этому миру ладить
с обеими сторонами]
«Уммон, мне осточертели твои двусмысленные благоглупости! Ты меня слышишь, идол с металлическими мозгами? Кто же этот гибрид? Где он?»
[Ты отказался
от божественности дважды/
Китс\\
Если ты откажешься
в последний раз/
все закончится здесь/
потому что времени
больше нет]
[Иди!
Иди и умри чтобы жить!
Или поживи еще немного и умри
для нас всех!
В любом случае Уммон и остальные
больше не желают
иметь дело с
тобой!]
[Убирайся!]
Потрясенного, не верящего собственным ушам, меня не то роняют, не то швыряют, и я несусь сквозь просторы Техно-Центра, как осенний лист в урагане, пролетаю без руля и без ветрил через мегасферу и проваливаюсь в еще более густой мрак метасферы, распугивая непристойной бранью встречные тени.
Здесь — бескрайние просторы, ужас, тьма. И огонек костра где-то внизу.
Я плыву к нему, молотя руками и ногами по бесформенной вязкости.
«Это Байрон тонет, — мелькает мысль, — Байрон, а не я». Если мне и суждено захлебнуться, то лишь в собственной крови и ошметках легочной ткани.
Но теперь по крайней мере у меня есть выбор. Я могу предпочесть жизнь. Остаться смертным, не кибридом, а человеком, не Сопереживанием, а поэтом.
Выбиваясь из сил, я плыву против течения к далекому огоньку.
— Хент! Хент!
Помощник Гладстон, пошатываясь, входит в комнату. Его длинное лицо посерело от тревоги и усталости. Еще ночь, но обманчивые предрассветные сумерки уже подползают к окну.
— Боже мой, — произносит Хент, в ужасе глядя на мою грудь.
Скосив глаза, я вижу яркие, почти праздничные разводы артериальной крови на рубашке и простынях.
Хента разбудил мой кашель; приступ кровохарканья вернул меня на Площадь Испании.
— Хент! — Я задыхаюсь и снова валюсь на подушки. Нет даже сил шевельнуться.
Хент садится на кровать, берет меня за руку. Он понимает, что я умираю.
— Хент, — шепчу я, — есть новости, чудесная информация. Просто чудесная!
— Потом, Северн. Отдыхайте. Я наведу здесь порядок, и тогда вы мне все расскажете. Времени у нас много.
Я пытаюсь привстать и висну у него на руке, цепляясь липкими пальцами за плечо.
— Нет, — шепчу я, слыша, как в такт клокотанию в горле булькает фонтан за окном. — Не так уж много. Пожалуй, у нас его совсем нет.
Умирая, я понял наконец, что не являюсь ни избранным сосудом человеческого Высшего Разума, ни единством ИскИна и человеческого духа, и вообще — никакой я не Избранный.
Я просто поэт, умирающий вдали от дома.
Глава сорок вторая
Полковник Федман Кассад погиб в бою.
Мельком взглянув на Монету, Кассад бросился за Шрайком. Миг головокружения — и все вокруг залил яркий солнечный свет.
Шрайк прижал руки к корпусу и попятился. Казалось, в его глазах отражается кровь, забрызгавшая скафандр Кассада. Кровь Кассада.
Полковник огляделся. Они снова оказались в Долине Гробниц, но как здесь все изменилось! На месте каменистой пустоши, примерно в полукилометре от долины, вырос лес. На юго-западе, где раньше виднелись руины Града Поэтов, мягко сияли в лучах заката башни и сводчатые галереи большого города, обнесенного крепостным валом. Между городом и долиной раскинулись луга с высокой травой, колыхавшейся под ветерком, который изредка налетал с вершин Уздечки.
Слева от Кассада простиралась сама Долина. Ее изъеденные эрозией скальные стены осели и поросли бурьяном. А Гробницы... Похоже, их только что соорудили — с Обелиска и Монолита еще не были убраны строительные леса. Стены и крыши ослепительно сверкали, точно их позолотили и на совесть отполировали, но входы были закрыты наглухо. Вокруг Сфинкса громоздились какие-то таинственные машины, опутанные толстыми кабелями. Кассад наконец догадался: он попал в далекое будущее — на несколько веков, а то и тысячелетий вперед — в канун дня, когда Гробницы были отправлены в прошлое. Он обернулся.
Несколько тысяч мужчин и женщин выстроились рядами на травянистом склоне, бывшем когда-то скалой. Все стояли молча, пожирая Кассада глазами, словно солдаты, ожидающие приказа полководца. Кое-где мерцали силовые скафандры, но гораздо чаще встречались шерсть, чешуя и крылья. Кассад уже видел подобных людей — в том месте/времени, где его исцелили.
Монета. Она стояла между Кассадом и этой странной армией — мягкий бархатисто-черный комбинезон, силовое поле вокруг талии, красный шарф на шее и какое-то оружие с тонким, словно былинка, стволом за плечами — и не сводила с него глаз.
От этого взгляда раны полковника заныли с новой силой, и он покачнулся.
Монета не узнавала его. Ее лицо выражало ожидание, недоумение... страх?.. То же самое, что и лица остальных. Долина была погружена в тишину — только ветер порой хлопал флажком или шуршал травой. Кассад смотрел на Монету, она — на него.
