Совсем рассвело. Мы молча сидели рядом. Не касаясь друг друга.
Потом в дверь сильно постучали. Я знала, я ждала…
Я встала, откинула щеколду…
Слуга…
Я все поняла. Даже не дала ему ничего сказать. Вскинула руку, как бы предупреждая его слова.
– Иду, я иду, – сказала торопливо. Слуга ушел.
Селия вскочила, схватила меня за руку.
– Ему плохо, да? Но жив? Он еще жив, скажи? Я пойду с тобой. Я пойду…
– Нет, Селия, доченька, нет! Нельзя… нельзя… Так ему будет хуже… Ты испугаешь, измучаешь его… Нельзя… – я говорила, как в бреду, она цеплялась за мои руки. – Нельзя, нельзя… Прости… Это ради него… Я одна пойду… Скорее, он зовет… Пойми только… Я должна быть с ним. Мы ведь в тюрьме были вместе. Я была с ним. Я любила его. Он зовет… Не выходи… Видишь, я дверь не запираю, верю тебе… Не делай этого… Ты не сделаешь ему больно… Пусти…
Я вырвалась, вышла в коридор, дверь за мной хлопнула. Я выпрямилась и спокойно пошла.
Глава сто сорок четвертая
Конечно, Николаос сидел на краю постели Чоки. Тот учащенно дышал. Видно было, как трудно ему дышать.
Я поняла, что это настоящая агония. Конец! Смерть.
Темные глаза казались еще более выпуклыми. Он задыхался. Окно было распахнуто. Но свежий воздух уже не мог напитать его. Он вцепился исхудалыми пальцами в одеяло.
Николаос приподнял его бережно. Кажется, это принесло облегчение.
Больной увидел меня.
Я не верила своим глазам. Губы его мучительно кривились. Он… он пытался улыбнуться… Я присела рядом с Николаосом. Чоки попросил пить.
Николаос поднес ему специально приготовленное питье. Чоки глотнул. Я сжала до боли зубы. Нельзя плакать, нельзя…
– Потерпи, потерпи, – я вытерла полотенцем его смуглый, влажный от предсмертного пота лоб.
Я заметила, что почти шепчу и повторила громче:
– Потерпи, Чоки, ненаглядный, потерпи.
– Да… – с усилием заговорил он. – Сейчас… сейчас умру… Кончится…
Он снова задохнулся.
– Не говори, Чоки, солнышко, не говори… Никогда никого из своих детей я так не называла. Николаос снова дал ему попить.
– Подержи меня, – просил его умирающий. – Я должен сказать… Вот сейчас… Еще попить дай, я скажу… После умру… – Он отпил снова и с неожиданной жадностью. – Я знаю, почему я умираю, – отчетливо, из последних сил проговорил он. – Потому что я убил человека… Она… (он указал на меня) видела… Пусть калеку, безумного, опасного, но человека… Я убил…
– Не думай об этом, – Николаос поддерживал его. – Не думай. Сколько людей убивают. И живут потом, живут…
– Да, много… Но я… не надо было мне…
– Ты меня защищал, Чоки, это я виновата, – я наклонилась к нему, вдохнула этот страшный запах умирающей плоти.
– Ты… нет… Я убил…
Он хотел еще что-то сказать. Но не смог. Тело его судорожно изогнулось в руках Николаоса. Глаза взглянули на меня с отчаянием и мукой. Губы снова покривились. Неужели он снова пытался улыбнуться нам, ободрить нас? Голова откинулась на истончившейся шее. Взгляд остановился. Прервалось дыхание…
Я смотрела. Я ощутила тяжелый неприятный запах. Я подумала, что тело нужно обмыть.
Потом я подумала, пусть Селия увидит это исхудалое тело, запачканное в последние мгновения жизни экскрементами и мочой… О, это излечит ее от любви. Но тотчас же я устыдилась подобных мыслей. Бедная девочка… Ведь и для нее это горе. Пусть она его и не знала… не успела… А ведь он был такой чудесный, славный… добрый… Любовь есть любовь, какой бы странной она ни была.
Я взяла за руку Николаоса.
– Прошу тебя, – сказала я. – Не делай этого. Ты знаешь, о чем я говорю. Не убивай себя. Хотя бы первые дни… Подожди. Душа его еще здесь. Не мучай его бедную душу. Он и без того в жизни довольно намучился.
Прежде я никогда не называла Николаоса на «ты». Он смотрел на лицо Чоки. Но вот поднял голову и посмотрел на меня.
– Хорошо, – с каким-то детским послушанием произнес он. – Я не сделаю этого.
Я взяла его руку и поцеловала.
– Надо обмыть его, – сказала я.
– Я обмою.
– Есть ли здесь греческий священник, чтобы молиться о нем?
– Да. Это устроит Теодоро-Мигель. Через три дня. Три дня он будет здесь. Я сам буду над ним читать молитвы.
– Николаос! – сказала я. – И через три дня, и еще какое-то время после похорон душа его будет здесь, с нами. Помните. Не причиняйте ему горя после смерти.
Я снова поцеловала его руку.
Он посмотрел на меня кротко и печально. Шевельнул губами, но сказать ничего не смог.
Глава сто сорок пятая
Я вошла в свою комнату.
Селия сидела на постели в позе смиренной твердости, скрестив руки на груди.
Подняла на меня глаза. Посмотрела печально. Молчала.
– Больше нет его, – сказала я.
Я чувствовала, что она так легко не забудет, как я чернила его, пусть ради нее, ради ее спокойного будущего, но чернила ведь, говорила о нем дурно. И она это не может забыть так легко. Я понимала.
