной полиции, необходимые A для проведения чисток, периодически сменялись, даже они не могли избежать встречи с палачом. Именно этим A был знаменит. Жизнь народа была серой, нищей, беспросветной, люди, как правило, нуждались в самом необходимым, одежда и обувь были низкого качества, старые квартиры разваливались, новые — тоже. Перед продовольственными магазинами стояли бесконечные очереди. Партийные же функционеры пользовались привилегиями, о которых ходили фантастические слухи. У них были дачи, машины, шоферы, они делали покупки в магазинах, предназначенных только для них, в которых можно было приобрести любые самые разнообразные и качественные товары. Не было у них лишь одного: безопасности. Находиться у власти было опасно. Простой народ в основном никто не трогал, и он, безразличный к своим лишениям и не имеющий власти, ничего не боялся, так как, ничего не имея, он ничего не мог потерять. Привилегированные личности жили в постоянном страхе потерять все, ибо это все у них было. Народ видел, как властьимущие возвышаются благодаря милости A и низвергаются благодаря его гневу. Он в качестве зрителя участвовал в кровавом спектакле, который ставила перед ним политика. Никогда ниспровержение властьимущего не происходило без общественного суда, без возвышенного спектакля, без того, чтобы справедливость с помпой не появлялась на сцене, без торжественного признания обвиняемыми своей вины. Для масс это были преступники, которые заслуживают казни, саботажники, предатели. Из-за них народ бедствовал, виноваты они, а не система. Их падение пробуждало новые надежды на постоянно обещаемое светлое будущее, создавало впечатление, что революция продолжается под мудрым руководством великого, доброго, гениального государственного деятеля A, которого постоянно вводят в заблуждение.
Только сейчас N впервые понял действие политической машины. A сидел за рычагами управления и направлял ее действие. Механизм этот был сложным лишь на первый взгляд, а в действительности он был абсолютно прост. A хотел любой ценой удержать свою единоличную власть, даже если для этого пришлось бы уничтожить всех членов Политического Секретариата. Эта борьба была для A условием его власти. Страх принуждал каждого члена Политического Секретариата добиваться милости A, донося друг на друга. Так образовывались группировки (например, вокруг D), которые хотели остаться у власти. Они противостояли другим группировкам (например, вокруг G), которые стремились двигать революцию вперед. При этом идеологическая позиция A оставалась настолько неопределенной, что обе группировки верили, что действуют от его имени. Тактика A была грубой и со временем стала неосторожной. Он просто играл роль революционера, когда это казалось ему выгодным, его интересовала только безраздельная власть, он господствовал, разыгрывая козыри и настраивая всех против всех, но себя он считал в полной безопасности. Он забыл, что сейчас Политический Секретариат состоит уже не из убежденных революционеров, которых на показательных судебных процессах объявляли виновными, исходя из того, что лучше потерять их, чем веру в революцию. Он забыл, что теперь должен иметь дело с людьми, для которых идеология Партии была лишь средством достижения власти. Он забыл, что он сам себя изолировал, потому что страх не только разъединяет, страх еще и сплачивает. Этот закон стал для A роковым. Неожиданно он почувствовал свою беспомощность, как начинающий любитель, который вдруг оказался лицом к лицу с известным профессионалом власти. Своей попыткой распустить Политический Секретариат, чтобы стать еще более могущественным, он создал угрозу для всех. Набросившись на министра безопасности и обвинив его в том, что он арестовал O, он приобрел нового врага. A утратил инстинкт, с помощью которого он безраздельно властвовал, и механизм реализации его власти обернулся теперь против него. Ему мстила его же безграничная власть, а вместе с ней все его промахи, которые всплыли в час отмщения. A был своенравным. Он бездумно пользовался своей властью, он отдавал приказы, которые многих задевали, его желания были уродливыми, варварскими, они порождались его презрением к людям и вместе с тем его диким чувством юмора: он любил злые шутки, их никто не одобрял, все боялись и воспринимали как подлые ловушки. N вспомнил один случай, когда был выставлен в глупом виде D, могущественный партийный секретарь. N всегда предполагал, что D когда-нибудь отомстит. Он никогда не забывал унижений, просто он выжидал. И время для мести наконец пришло. Случай, который вспомнил N был гротескный и нелепый. Кабан получил тогда поразительное задание: найти женскую капеллу, которая должна была в голом виде сыграть перед A октет Шуберта. D задыхался от ярости, услышав этот идиотский приказ, но был слишком труслив, чтобы его ослушаться. Он обратился к министру образования. Партийная муза также возмущенно и в то же время трусливо принялась обзванивать консерватории и музыкальные школы. Девушки должны были быть не только хорошо музыкально подготовлены, но и иметь красивые фигуры. Эти поиски сопровождались истериками, криками, судорогами, были даже случаи буйного помешательства. Одна из самых известных скрипачек покончила жизнь самоубийством. Некоторые, наоборот, рвались выполнить этот пр