Шрайк, почти по колено в траве, застыл стальным истуканом в десяти метрах от полковника.
А позади Шрайка, преграждая путь к долине, выстроились легионы Шрайков. Плечом к плечу, ряд за рядом. Острые как бритвы клинки сверкали в лучах заката.
«Своего» Шрайка — ШРАЙКА — Кассад узнал лишь по пятнам крови на шипах и панцире. В глазах монстра пульсировал багровый огонь.
— Это ты, не так ли? — раздался позади Кассада негромкий голос.
От резкого поворота он почувствовал головокружение. Монета! Она застыла в нескольких шагах от него. Те же коротко подстриженные волосы и глубокие зеленые глаза с коричневыми искорками, та же тонкая, почти прозрачная кожа. Кассаду захотелось коснуться ее щеки, провести пальцем по знакомому изгибу нежных губ, но руки словно налились свинцом.
— Это ты, — повторила Монета, но уже с утвердительной интонацией. — Тот самый воин, чье появление я предсказывала.
— Ты не узнаешь меня, Монета? — В нескольких местах тело Кассада разрублено почти до кости, но что боль от ран в сравнении с болью души в этот миг!
Покачав головой, она знакомым движением откинула волосы со лба и переспросила:
— Монета? Красивое имя. Оно означает и «Дочь Памяти», и «напоминающая».
— Разве оно не твое?
Монета улыбнулась, и Кассаду вспомнилась ее улыбка на лесной поляне, где они впервые встретились.
— Нет, — негромко ответила она. — Пока еще нет. Я только что прибыла сюда. Мое странствие и служение еще не начались. — И она назвала Кассаду свое имя.
Кассад заморгал и недоверчиво коснулся прохладной щеки.
— Я люблю тебя, — наконец сказал он. — Мы встречались на полях сражений, затерянных в памяти. Ты всюду была со мной. — Он оглянулся. — Это конец моего пути?
— Да.
Кассад обвел взглядом армию Шрайков, перегородившую долину.
— Значит, война? Несколько тысяч против нескольких тысяч?
— Война, — подтвердила Монета. — Несколько тысяч против нескольких тысяч на десяти миллионах миров.
Кассад опустил веки и кивнул. Скафандр не переставал обрабатывать раны и вводить ультраморфин, но боль и слабость нарастали.
— Десять миллионов миров. — Он снова открыл глаза. — Значит, последняя битва?
— Да.
— И победитель получит власть над Гробницами?
Монета бросила взгляд на долину.
— От победителя зависит, отправится ли первый, уже погребенный там Шрайк прокладывать путь другим... — Она указала на армию Шрайков. — Или же человечество будет само распоряжаться своим прошлым и будущим.
— Ничего не понимаю, — глухо сказал Кассад, — впрочем, солдаты вообще мало что смыслят в политике. — Наклонившись, он поцеловал удивленную Монету, снял с ее шеи красный шарф и аккуратно привязал этот клочок ткани к стволу своей десантной винтовки. Индикаторы показывали, что заряды и патроны еще не кончились. — Я люблю тебя.
Федман Кассад вышел вперед и, протянув руки к людям, молча стоявшим на склоне, крикнул в полный голос:
— За свободу!
— За свободу! — грянули в ответ три тысячи голосов, и по долине прокатилось эхо.
Высоко держа винтовку с развевающимся на ветру алым лоскутом, Кассад повернулся к Шрайку. Тот двинулся ему навстречу, раскинув руки и вытянув пальцелезвия.
И Кассад с боевым кличем бросился на Шрайка. Монета не отставала от него ни на шаг. За ними шли тысячи.
Когда все кончилось, Монета с горсткой уцелевших Избранных Воинов отыскала Кассада на кровавом жнивье. Они осторожно извлекли его из смертельных объятий искореженного Шрайка, омыли и обрядили истерзанное тело и понесли сквозь расступающуюся толпу к Хрустальному Монолиту.
Там тело полковника опустили на возвышение из белого мрамора, сложив оружие в ногах. Перед Гробницей запылал огромный костер, и во все уголки долины двинулись мужчины и женщины с факелами в руках. Все новые и новые люди спускались с лазурного неба — на хрупких с виду летательных аппаратах, напоминавших мыльные пузыри, на энергетических крыльях, просто на зеленых и золотых светящихся кольцах.
Позже, когда над озаренной пламенем костров долиной засверкали холодные звезды, Монета простилась со всеми и вошла в Сфинкс. Люди запели. На поле битвы среди изорванных знамен и изрубленных панцирей, обломков клинков и оплавленных кусков металла шныряли мелкие грызуны.
К полуночи пение прекратилось. Толпы провожающих, затаив дыхание, отпрянули назад. Гробницы Времени засветились. Яростный антиэнтропийный прилив отбросил людей к воротам долины, к сияющему в ночи городу.
А огромные Гробницы вдруг задрожали, свежая позолота потемнела, стала бронзовой. И они начали свой долгий путь в прошлое.
Преодолевая бешеный напор ветра, Ламия Брон миновала светящийся Обелиск. Песок обжигал кожу и резал глаза. На вершинах скал плясали трескучие статические разряды, сливавшиеся с призрачным свечением Гробниц. Закрыв руками лицо, Ламия медленно брела вперед, время от времени выглядывая в щелочку между пальцами.