Я знала, что поэтому не могу присесть к ней, обнять ее, заплакать вместе с ней.
Она не плакала.
– Позволь мне обмыть его, – попросила она. И голос ее не дрожал.
Я вспомнила свои мысли о грязном, дурно пахнущем теле.
– Это тяжело, Селия, – тихо сказала я. – Тело грязное, плохо пахнет. Ты не сможешь. Николаос обмоет его.
– Если я не смогу, то скажу Николаосу. Ты скажи ему.
– Хорошо. Сейчас пойду скажу, что ты хочешь помочь ему обмыть мертвое тело…
Я пошла. Идя в комнату, где лежал мертвый, думала: «Почему я так странно и напыщенно сказала: „обмыть мертвое тело“? Сама не знаю. Просто так вышло…»
Все было так же, как минут пятнадцать назад, когда я вышла из этой комнаты. Чоки лежал на постели, Николаос сидел, наклонившись, смотрел на его лицо.
– Николаос… – тихо позвала я. Он повернул голову ко мне.
– Что? – спросил спокойно даже.
– Я должна тебе кое-что сказать.
– Да, говори. Я слушаю тебя.
– Здесь моя дочь.
– Как это? – в его голосе не было удивления.
– Она тайком приехала в Мадрид.
– Соскучилась по тебе? Или что-то у нее случилось? – опять спокойный голос.
– Нет, она не соскучилась по мне. Но можно сказать, что случилось несчастье. То, что для других девушек бывает счастьем, для нее обернулось горем. Любовь, Николаос.
– Почему? – снова спокоен.
– Ты помнишь, я рассказала тебе, что показывала ей вас, тебя и Чоки?
– Да, помню.
– Если бы я знала, к чему это приведет!
– Что же?
– Она полюбила Чоки.
– О! – рука вскинулась, спокойствие нарушилось.
– Да. Я не знаю, что это. Когда я впервые в жизни полюбила, отца моего старшего сына, это был сильный, красивый и здоровый человек. Я не могу понять, как это у нее вышло. Она ведь всего каких-то несколько минут видела его лицо.
– Я понимаю, – сказал Николаос снова спокойно. – Ведь это Чоки. Я знал, что это когда-нибудь случится, что его полюбит всей душой девушка, совсем юная, беззащитная в своей юности. Я это знал. Я думал, они будут счастливы…
– А ты?
– Знаешь сама, видеть счастливым моего любимого Чоки – для меня было бы самым большим счастьем.
– Она призналась мне, что любит его, что не смогла оставаться так далеко от него. Я дурно обошлась с ней. Я вела себя так, как повела бы себя на моем месте любая мать. Но я не должна была вести себя так. Я говорила, что Чоки умирает, что он по происхождению раб, я грубо говорила о твоем отношении к нему. Как всякая мать, я хотела, чтобы моя дочь любила сильного, здорового, знатного и богатого человека. Но я не всякая, не любая, я не должна была так. Прости меня.
– Понимаю и прощаю.
– Ты и сам – мученик. Потому понимаешь мучения других. Так я обидела ее. Вряд ли она сумеет это позабыть. Потом сразу же я расплакалась, раскаялась. Она тоже была жестока со мной. Простит ли она меня, не знаю… Только что я говорила с ней. Сказала, что его больше нет. Она просит у тебя позволения помочь тебе обмыть его тело.
– Скажи ей, что я позволяю. Пусть придет сюда. Сейчас слуги принесут деревянное корыто, мыло, полотенца чистые. Как тогда, когда мы были совсем молоды, и он впервые занемог. Ты знаешь…
– Знаю. И хочу тебя еще об одном попросить.
– Скажи.
– Она совсем еще ребенок. Умный странный ребенок. Она впервые увидит так близко мертвое тело. И это будет тело человека, которого она полюбила. Она увидит грязное изнуренное тело. Мужское тело. Нагое. Николаос, если она испугается, если ей станет дурно, отпусти ее сразу, хорошо?
– Да.
Глава сто сорок шестая
Я снова вошла к Селии.
– Николаос позволил.
– Спасибо тебе, мама.
Я хотела было предупредить ее, что если ей станет невмоготу, чтобы она сразу ушла. Но вдруг раздумала. Довольно и того, что я предупредила Николаоса.
Селия встала с постели. Она была в блузке с короткими рукавами, значит, не придется рукава закатывать.
– Пойдем, – сказала я.
– Только ты не смотри, – по-детски попросила она.
Я кивнула.
Но я чувствовала, знала, что не в силах буду удержаться и все же посмотрю. Пусть она не сердится на меня. Я сделаю это тихо. Она не увидит меня.
Мы пошли по коридору. Я впереди, она – за мной. Вошли в гостиную. Она посмотрела на картины, обвела их взглядом.
– Вот моя любимая картина, – я указала на портрет мальчика-калеки. – Человеческая суть…
Она посмотрела на картину.
– Да, ты права.
– Пойдем.
Мы вошли в комнату Чоки. Селия опустила голову. Николаос поднялся ей навстречу.
– Это моя дочь, Николаос, – сказала я. – Ты позволил ей прийти…
В комнату слуги уже принесли корыто с теплой водой, душистое мыло, губки и чистые полотенца…
– Сейчас начнем, – сказал Николаос.
– Я уйду…
– Спасибо тебе, мама, – снова произнесла дочь. Я вышла и притворила за собой дверь.
Но я и вправду не могла удержаться. Я сняла туфли и на цыпочках прокралась к двери. Она была чуть приоткрыта. Я стала смотреть.